355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Манфред Бекль » Нострадамус: Жизнь и пророчества » Текст книги (страница 10)
Нострадамус: Жизнь и пророчества
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:23

Текст книги "Нострадамус: Жизнь и пророчества"


Автор книги: Манфред Бекль



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

* * *

День был в самом разгаре, когда Нострадамус пришел в себя. Он взглянул на Скалигера, и на миг вновь вспыхнуло воспоминание о том, что ему довелось увидеть. Но прежде чем Мишель попытался задать вопрос, катар ответил ему:

– Тебя вело десятизвучие, это оно показало тебе путь! С рождения тебе дан дар видеть прошлое, врываться в него. Но ты пока что вылупился из своей скорлупы лишь наполовину! В ночи, оставшейся позади, круг замкнулся! Спирали десяти планет открыли тебе беспредельность мира. Отныне прошлое, настоящее и будущее станут для тебя излучинами той самой космической стези! Ты послав в мой дом самим Небом. И теперь, Мишель де Нотрдам, познай свое предназначение!

Казалось, последние слова Скалигера вызовут новое видение, но едва возникшие вихри образов снова исчезли, вместо них Мишель ощутил сердечную боль. Он искренне сострадал миллионам и десяткам миллионов людей, замученных и погибших, – будь то в прошлом, настоящем, будущем. Он проникся светлой мечтой человечества и в то же время чувствовал разобщенность с ней. Человеческие сердца, стремившиеся объять весь мир, снова подавлялись и унижались, а Змей-Молох вырыл бездну между десятизвучием и теми, кто, исходя из своей подлинной натуры, пытался достичь освобождающего просветления и, несмотря на это, не мог в том преуспеть, потому что бездна и Змей-Молох были составной частью их натуры.

Мишель страдал, сопротивлялся, и ему удалось противопоставить мрачной несгибаемости – несгибаемость космических лучей. Для подобного действа он уже был достаточно очищен пиренейской зимой и чумной заразой. С тех пор благодатная несгибаемость пребывала в нем всегда, хотя еще не в чистом виде. Но теперь оказалась сброшена последняя шелуха, преодолены последние границы, это и стало ответом на вызов Скалигера.

Нострадамус схватил друга за руку и пробормотал:

– Спасти человечество… и возглавить… повести к свету. От самого дна… Их бичевали тоже… План… Путь… от бездны… до вступления в гармоничные сферы… Быть на страже… Разбудить… для других… Хранители и пастыри стада. Бедняки… но они придут к красоте…

– Только ради этой цели по воле Адонаи существует мудрый Учитель, – подтвердил Скалигер. – С самого начала он живет и будет жить до конца, до нового рождения. Моисей, Иешуа, Мани, ты знаешь это! Рука об руку с ними во все времена молодые помощники – мужчины и женщины. В наши дни ты узнал Рабле и меня. Об этом ты слышал и от Леонардо да Винчи и Эразма Роттердамского. Ты читал Гуттена, немца. Как сказал мне Франсуа, ты с вдохновлением цитировал Вийона, великого и свободного духом мятежника. Все они, равно как и старец из Кумрана, связаны одной нитью. С нами, Мишель! Так как с сегодняшнего дня ты принадлежишь нам! Ты сам только что выразил это и сам решил. Ты собственными силами в долгом пути достиг цели!..

– Меня всегда вели и поддерживали другие! – возразил Нострадамус. – Однако я знаю теперь – в конце концов, речь идет не только о тебе или о Рабле. Это всегда могло считаться целокупностью, а значит, единством, созвучием!

Скалигер с теплым блеском в глазах взглянул на него и сказал:

– Каждый в космической игре десятизвучия выполняет свою задачу. Твоя задача – в твоем даре! Погрузись взглядом, проникни до сердцевины в будущее, до самых отдаленных границ! Предостереги человечество от ложного пути и поведи его – в деле врачевания тоже – к цели, ему предназначенной, которую тебе и твоей душе в хороводе планет показал Алеф. И знай: если с этих пор ты смотришь на звезды, земная пелена спадает с твоего «третьего глаза»!

С этими словами Юлий Цезарь де л'Эскаль тихо покинул комнату. Было сказано и сделано все, что велел ему сказать и сделать Адонаи.

Мишель, достигший душевной ясности, погрузился в свои размышления и с состраданием, острее, чем когда-либо раньше, думал о тех больных, которые в этот день ожидали его прихода.

Горний лучик

В двойном звучании (милосердного деяния и ночного зрелища) прожил Нострадамус следующие годы.

Он все глубже проникал в смысл своей жизни. Не допускал торопливости, не позволял себе суетиться от кажущейся нехватки времени. Он прошел решающую фазу развития – от Монсегюра до звездной зимней ночи в Ажане. Отныне ему позволена была передышка.

Менее резкими стали картины, которые он наблюдал по ночам, как будто между душой и миром был сооружен податливый защитный вал. Когда в 1534 году Писарро завоевал город инков Каямарку и уничтожил последнего местного вождя – Атагуальпу, Мишель различал, как несет в безбрежном потоке смиренных и бедных людей всех времен, которые после каждого кровопролития преисполнялись все новыми надеждами.

Когда Англия нанесла папе римскому удар, в результате которого британская церковь отпала от Рима, Нострадамус начал глубже понимать, как вообще богохульные церкви и религии разрушали первоначала подлинной истины. Но в то же время он в своем духовном видении познавал духовный антимир и видел, что бездуховности противостоят чуткие руки любящих существ.

Крестовый поход Карла V состоялся в 1535 году; это произошло в Северной Африке, когда он выступил против морских разбойников саида Эд-Дина. Из бесконечной дали Нострадамус стал свидетелем христианско-мусульманской бойни, понимая, что в католических и суннитских битвах зверь только и делает, что преследует самого себя, – и если даже людская беда оставалась, то вновь подтверждалась истина утешительного слова Иешуа: поднявший меч от меча и погибнет. Бойня не могла продолжаться вечно.

И снова тридцатилетнему врачу в Ажане явилось светлое видение: на планете утвердилось царство мира, и человек человеку перестал быть волком.

Похожее ощущение испытал Нострадамус, когда в 1536 году германский император развязал третью войну против Франции. Мишель увидел, как рушатся и обращаются в прах не только монархи – несколько столетий спустя, – но и все коронованные особы.

Между тем милосердие, стремление человека к справедливости и свободе сохранялось и набирало силу. Все это в конце концов произошло благодаря любви к ближнему. Эта любовь к ближнему и руководила Нострадамусом: не только потому, что у него были свои больные, но и потому, что он был у них и чувствовал за них ответственность. Помощь и утешение после всех мучений и трудов он неизменно находил в их благодарных глазах, чувствовал признательность в прикосновениях сведенных подагрой рук. А однажды перед ним и для него был сооружен восхитительный, исполненный смысла и любви мост…

С корзиной фруктов в руке она вошла в комнату, когда Мишель обходил больных, среди которых была соседка с ее улочки. И привел ее сюда только один душевный порыв. Мишелю это было знакомо. Практически в тот же миг между ними рухнула стена условностей. С едва заметной улыбкой и восхитительным смущением в больших лучистых глазах она ждала, пока он закончит свое привычное дело и вручит от нее подарок, предназначенный соседке. Она вышла во двор вслед за Мишелем и пошла за врачом, как будто они заранее обо всем уже договорились, на другой берег Гаронны.

Речные волны игриво плескались у илистого берега; раскачивались тяжелые соцветия куги, казавшиеся невесомыми под мартовским ветром. Обласканные журчанием потока и теплым дуновением ветерка, женщина и мужчина волшебно робкими шагами приблизились друг к другу. Мишелю показалось, что она хочет спросить: «Можно к вам прикоснуться?» Наконец их руки встретились, и после быстрого и чувственного прикосновения она начала говорить. Оказалось, что семья ее прибыла несколько месяцев назад в Ажан, где ее отец получил по завещанию дом и занялся мелкой торговлей. Прежде их семья жила далеко на юге, арендуя хутор. Она выросла там, под небом Гаскони, где при ясной погоде казалось, что до ближайших гор рукой подать.

– Тебе их очень жалко, твоих гор? – спросил Мишель и в то же время ощутил в сердце легкий укол печали, поскольку она ведь могла ответить, что, мол, скоро туда вернется.

– Иногда… иногда, конечно, но Гаронна тоже красива. – Она мечтательно улыбнулась. – Если только захотеть, можно везде быть близко к облакам…

Прежде чем Мишель успел согласиться с ней – это было так ему понятно и близко, – она, пританцовывая, вышла на песчаную косу, наклонилась, выпрямилась, что-то сжимая в пальцах, и протянула ему руку.

– Смотри, – сказала, – галька. И больше ничего, только камешек. Никто его не заметит, пока он лежит сухой на берегу. Но если его обласкает волна, он засверкает волшебным светом, почти как жемчужина. Такие вещи нужно только знать, и тогда везде будет родина.

– Родина, – пробормотал Мишель на ходу, держа в руке гальку как драгоценный камень.

Он начал рассказывать ей про жизнь свою в Сен-Реми, Авиньоне и Монпелье. Правда, он делился с ней только светлыми воспоминаниями, умолчав о мрачных сторонах своей жизни, поскольку считал большим преступлением рассказывать о том, что тяготило бы ее. А затем она поинтересовалась о том, где его мать и остальная семья.

– Мадлен уже умерла, – ответил он и вспомнил о том, как получил в Ажане в прошлом году известие о ее кончине. Прошли месяцы с тех пор. И не он, а другие люди поставили ей в Провансе надгробие.

– Но думаю, что, несмотря на все, она жила полной жизнью, – продолжал он, – и со смирением погрузилась в вечный сон…

– Все мы когда-нибудь умрем и отдохнем, в том ничего плохого нет, совсем ничего плохого, – попыталась она его утешить. – Но ты же врач, и тебе-то это известно!

И ее рука скользнула к его руке. На сей раз это не было мгновенным прикосновением – она крепко держала его руку.

Рука в руке вернулись они вечером в Ажан.

– Мы скоро увидимся? – спросил он под аркой ворот торгового двора.

– Я этого очень хочу! До завтра, – ответила она.

В эту ночь, глядя на звезды, он в искрах небосвода снова и снова видел ее лицо. Ее лучистые глаза.

* * *

В марте 1537 года состоялась их встреча, а уже летом следующего года Мишель повел молодую женщину к алтарю. Ее семью он тоже пригласил на церемонию.

В душе же Нострадамус соединялся со своей невестой под знаком Адонаи.

Скалигер предоставил молодоженам в распоряжение свой дом в Лавеланете.

В тридцать пять лет Нострадамус вернулся в Монсегюр. Сразу же в день приезда он повел свой Горний лучик к крепости.

На этот раз к разрушенной катарской крепости они пришли в белых платьях – не как завоеватели. Во всяком случае, так думал Мишель, когда в обществе лучистоглазой жены поднимался все выше и выше. В живительном воздухе плавал аромат хвои, а вверху, над разрушенными зубцами стен, стремительно штопая небо, проносились ласточки. Как тогда у Гаронны, врач и его молодая жена остаток пути шли, взявшись за руки. Мишель показал Горнему лучику место, где пять лет назад познакомился со Скалигером.

– Это тоже случилось у ворот, – улыбаясь, сказала она. – Видно, тебе так на роду написано. – Она прижалась к нему, привстав на цыпочки. – Ты знаешь… Под каменным сводом в Ажане, где ты меня спросил…

– И ты ответила мне так чудесно, – Мишель нежно поцеловал ее.

Его сердце снова обволокло волшебным жаром, ощущением счастья и беспамятства. Он повел ее через своды портала. С нею вместе Мишелю хотелось взобраться на самую высшую точку развалин. Так шли они над пропастью, солнце и благоухающий ветер ласкали их кожу.

Но вдруг они очутились в темноте.

Нострадамусу даже показалось, что он почувствовал удар тяжелого ядра. Его душа скорчилась – страх пришел неожиданно. Из горла готов был вырваться крик. Но через несколько шагов они оба вышли на свет. Мишель еле держался на ногах.

– Что с тобой? – словно из далекой дали услышал он голос Горнего лучика. – На тебе лица нет!

– Пустяки, – ответил он и в тот же момент окончательно вернулся к жизни, стоя рядом с женой. – Я только оступился. Представляешь, если бы здесь, наверху, я растянул себе ногу!

– Я бы отнесла тебя назад. Я бы смогла это сделать, – ответила она.

– Не сомневаюсь, – кивнул Нострадамус, голос которого вновь звучал спокойно и ласково.

Они вошли во двор замка, вскарабкались к западной боковой башне и взглянули на восточную башню, разрушенную еще раньше. «Свет и тень, добро и зло, жизнь и смерть», – подумал Мишель. Но в этот день они с Горним лучиком удержали только свет, добро и жизнь. Высоко над миром Нострадамус посадил себе на колени восхитительную супругу. На его чреслах она стала раскачиваться – вверх и вниз, вверх и вниз, как на танцующих качелях. И когда он наконец вонзился в нее, души и тела взрывом унесло к солнцу. Это была их настоящая свадьба. Не в сумраке христианской церкви, но рядом со Святым Граалем совершили они подлинное таинство.

В следующие недели эта близость все больше и больше опьяняла их. И это повторялось каждый раз по-новому. Они оба открыли для себя совершенно новую жизнь: их любовь, так необычно начавшаяся в таинственной глубине, обретала берега.

В сентябре 1538 года, на второй день месяца, на стыке лета и осени, Горний лучик призналась своему любимому, что ждет ребенка. Безмерно счастливый Мишель обещал ей и себе быть самым лучшим на Земле отцом. И рассказал своей лучистоглазой любимой о мужчинах, когда-то оберегавших его детство, – о Пьере де Нотрдаме и Жоне-лекаре.

* * *

В мае 1539 года у Нострадамуса родился сын. Произошло это, когда конкистадор Мартинес де Ирала обосновался за Атлантикой, чтобы завоевать земли Ла-Платы.

Конечно, младенец увидел свет не под крышей дома Скалигера, но в Ажане, где жена Мишеля разрешилась от бремени. Благодаря помощи катара Мишель и его жена уже вскоре после возвращения из Лавеланета переехали в свои собственный дом, располагавшийся неподалеку от дома Скалигера. Там на двери висел даже жезл Эскулапа. Нострадамус слышал металлическое позвякивание жезла, обвитого змеей, сделанной из тонкой металлической пружины, когда взбирался по лестничке на чердак. Как и у Скалигера, здесь тоже был четырехугольный люк. Тогда в первый раз, глядя на звезды, он пережил стремительный полет в десятизвучие. Теперь Мишель пробрался на свой чердак, чтобы узнать, если это окажется возможным, будущее своего сына.

Он торопился, взбираясь по лестнице, но едва он преодолел семь или восемь ступенек, как ноги налились, казалось, свинцом; на следующей ступеньке он почувствовал необъяснимую тяжесть во всем теле. Нострадамус сделал еще шаг, преодолевая невидимое сопротивление. И когда он понял, что стоит на десятой ступеньке, а не на какой-нибудь другой, и внезапно застыл, пораженный грохотом небесной мироколицы над ним.

Он с трудом дышал, пот катил градом, подгибались колени; сломанными ногтями он вцепился в перила – ничего не мог с собой поделать. Совершенно непроницаемо-черным казался чердак. Все мощнее становились удары – тяжеловесные, как планеты. Вдруг он осознал, что в эту ночь для него перекрыты все ходы и выходы. И, поняв это, он бросился вниз, миновал десять ступенек, и только в прихожей тяжесть отпустила его.

«Юлий! – подумал он. – Вот кто должен знать причину! Надо идти к нему!»

Он вышел на улицу и, хотя до дома Скалигера было шагов тридцать, по дороге изрядно запыхался и тяжело дышал. Скалигер – он тоже недавно отошел от кровати роженицы, так как вместе с Мишелем помогал акушерке принимать роды, – стремительно распахнул дверь.

Нострадамус осушил предложенный бокал и с жадной торопливостью рассказал, заикаясь, о том, что произошло, после чего умоляюще посмотрел на старшего друга.

– Почему именно сегодня? – выдохнул он. – Почему в эту ночь… когда мой сын?!

Юлий молчал. Глубокие морщины, которых Мишель никогда не замечал у него, внезапно исказили лицо.

– Я что, эгоист? – простонал Мишель. – И поэтому мне отказано?!

Скалигер по-прежнему оставался неподвижен. Казалось, на сердце у него лежит камень. Прошло много времени, прежде чем молчавший катар вышел из оцепенения.

– Что бы ты хотел узнать, заглянув в будущее? – спросил он сдавленным голосом. – Что бы ты изменил этим в жизни, начало и конец которой предопределены? – Он наклонился, схватил руку Мишеля и до боли сжал ее. – Да, ты эгоист! Ты хотел использовать свой дар для цели, к которой он непригоден. Учись, друг мой! – Он ослабил хватку, осушил бокал, как только что сделал это Нострадамус, и добавил: – А теперь ступай! Лучше, если мы не будем говорить о том, что сегодня с тобой произошло. Ступай, Мишель! Ты нужен жене и ребенку! Плохо, если они обнаружат твое отсутствие в доме.

– Да! – Нострадамус поднялся. – Я и сам понял это, – и он смущенно, боком направился к двери.

Оставшись один, Юлий Цезарь де л'Эскаль горько усмехнулся.

– Ничегошеньки-то ты не понял, – прошептал он. – И это благодаря высшей милости, снизошедшей на тебя, мой бедный, бедный друг… Адонаи милосерд и потому не снял раньше времени покрова с того, что должно произойти…

* * *

Загадкой оставалось для Мишеля то, что знал Скалигер.

Нострадамус каждый день посещал больных. Пешком, если пациент жил в Ажане, в седле, если его вызывали за город. Теперь он реже бодрствовал ночами. Какой-то неясный страх перед своим даром, имевшим два лица, как у мифического Януса, останавливал его.

Младенец подрастал. Весной 1540 года без посторонней помощи он начал держаться на ногах, а чуть позже уже сделал первые шаги. А в это время его мать носила под сердцем второго ребенка. Девочка родилась в ночь на 1541 год, прежде чем турки захватили Буду, а Писарро был убит вероломным ударом кинжала по ту сторону Атлантики.

Тем не менее в городе на Гаронне жизнь протекала мирно. Мишелем все больше овладевало чувство душевного покоя, когда он вдыхал запах насиженного гнезда. Ему стали доступны большеглазая любовь детей и симпатия младенца. Совместная жизнь с любимой женой была исполнена нежного тепла. Однако наступивший вскоре 1542 год разрушил все это. Лапа Змея разорвала мир, оказавшийся, как всегда, призрачным. Злой рок уже и раньше заявлял о себе.

Император Карл V, все чаще получавший удары от Реформации и потому особенно буйствовавший во внешней политике, в четвертый раз напал на Францию и разгромил войска Франциска I. Более вероломно и жестоко в том же году проявил себя папа Павел III. Из истинно католической любви к ближнему он усилил Инквизицию там, где ему была дана власть от Молоха. В Италии, Южной Германии, Австрии, Испании, Португалии и Франции снова оказались переполненными тюрьмы. Начались пытки и потрошение человеческих душ. Снова взметнулись к небу факелы костров, на которых обугливалась и с треском рушилась пылающим столбом человеческая плоть. Снова были вздернуты на виселицы и распяты невинные жертвы ради сохранения папской власти. Из своей роскошной могилы по ту сторону Пиренеев дерзко восстал треклятый Торквемада.

Но этого все еще было недостаточно: в том же 1542 году грянула беда, невидимкой пришедшая из Нового Света. После того как конкистадоры, моряки, искатели золота и убийцы занесли в Европу сифилис, они подарили Старому Свету новую заразу, безымянную и тем более страшную по своей смертоносной силе.

* * *

Зараза молниеносно распространилась от Жиронды до Ажана и затем вдоль речных портов – меньше чем за неделю.

Мишель де Нотрдам как будто был отброшен в годы чумы, когда толпы бичевателей хлестали себя ремнями. Он, Скалигер и другие врачи оказались бессильными перед неизвестной болезнью (с рвотой, общей вялостью, набухшими железами, опухолями в горле и кажущимися безобидными мелкими налетами сыпи на слизистой оболочке зева). В то время как врачи отчаянно листали медицинские книги, выискивали у Галена и Гиппократа намеки на неизвестную болезнь, горячка между Атлантикой и Севенной становилась все страшнее. Люди толпами, в паническом страхе, искали спасения в храмах, устремлялись нагие по улицам. Клир еще больше подхлестывал общее безумие: с церковных кафедр, с колодезных парапетов и даже с висельных эшафотов попы с проклятьями и бранью обрушивались на несчастных безумцев, объясняя, что Господь карает их за грех, поелику дьявол в облике Реформации овладел Европой.

Нострадамус, Скалигер и остальные медики оказались бессильны. Им ничего не оставалось делать, как только сострадать.

В то время как окружение Мишеля буйствовало или страдало, он пытался найти опору в собственной душе. Ему придавало силы то, что у него все еще был родной дом, любимая жена. Рядом со своими коллегами, помогавшими по восемнадцать – двадцать часов в сутки, он не переставал заботиться о тех, кто верил ему больше, чем остальным. Глубоко встревоженный массовым заболеванием, он снова и снова обследовал сына и дочку, заставлял жену окуривать дом. Свой страх он считал неоправданным и потому должен был сказать себе, что, вопреки всему – ВОПРЕКИ ВСЕМУ, – не все еще потеряно. После чего продолжал работу и оставался невозмутимым среди общего безумия и сплошной человеческой боли.

Мишель слышал, как испускают последний свой вздох дети. Они умирали в агонии. Он видел, как заканчивали жизнь старики, у которых из-за больных ног появлялись пролежни. Зараза захватила теперь всех, от мала до велика, и врачи не находили средств против нее.

Скалигер только догадывался, что опасность заразиться особенно велика там, где люди живут скученно или собираются толпами, где они дышат или брызжут слюной в лицо соседа. Именно в таких толпах смерть не знает предела. Но если медики предупреждали об этом, если они пытались упрашивать безумцев, то ничего не пожинали, кроме вражды и угроз. Да и кроме того, поднимала голову Инквизиция: на жутком зловонном болоте, вопреки разуму, мощно расцвело роковое наследство Торквемады.

Так что врачи воевали еще и с этим врагом. Прошло лето 1542 года, и наступила осень. В тот день, когда под влажным ветром увядшая листва слетала на пожухлую траву, Нострадамус вернулся домой. Голова его раскалывалась от боли. Ступив на порог дома, он вдруг почувствовал сладковато-затхлый запах.

Это был тот самый запах, который Мишель уже тысячу раз слышал в других домах и больницах. Этот запах сопровождал смертельную заразу. Мишель закричал, потом схватил сына на руки, открыл ему рот и в глубине нёба увидел красноватый налет.

– Нет! – задохнулся он. – Не может быть! Это свеча меня обманула. Всевышний не допустит этого! Только не первенца, Господи!

Но прочитав в глазах жены отчаяние и приговор, он бросился из комнаты, поднялся на чердак. Семь, восемь, девять, десять! Им сразу овладело оцепенение, то самое, которое он испытал в ночь рождения сына. Те же самые тиски сдавили ему тело и душу. Мелькнуло лицо Скалигера. Он услышал какой-то звук, похожий на шепот: «Ничегошеньки ты не понял. Это великая милость, снизошедшая на тебя, мой бедный, бедный друг… что Адонаи так милосерд и не снял раньше времени покрова…»

С последними словами, прозвучавшими из прошлого, упали оковы. Через небольшой люк мысль Нострадамуса устремилась во Вселенную.

Резко и оглушающе было десятизвучие. Ледяной холод пробирал до костей. Три умоляющие пары глаз, как ему показалось, узнал он в орбитах планет, но, прежде чем найти фокус, который, возможно, дал бы ему ответ, Мишель бросился к сыну, метавшемуся в лихорадке; все тельце ребенка было мокрым от пота. Лицо жены было искажено ужасом. В корчах извивалась в кроватке и дочка.

От отчаяния Мишель потерял голову. Прошли дни и ночи. Иногда он понимал, что рядом с ним его Горний лучик, но затем лучик снова ускользал куда-то в небытие.

Единственное, что он воспринимал реально, так это сладковатый запах. Наконец он все-таки пришел в себя, но только для того, чтобы различить пару страдающих глаз и почувствовать неподвижность первенца.

За сыном последовала дочка. Едва Мишель набросил суконный платок на истаявшее тельце, упала без сил в лихорадочном жару и его жена. Началась отчаянная борьба – теперь только за нее. И снова настигло его поражение, предвещанное в звездной стуже планет. Хриплый вздох прозвучал как последнее «ТЫ!», так ему показалось. Затем простерлось одно лишь небытие.

* * *

Прошли часы или дни, пока Нострадамус очнулся. Он сам положил в гробы тела детей и жены, отказавшись от помощи Скалигера. Еле держась на ногах, дошел до кладбища, волоча за собой тележку с гробами, вырыл три ямы. Подравнял могильные холмы. И явились ему эти могилы как тройной вал, воздвигнутый им самим между ним и смыслом жизни. Из его горла вырвался мучительный крик, похожий на смех.

Вслед за Юлием, присутствие которого он ощущал как во сне, Нострадамус поплелся в город.

К своему дому он подошел как чужеземец. Ему хотелось только одного – спрятаться, скрыться в своем многострадальном доме. Но прежде чем переступить порог, Мишель обернулся на крики и щелканье бичей. Обезумевшие люди толпами вышли на улицы.

Не человека, не ближнего своего, а Молоха увидел он. Десятизвучие взметнулось к осиянному небу и исчезло. И его потрясло страшное видение.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю