Текст книги "Нострадамус: Жизнь и пророчества"

Автор книги: Манфред Бекль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Он давал агенцин страдающим недугом, применяя его с инстинктивно выработанным умением. Чем настойчивее занимался он науками день ото дня, тем интенсивнее и изящнее вскрывал суть явлений. Ему казалось, что сосуды смыкались подобно рекам и ручьям. Кости перед его мысленным взором размыкались как хрупкая горная порода, он проникал в любую клеточку тела, в любой орган. И в это время он чувствовал, как кровь шумно пульсирует в мозгу и в самой середине его тела происходят мягкие перебои крови. Пророческое и разумное сливалось в одно целое, и тогда он ставил свой диагноз – чаще всего удивительно точный. Жон-лекарь каждый раз признавал это в качестве врача, исходя из своего большого опыта. Делал он это безо всякого чувства зависти и в то же время с каким-то душевным испугом: чем дальше внук шел своим путем, тем непонятней становился его наставнику мощный процесс созревания, ярость духовной грозы в до сих пор еще не окрепшем тельце подростка.

Временами Жон-лекарь даже страдал от ощущения, что под влиянием внука вещи сходятся в своей противоположности и несовместимости. Прочная картина мира, установившаяся в сердце семидесятилетнего старца, казалось, внезапно разлеталась вдребезги. И под напором таких духовных перекосов любая, более мелкая, чем у Жона-лекаря, душа могла бы превратиться в ничтожную, завистливую и циничную душонку. Не так все было с Жоном-лекарем: душа его продолжала оставаться мягкой и эластичной в общении с внуком, которого так трудно было понять. К тому же Мишеля зачастую обуревала скорбь. Обоих – старика и подростка – связывали общая тяга к познанию, невыносимая жажда сострадания и в то же время самобичевание сверх всякой меры. И это объединяло их даже в периоды взаимного отчуждения.

Тем не менее сострадание Жона-лекаря вступало в конфликт с его десятилетним недугом – подагрой. Зачастую это настолько мучило душу внука, неокрепшую и по-детски восприимчивую, что страдания Мишеля и особенно неумелые его попытки эти страдания сокрыть от посторонних мучили деда похлеще недуга. Внук, которому исполнилось пятнадцать лет, оказался способен в полной мере наблюдать человеческие муки в их необъятной безмерности, с каждым разом ощущая себя все более и более причастным к бездонному космическому холоду. Причиной этого чувства были встречи с людьми, с которыми он сталкивался ежедневно. Женщины в убогих лачугах, больные раком груди… Ребенок, растерзанный волчьими клыками… В другом доме – огромный, размером с голову новорожденного младенца, нарыв у больного, принявший багровый оттенок под кожей… Дворянин за каменными стенами дворца, разъеденный сифилисом… Супруга, обрюхаченная его ядовитым удом… Охотник, пропоротый оленьими рогами… Черви в человеческих ранах… Крепостные конюхи, которых – вопреки обычаю католического безвременья – посещали Жон-лекарь и Мишель: больные рахитом, отравленные наркотиком, задыхавшиеся от чрезмерной слизи в легких, пораженные гангреной и павшие жертвой примитивных борон и топоров… Выпачканные в собственных испражнениях больные дизентерией или тифом, из которых вместе с кровавой грязью неудержимо вытекала и жизнь… Печень, разорванная от проклятого последнего глотка сивухи… Кровоточащий желудок… Сердце, внезапно пораженное каталепсией…

В такие минуты Мишель, казалось, сам пребывал в состоянии, близком к каталепсии. Словно в сетях запутывались его логика и способность размышлять, и чем больше он пытался выбраться из этих тенет, тем хуже становилась стальная хватка невидимой паутины. Он мог наблюдать, как разрывается чужое сердце, даже анализировать происходящее, но на пути вставала эта проклятая преграда – железная сеть. Тогда начинался скрежет зубовный из-за этой ловушки, которую он хотел перегрызть. В таком предельном напряжении из его души вырывался мучительный крик, и, несмотря на свое прозрение, он ничем не мог себе помочь, как не могли этого сделать и остальные, если бы захотели облегчать его боль. Словно между его страстной жаждой жизни и реальностью были воздвигнуты горные утесы. В такие часы ему казалось, что Адонаи издевательски хохочет над ним, и тогда Мишель спасался бегством, мчался как бешеный в глухие заросли. Будучи в таком состоянии, он с нетерпением ждал, когда снова забушует мистраль, жаждал очищающего шквала, сметающего все на своем пути, – но ни разу в эти годы природная буря не совпала с его душевной бурей. Словно в насмешку взметались в пустоте зазубренные мечи и рассекали пропасть еще глубже. Тогда сквозь корявый подлесок Мишель мчал дальше.

Под тяжестью (так казалось) небес из него выходили последние остатки сил, а руины, по которым карабкался Мишель, вбирали в себя, на манер губки, его душевную ярость.

Когда он достигал предела, его каждый раз тянуло в долину, все равно на какой берег реки. Там он заставляя себя броситься в воду и не единожды бывал счастлив в прохладной упругости струй, отчасти напоминавших мистраль. Если же он не испытывал счастья, тогда отдавался на волю волн, – до полного изнеможения. Когда он доводил себя до такого состояния, то выходил из воды и снова возвращался к башне Жона-лекаря. Как само собой разумеющееся, принимал он опыт старика, который сделался самым близким ему человеком, а жизненный опыт и профессиональная прозорливость которого служили для Мишеля надежными критериями; и он уходил с головой в книги и эксперименты, и делал это весьма увлеченно и неистово, норовя проникнуть в логику магических понятий. И наряду с этим в нем росло желание попасть в авиньонский университет: собственно говоря, именно оттуда начинала сверкать единственная искорка надежды.

Жон-лекарь уже давно загорелся заветным желанием устроить внука в тамошний университет; он мечтал от править его туда сам. Старик даже установил сроки приема – день рождения Мишеля. Но прежде чем наступил 1518 год, судьба снова оскалилась в циничной ухмылке. Когда воспитанник Жона-лекаря после бессонной ночи, проведенной в алхимической лаборатории, ступил на верхний этаж башни, он нашел старца совершенно бездвижным. Сердце великодушного и чудаковатого патриарха внезапно перестало биться.

Авиньон

Мать Мишеля гладила в рассеянности гриву сивого жеребца рукою, покрытой мелкой сетью прожилок. В последние годы между ней и ее первенцем связь ослабла. Чувствами и мыслями растущего мальчика завладел Жон-лекарь. Мадлен, достаточно требовательная к остальным четырем сыновьям и дочке, приняла это тихо и смиренно. И все-таки сейчас, перед окончательной разлукой со старшим сыном, у нее помимо воли стремительно вырвалось:

– Ты бы еще мог хорошо пожить в Сен-Реми год-другой! Стоит ли так торопиться в Авиньон? Ей-Богу, не стоит! Почему ты не попросил аббата из Сен-Мартена? Он же тебе предлагал место в латинской школе, а ты отказался! Вместо этого, – она всхлипнула, как тогда, у постели умиравшего мужа, – наследство, оставленное тебе моим отцом, ты увозишь на чужбину!

Мишель де Нотрдам почувствовал себя после этих слов еще более неуютно; он покрепче устроился в седле и почти грубо ответил:

– Будь жив дедушка, я бы уже в прошлом декабре был в Авиньоне, сразу же после дня своего рождения. Так было решено! И я теперь исполняю то, что он мне завещал. Это было его желание и мое тоже! Именно из этих соображений прежде всего дедушка завещал мне деньги, книга и своего сивка. И еще – за месяц до его кончины мне уже была приготовлена комната у тетушки Маргариты. Да, ну и, кроме того, ведь Авиньон не за горами. Всего-то два дня пути…

– И несмотря на это, – охрипшим голосом настаивала вдова, – не стоило так быстро уезжать!

– Я же приеду на каникулы, – заверил Мишель. Это прозвучало как вполне разумный аргумент. Понятливый жеребец замер словно изваяние. Мишель спешился, мать и сын крепко обняли друг друга. И только когда Мишель почувствовал, что мать примирилась с отъездом, он осторожно высвободился из объятий, прыжком снова устроился в седле, и камарганец бодро направился со двора. Но позже ударом шенкелей он заставил жеребца пуститься так стремительно, что дорожный мешок с книгами и прочим скарбом, притороченный к седлу, принялся елозить на крупе лошади.

Ветер сильной, упругой волной ударял мальчику в лицо, раздувая одежду. Словно во сне он прервал рысь камарганца, даже выпустил поводья из рук и уставился на башню, к которой его подсознательно потянуло напоследок. Мишель вспомнил о том, как проносили гроб через портал. Как поблескивало лакированное дерево, влажное, почерневшее под осенним небом. Припомнилось и то, как на погосте со стуком комья земли падали в могилу. Прощальные цветы, капли святой воды, крест с острыми краями, водруженный на каменной плите. Торопливое предложение аббата касательно церковной латинской школы с ее прилипчивой схоластикой. И его, Мишеля, внешне пристойный, но презрительный отказ.

Потом официальное посещение нотариуса; завещание Жона-лекаря; бумага, скрепленная сургучной печатью… Башню за неделю растащили и мерзко обобрали. Одежду, мебель и кухонную утварь отдали старьевщику. Алхимические приборы тайком зарыли в землю. (Инквизиция, как и прежде, подсылала своих соглядатаев к родственникам умершего.) Зародыши, которые Жон-лекарь с маниакальным упорством начал бальзамировать в последние годы, ночью увезли в Фонтенде-Воклюз…

И вот ничего не осталось, кроме ветра, гулявшего в каменных стенах, и пушистых холмов снега под зимним небом… Все стало чужим… В глубине по-мужски созревавший, с ломким голосом, с прыщеватым лбом – Мишель… Наконец ранним летом 1519 года весточка из Авиньона о приеме в университет.

После того как Мишель отдал последнюю дань памяти Патриарха, он снова ударил шенкелями, и сивый жеребец, неспешной рысцой накручивая на копыта дорожную ленту пространства, поскакал.

* * *

Мишель навалился плечом, и створки ворот со скрипом раскрылись, жеребец внезапно прянул, рванув повод из рук. Мишель увидел скелет: сверкающее лезвие косы, длинные оскалившиеся зубы… Мертвой хваткой скелет обхватил кокотку.

Мишель окаменел, по его спине поползли мурашки. Ему показалось, что хохот вырывается из глотки скелета. Но сразу же ему навстречу вышел из-за натянутого на подрамник холста человек в запятнанной красками блузе, со всклокоченной бородой. Он размахивал бутылкой с красным вином и кричал:

– Ежели тебе хочется христарадничать, вали отсюда! Ни гроша не заполучить у Анатоля, будь ты семи пядей во лбу. А то эвон что творится – авиньонские живописцы перебиваются с петельки на пуговку и страдают от гнусных нравов, однажды введенных здесь папами римскими. Даже эта кислятина в моей руке и та куплена в кредит!

После такой тирады порядком захмелевший мужчина присосался к бутылке, с бульканьем впуская вино в горло, поперхнулся, чуть погодя рявкнул:

– Что?! Ты еще здесь?! Разрази меня гром. А ну хватай ноги в руки, иначе кликну парней – они у меня горлодеры и вышибалы что надо!

Но прежде чем он успел перейти от слов к делу, Мишель объяснил, кто он и зачем прибыл. Неожиданно перед ними предстала ладно сбитая, со всех сторон пышная матрона. Не успел юноша оглянуться, как она уже заключила его в объятия. Когда первый приступ радости миновал, она обратилась к мужу:

– Ты что, последние остатки мозгов уже пропил? Не узнал свою собственную родню?! Ослеп, что ли, болван! Разуй глаза, он же вылитая копия сестрицы Мадлен. Это Мишель, сын Пьера и любимый внук старого доброго Жона-лекаря!

– Вот как? – удивленно протянул художник, однако жена, не удостоив его ответом, повернулась к Мишелю.

– Сыночек, наконец-то! Ты даже не представляешь, как мы ожидали тебя! Выглядишь что надо! Слушай, как только Анатоль протрезвеет, он напишет твой портрет. Ты всем авиньонским девчонкам вскружишь голову, ей-Богу!

Вдоволь насладившись вспыхнувшим на щеках Мишеля румянцем, она обернулась, схватила за рукав смущенно улыбавшегося супруга и заключила:

– Та-ак, а теперь извинись перед нашим гостем, бестолочь!

– Разве знаешь, кто вдруг придет… – пробормотал художник. – Тут имеет смысл сначала всегда быть осторожным. А если выяснится, что произошла ошибка – тем лучше! – Вслед за этим Анатоль обнял племянника, протянул ему бутылку и потребовал: – Выпей капельку! Для хорошего аппетита, покуда Маргарита занимается стряпней. Да ты не трусь, малыш! Перед этим не трусь! – он указал на холст с пляшущим скелетом. – Взгляни-ка, бряцающий костями молодец тоже знает, что такое наслаждаться жизнью. Держись покрепче. Потому что члены муниципалитета так ценят этот прекрасный город, давший мне недавно заказ на картину. Прочисти глотку, мой юный друг! А после сознайся, что у тебя на душе.

Мишель, у которого от долгой езды пересохло в горле, согласился. Бутылка перешла из рук в руки. И будущий студент, в то время как дядя рассматривал его, убедился, что вино достаточно изысканное даже для дворянского стола.

* * *

Попойка, в которой приняли участие не только родственники, а также и все соседи квартала, где жили художники, была шумной и веселой. На следующий день Мишель отправился в университет.

Он прошел вдоль серых крепостных стен, выложенных из тесаного камня, затем по внутреннему бордюру крепости, выстланному толстыми досками. Около моста Сен-Бенез, перекинутого со времен Крестовых походов через Рону, взгляду открылся вид на устье Дюранса. Авиньон расположился под двойной защитой обеих рек. На полуострове причудливо раскинулся лабиринт патрицианских дворов и аристократических дворцов. Башни замков и храмов устремлялись в небо. Между ними расположились во множестве фасады, эркеры и фронтоны. Бесконечные ряды домов горожан и домов ремесленников были разбросаны в городском чреве. От зданий, где жили ремесленники, исходила вонь. Гнилостный запах шел от дубилен, сладковатый и приперченный – от мясных лавок, ароматный и бродильный – из хлебопекарен, где находились печи и корыта с опарой. Красильни источали тонкое благоухание, кузницы – дымный дух. С чадом смешался многообразный шум – звяканье железа, стук матриц печатных машин, скрежет точильного камня, хлопанье тканей, стук валяльных станков и мельничных жерновов, визг пилы. Хриплые призывы торговцев, возниц или просто споривших меж собой горожан. Приплясывая, Мишель проталкивался через весь этот гвалт. Он вдруг увидел прямо перед собой застивший половину неба папский дворец, возвышавшийся над всем этим вавилонским столпотворением.

На вымощенной булыжником площади высились полукруглые, почти фаллической формы порталы и окна. Сверху, как на укрепленной стене замка, угрожающе застыли каменные зубцы. Над створами ворот возвышалась башня. Раздвоенным лезвием вытянулись за ней две балки с колоколами. Еще дальше громоздкой и тяжеловесной колодой возвышался донжон. Дворец буквально был переполнен бойницами и защитными выступами. Презрение к человеку и жажда власти словно въелись в его каменные мускулы. Это было первое, что ощутил юноша. И тогда во внезапном озарении, мысленным взглядом проник он сквозь стены и рассмотрел то, что скрывалось в недрах клерикальной крепости. Он испытал ужас, вызванный мрачностью этого по сути тюремного застенка. Он увидел, как стекает кровь по стенам, услышал хруст костей… Он разглядел рты, десятилетия и столетия подряд разрывавшиеся в немом вопле; сквозь эти муки узрел он заплечных дел мастеров, монахов, прелатов, каноников, епископов. И прежде всего пап – их было семеро в период Авиньонского пленения. Мишелю де Нотрдаму сдавило горло; борясь с подступившей тошнотой, он вырвался из объятий напасти, схватил первого встречного за полу сюртука и торопливо спросил, где расположено здание факультета свободных искусств.

– Свободных? – переспросил горожанин.

Факультет оказался скрыт в тени папского дворца, но выглядел так, словно оба они – папская крепость и факультет свободных искусств – находятся в двух разных измерениях. Мишеля поразила совершенно иная, более свободная атмосфера. Жизнерадостными красками отличались лихие костюмы и береты здешних студентов, причем то было их будничное платье. И Мишель вдруг почувствовал себя спокойно и легко, как дома. В лекционном зале он внимал, смотрел во все глаза на то, что ему и остальным студентам преподносилось с кафедры. Когда доцент закончил лекцию, новичка вызвали на прием к ректору.

– Прежде всего надлежит освоить trivium, – объяснил ему ректор. – Грамматика, риторика, логика. Это условия для любых научных занятий. Если ты чувствуешь себя в этих дисциплинах как рыба в воде, тогда тебе должно обратиться к высшим искусствам, каковыми являются арифметика, геометрия, музыка и астрономия. Уже в античности, с ее жаждой знаний, эти семь искусств представляли собой венец борьбы за познание, за прекрасное. Но сейчас, друг мой, позволь тебя слегка прощупать! Прежде чем ввести тебя в класс, мне следует узнать, как тебя подготовили в Сен-Реми…

И Мишель бесстрашно принял бой. Старый Жон-лекарь заложил в него основу. От латыни учитель и ученик перешли к греческому. Мишель вызвал удивление, когда сумел привести несколько фраз даже на арабском языке.

– Это тебе весьма пригодится, если ты в дальнейшем пожелаешь овладеть профессией врача, – добавил ректор. – По крайней мере здесь, во французском королевстве. Разумеется, окажись ты по другую сторону Пиренеев, в Испании, тебя тотчас взяла бы в оборот Инквизиция! – Он почувствовал, как студент насторожился, и тактично перевел разговор в другое русло. – Во всяком случае, сегодня ты отличился. Считаю тебя годным для второго семестра. Стало быть, перескочишь начальный класс, сэкономишь уйму времени. Учись прилежно и тогда за год получишь степень бакалавра.

* * *

До следующего лета Мишель с усердием постигал науку. Каждое утро, за исключением церковных праздников, вольготная атмосфера нового жилища сменялась духовной, высокоинтеллектуальной атмосферой факультета свободных искусств. В берете, увенчанным пером, Мишель вскоре уже ничем не отличался от остальных студентов. У него появились друзья, равно как и завистники. Как-то он завел диспут, после чего неожиданно для себя прослыл хитрой лисой, этаким хватом, который за словом в карман не полезет. Воспоминания о Сен-Реми посещали его все реже и реже. В каникулы, выпавшие на Рождество, пробыв несколько дней дома, он вскоре тронулся в обратный путь, в Авиньон. А в следующий семестр (Мишелю уже исполнилось шестнадцать лет) в тени папского дворца он постиг силу женского соблазна…

Анатоль не раз с ухмылкой упоминал о питейных соблазнах в «Рыжей Слонихе». Мишель, к тому времени отрастивший редкие усики, и сам прежде слышал от своих друзей много комплиментарных слов в адрес веселого заведения. Наконец мартовским вечером, когда в долине Роны повеял южный ветер, Мишель, уже изрядно к тому времени нагруженный дармовым вином художника, направился-таки в знаменитую таверну.

На полпути между мостом Сен-Бенез и церковью висела трактирная вывеска, на которой было изображено толстое, неопределенного облика животное с удивительно большим хоботом. Внутри, на трактирном престоле, возможно, еще более объемистая, чем животное на вывеске, восседала трактирщица, она же и хозяйка борделя, – рыжеволосая Северина, пышная красота которой сделала таверну знаменитой на весь Авиньон.

Когда обладатель свободных искусств пробивал себе путь сквозь трактирную давку, он сталкивался с пьяными, шарахался от полуголых задов трактирных служанок. Рыжая Слониха как раз занималась подсчетом выручки. Проходя она выкрикивала посетителям стоимость выпитого ими вина, съеденных омаров и зайцев, делала щедрую скидку то одному, то другому из постоянных клиентов. Вдруг она обратилась к девушке, работавшей тут за плату и получившей от своего наглого (к тому времени безнадежно упорхнувшего) любовника вместо заслуженной награды увесистую оплеуху:

– Зачем ты связывалась с этим подонком из Марселя? – с осуждением спросила она свою малютку. – Когда-нибудь ты поймешь, что для таких скотов ноги лучше не расставлять! Опыта жизни, киска, – вот чего тебе не хватает. Было бы лучше, если бы ты прихватила с собой какого-нибудь отца семейства. Не заплати он, ты всегда могла бы пригрозить ему, что вздернешь его. Ты из тех, у кого молоко еще на губах не обсохло. Кто не хитер на выдумку и потому честно платит добром за добро, тот, как известно, щеголяет по жизни с голой задницей.

Рыжая Слониха прервала свой монолог, так как высмотрела протиснувшегося тем временем к креслу, достойному стать троном для Гаргантюа, Мишеля. Она одарила студента улыбкой, толкнула локтем свою малютку и шепнула ей:

– Почему бы тебе не развлечься во-о-он с тем парнем? Сущий молокосос, право слово. Никакой грязной мысли в глазах. Ну-ка, давай, Бернадетта! В отместку прежнему твоему негодяю ты с этим ангелочком испытаешь блаженство! Клянусь тебе, я чую это своей дыркой!

И прежде чем Мишель успел опомниться, девушка уже обхватила его шею руками. Хозяйка борделя поставила на стол дармовой кувшин вина, поскольку студент, как она знала, был сущий ягненок и требовал некоторой обработки. Нежная Бернадетта разлила розовое вино, а чуть позже настояла на том, чтобы Мишель перешел от слов к делу. Невероятно сладостными были прикосновения ловких рук Бернадетты, с нежной, как у оливы, кожей. После того как она незаметно для юноши убедилась, что серебра у Мишеля достаточно, ее рука шустро заползла студенту в штаны. Шестнадцатилетний юнец вмиг отбросил последние сомнения, еще одолевавшие его. Под одобрительные возгласы завсегдатаев таверны он последовал за прелестницей.

Закуток под крышей находился в глубине улочки. Покачиваясь, Мишель поднялся по крутой лестнице на чердак. При свете коптящей плошки едва он увидел ветхую и нищую каморку, в нем проснулась жалость. Но уже через мгновение чувство это исчезло, поскольку малышка вывалила из рубашки сочные груди. После того как смуглянка искусными губами и языком сняла Мишелю первое напряжение, она разъяснила ему:

– Теперь ты готов для верховой езды, и думаю, это будет прекрасно для нас обоих, если только ты будешь думать о том, что любовную нежность следует испытать от начала и до конца.

Так дивная Бернадетта дала понять, что рассчитывает, кроме всего прочего, также на некоторую взаимность. Студент с огромным пылом тут же перешел к действию. Остаток ночи он и его подружка в полной мере посвятили любовным играм. Под утро, когда наступило время занятий на факультете, возник небольшой спор, ибо Бернадетта отказалась принять заслуженную награду от Мишеля, причитавшуюся ей за любовь:

– Если мне было так же хорошо, как и тебе, я готова каждый раз сходить с ума бесплатно!

Не хотелось выглядеть пройдохой, и потому Мишель не позволил себе уйти от малышки с оливковой кожей, не заплатив. Тем более что нищенская обстановка каморки бросалась в глаза поутру еще больше. Наконец студент уговорил-таки Бернадетту взять пару серебряных монет.

– Но только беру их у тебя из чистой дружбы!

Страсть еще раз захлестнула обоих, а позднее в то утро Мишель получил головомойку от профессора за то, что опоздал на занятия.

Впоследствии молодые люди взяли за правило проводить свой досуг более размеренно. После обеда Мишель и Бернадетта, рука об руку, бродили вдоль берега Роны или Дюранса, пока страсть не загоняла их в заросли шепотливого камыша. Тогда они бросались в объятья друг друга. И на фоне колосьев, сквозь чад страсти Мишель видел, как трясутся наливные груди смуглянки. Они предавались любви во множестве мест: в заброшенной пастушьей хижине, в оливковой роще, – каждый раз открывая для себя новые удовольствия. И было им сладко и хорошо. Студент не опасался, что в общедоступном саду Бернадетты может вдруг появиться еще один садовник.

– Окстись! – заверяла его подружка. – Только один раз в жизни можно найти такого, как ты! Едва я взгляну в твои глаза, как у меня все делается влажным и подкашиваются колени! А то, что я ходила по рукам, так ведь это от нищеты и отчаяния, верь мне! Прежде я просто не видела другого выхода. Будучи дочерью священника, я не имела мужчин, а когда мама скончалась, это был сплошной мрак… Но теперь у меня есть ты, и если ты любишь меня, мне нечего бояться. Я умею шить, а старая Дорифора хочет взять меня к себе в ученицы. Так она мне обещала. Вот увидишь, я получу заказ от какой-нибудь богатой дамы, и уж тогда…

Так, основанный на плотских радостях, окреп союз между ними. Союз навеки (считал наивный Мишель).

Когда поздняя весна плавно перешла в лето, Бернадетта переехала к старой Дорифоре. Убогая каморка, где все началось, канула в вечность, как, впрочем, и таверна Рыжей Слонихи, куда Бернадетта больше никогда не заходила.

Молодые люди встречались под открытым небом или под заброшенной кровлей, любовь сплетала их каждый раз по-новому… С тех пор как Мишель узнал про прежнюю жизнь Бернадетты, а она – про его жизнь, что-то более глубокое, чем просто любовное чувство, появилось у них. Ведь оба остались сиротами, хотя каждый осиротел по-своему; они, как взрослые дети, находили друг в друге спасительную поддержку. Эта поддержка делала их сильными, несмотря ни на что. Косматая Дорифора щедро платила Бернадетте; Анатоль и Маргарита тоже все больше проявляли заботы о Мишеле, которому подчас казалось, что они относятся к нему как к сыну. Им пришлось смириться с тем, что в его жизни появилась женщина. Маргарита по-матерински осторожно выспрашивала Мишеля о ней, а художник отпускал на сей счет шутки – фривольные, но вполне добродушные.

Мишель де Нотрдам первенствовал на факультете. Его хвалили друзья, и, даже когда в часы занятий он проводил время не в аудитории, но со своей смуглянкой, ему уже не приходилось выслушивать нравоучений от своих наставников. Вскоре он стал студентом третьего семестра, и, когда наступило нестерпимо жаркое лето 1520 года, готовился получить диплом бакалавра. Но вот в середине августа, как гром среди ясного неба, на Авиньон свалилась страшная беда. Мир шестнадцатилетнего школяра вдруг разлетелся на куски, и с ним разбились вдребезги миры других людей – Маргариты, Анатоля, Бернадетты…