Текст книги "Вкус соли на губах (СИ"

Автор книги: МаККайла Лейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Не довелось тебе, Клаус, яичницу на сковородке своей приготовить – сам на ней пожарился. А ты, Мадлен, беги, пока бежится, обгоняй время, если сможешь. Беги-беги, Мадлен, верная солярийская подданная.

***

Двух вещей Мадлен боится, отбрасывает, думать не желает. Колотит дрожью ее, синим огнем горят легкие, мозг внезапно тяжелым становится, увеличивается, давит на виски, череп разломать пытается. Двух вещей Мадлен боится – смерти и времени.

Смерть в лабиринте оставалась вне понимания Мадлен. Натыкалась она на скелеты, крошащиеся, трухлявые и суховато-молочные. Был бы ветер – покачивались бы из стороны в сторону, клацали зубами, шевелили кистями рук, заставляя умирать от сердечного приступа слабеньких и трусливых людишек. От чего они умерли? Прикончил их невидимый враг? Погибли от неизвестного вируса-заразы, блуждающего в этих стенах? Или сами себя убили, прикончили, потому что не смогли больше вынести столь своеобразных, язвительно хохочущих пыток? Как подумает об этом Мадлен, так горит вся, алеют исхудалые щеки ее. Та женщина… Не было следов насильственной смерти, выглядела она спокойно, словно прилегла отдохнуть, но так и не встала. А Клаус… Вечером еще живой был, разговаривал, ворчал, а наутро уж и не дышал. Не был растерзан, отравлен или убит каким-либо живым существом. Словно сам умер, естественно, просто, обыденно. Но от чего? Что причиною было? Холодеет Мадлен, дрожит, покрывается липким потом: выходит, что-то делает лабиринт с людьми, что-то изменяет в них, и падают они замертво внезапно, в одну секунду, без предупреждения. Успевают ли понять несчастные, что происходит? Мадлен боится умереть вот так же: глупо и нелепо, не хочет кончить одним из скелетов, нелепо встроенных в коридоры-повороты. Иногда слышит Мадлен за тонкой сизо-парной стеной тяжелое дыхание, тихий рык, а порой и видит причудливые силуэты-очертания тварей – рогатых, хвостатых, крылатых, черно-темных таких, осязаемых почти. Кровожадны и невероятно сильны их ауры – ощущает это фея и легко, словно ветер, несется прочь, не хочет за стену взглянуть, узнать, а кто там притаился, чего ждет-дожидается.

А еще боится Мадлен времени.

Бежит-торопится, страстно желает спасти своего государя – неопытного короля Радиуса. Пытается обогнать время, но не ведает совершенно, что творится там, за пределами лабиринта. Не знает Мадлен, сколько бежит: секунду или столетия. Здесь время не делится на минуты, секунды, часы. Время здесь течет потоком единым, мощным. Прошлое-настоящее-будущее, ночь-утро-день-вечер – все смешалось, все вихрится-закручивается, все давит на человеческий мозг, выносит его. Здесь время открывается девушке в истинной сути своей – не справляется Мадлен с таким знанием, задыхается, ловит ртом живительный кислород, но нет его в Кристальном лабиринте, нет и не будет. Не замечает Мадлен, что не дышит уж так, как прежде, изменились ее легкие. Но стоит ли знать об этой незначительной детали девушке, которая балансирует постоянно на тонкой грани истерики и бесчувствия?

Боится Мадлен, что выйдет из лабиринта, а там, в мире-то внешнем, уже столетия прошли, может, даже прокатился по измерениям Конец Света. Пробегала Мадлен Апокалипсис – не осталось ни одного человека на земле. Но не это страшит фею света. Что, если не успеет она предупредить Радиуса, вернее, не успела уже, и что тогда? Вдруг совершилось покушение, отец своего добился, покоится теперь в сырой земле хладный труп горячего юноши? Не простит себе этого Мадлен никогда, потому что… Сама уже не ведает, почему. Вдруг, бежит она уже здесь столетиями, а там, на Солярии, всего секунда прошла? И вырвется Мадлен вдруг внезапно-неожиданно в теплое летнее небо Солярии, помчится с самой огромной скоростью, на которую только способны тонкие крылья первого превращения, влетит в покои короля Радиуса, расскажет ему обо всем, заговорщиков накажут жестоко, поплатится отец, не любивший никогда дочь особо. Бежит-торопится Мадлен, старается перегнать время.

***

Мадлен бежит, чуть не задыхается, руки в кулаки сжимая, головой вперед-назад качая, стонет смачно, надрывно, балансирует на грани между истерикой и бесчувствием. В одну сторону качнется – заорет, заплачет громко, ударит по стене в отчаянии кулаком крепко сжатым: разобьет костяшки, покроются они алой сеточкой и долго заживать будут. В другую сторону – перестанет ощущать что-либо, превратится в валькирию белокурую, усталости не знающую, слабость презирающую и вперед бегущую, ибо важна цель ее. Такой и становится Мадлен постепенно, вперед подгоняемая, порой забывающая о еде, воде и отдыхе. Но живо еще в голове воспоминание о мертвом Клаусе. Сколько часов и дней назад было это? Или только секунда прошла? А, может, время вообще не двигалось? Такое вообще возможно? Мадлен сильнее запутывается во всем, но не останавливается, ускоряется, летит вперед, старается перегнать время, запинается-спотыкается о гладко-подвижный пол и в конце-концов резко падает, больно коленями ударяясь (синяки лилово-синие скоро поползут по ним), лицом со всего размаху в него чуть не врезаясь. В стеклянно-временно-водное покрытие, по которому круги уж волнистые расплываются. Падает Мадлен и не может встать-подняться. Давно уж по инерции тело бежит – ребра упругие ткани-органы поддерживают, мускулы колени сгибают, несут вперед постоянно немеющие ноги. Организм в автономном режиме работает, но чуть собьешь его, режим-то, так не восстановится он больше, не активируется. Лежит Мадлен пластом, тело не движется, не слушается, время мимо бежит, спиралями закручиваясь и альтернативными реальностями разветвляясь.

Выбилась. Теперь догонять, ведь время уже далеко ускакало. Мадлен сотрясается в истерических судорогах. Напряжение так снимается, нервы, раздраженные, растревоженные, успокаиваются и отходят. Время уж давно вперед убежало, а Мадлен лежит – не шевелится, не может встать, сил нет просто. Не так ли в Кристальном лабиринте умирают? Но не смерти Мадлен боится – не успеет она, не предупредит Радиуса, не исполнит долг верной солярийской подданной. Ради чего бежать тогда, ради чего существовать? А если еще покушение и свершилось, убит был Радиус, пока Мадлен в лабиринте пробегала, тогда что? Мадлен не понимает, не знает, не верит.

Почему нет выхода? Знает Мадлен, что испытывает лабиринт своих жертв, предлагает два окна-выхода им. Выберет человек верное – выйдет из лабиринта, неверное – навсегда там останется. Уж куда вернее Мадлен двигается – ради короля своего бежит, торопится, старается перегнать время, собой жертвует, отдыхом своим, покоем, лишь бы спасти Радиуса, уберечь от отца своего. Но выхода нет. Порталы, ведущие в другие миры, но нет среди них окна, которое вывело бы Мадлен на родную планету. Фея усиленно трет виски, соскребает ногтями короткими омертвевшую кожу, только мысленно это делает – поднять руки элементарно сил не хватает. Иллюзия переплетается с реальностью, различий нет боле.

Мадлен хочет понять, разобраться. Мадлен хочет вопить истошно, ибо ускользает от нее ответ постоянно. Почему не выпускает ее лабиринт, почему мучает, водит за нос? Мадлен находится на грани истощения. Она кожей чувствует, как вокруг (сверху, снизу, по сторонам) на нее взирает нечто… Огромное, зловещее и ко всему безразличное. На Мадлен смотрит лабиринт.

Где-то глубоко внутри зарождается мысль.

А что… А что, если… А что, если зайти с другой стороны? Под другим углом взглянуть на проблему? Обнаружить то, что плавало у кромки сознания готовенькое – возьми да в рот положи. Да только не задумывалась девушка раньше об этом.

Может, все-таки стоит расставить все точки над “и”? Может, стоит заглянуть внутрь себя, по-другому взглянуть на проблему-призвание? Может, наконец стоит признать… Признать, ради чего на самом деле бежит она?

Ради ли Радиуса? Ради ли того, чтобы исполнить долг свой перед королем, поставив интересы государственные выше интересов собственных? Ради ли этого?

Может, вся правда в том, что ей просто нравится иметь цель? Цель, от которой не отступиться, которую не предать и от которой не отречься? Цель, ставшую ее руками-ногами? Цель, ради которой она так быстро и уверенно мчится через лабиринт?

Уже ближе, но, может, стоит копнуть чуть глубже? Что, если ей нравится бежать? Нравится это состояние сосредоточенности, собранности, напряжения тела, нервов и души? Нравится чувствовать жаром ребра режущие, что стонут и болят нестерпимо, затрудненное дыхание, ноющие колени и бешено, неритмично колотящееся сердце? Нравится эта бесконечная гонка, проверка на вшивость, борьба за выживание?

Что, если на самом деле от всего этого, от всех этих лишений, безысходности и безнадежности, она испытывает кайф, сладостный, дикий и приятную дрожь вызывающий?

И время… Может, стоит поумерить свой пыл и понять незыблемую истину – время нельзя перегнать? Не обогнать – догнать поток стремительный, могучий она пыталась, да вот только и это сложным оказалось. Удержаться бы на плаву, не выбиться из потока, не оказаться раздавленной им или заживо погребенной.

А еще… Еще принять, принять в последний момент самый то, что не хочется ей, чтобы бесконечная гонка прекращалась. Не состоит смысл жизни в том, чтобы спасти короля Радиуса, предупредить о покушении. Состоит смысл жизни этот в движении, непрекращающемся, красивом, возбужденно-диком, но главное бесконечном. Может, именно это стоит наконец понять?

Лежит Мадлен на твердо-изменчивом полу, видит, как круги под ее телом расходятся. Лежит, раздавленная, растоптанная, но себя познавшая, принявшая. Мадлен лежит побежденная, впервые не знающая, что ей делать дальше. Картина, кажется, проясняется.

А лабиринт хохочет, потирает руки, довольно почесывает упруго-большие бока, которых у него нет. Хитер Кристальный, весел, добродушен даже, если можно вообще про него такое сказать. Лабиринт больше не видит причин зазывать-запугивать, держать в себе девушку. Лабиринт выплевывает Мадлен, словно вишневую косточку. Исчезают бесконечные повороты-коридоры, растворяются. Мадлен лежит, немея, не сразу осознавая, что происходит. А когда понимает, не может поверить глазам своим. Океан, лениво бьющийся волнами о берег, солнце, правда, какое-то холодное, чересчур бледное и невыносимое, каменистый берег. Мадлен чувствует, что это не очередной чужой параллельный мир. А что-то такое… Родное, знакомое, правда и другое в то же время какое-то. Мадлен вглядывается-присматривается, тянется магией своей к солнцу местному, дабы напиться-напитаться энергией его, касается и вскрикивает. Не Солярия, не Магикс, но измерение Водных Звезд. Мадлен вздыхает. Кристальный не без причуд. Отсюда она уж как-нибудь выберется. Мадлен поднимает голову и встречается с равнодушно-заинтересованным взглядом Сиреникса.

…Кристальный лабиринт не просто глумится. Он перерождает. Два выхода людям дается. Мадлен с разбегу влетела в неверный и плутала там, плутала десятки лет. Не знает девушка пока, что предотвратили покушение, раскрыли заговорщиков, лишили отца ее должности и статуса и выслали-выгнали из королевства Солярийского. А как узнает, так окончательно успокоится, успокоится телом, душой и нервами. Мадлен всего лишь нужно было понять, для чего. И как поняла она, признала и приняла, так не имел больше власти Кристальный лабиринт над феей света, отпустил ее и отправил с миром, правда, не на Солярию. Нимфа там одна, если что, поможет.

Как когда-то заметила Муза, причем верно заметила: у каждого человека свой выход из лабиринта. Правда, некоторым десятки лет и даже века требуются, чтобы найти. Так что по-своему прав был и Клаус, умерший, правда, раньше, чем сумел отыскать выход свой личный. Права была и Мадлен. Жаль, что Муза скажет свои знаменитые слова много позже, когда Мадлен вовсю уже бороздила отравленные коридоры, потому и не слышала, не узнала этих слов. И не узнает. И не узнает Мадлен также никогда о том, что та же Муза нашла способ победить-зачаровать Сиреникс. Что и сделает она этой же ночью-вечером, чуть позже.

В настоящем Мадлен смотрит в водянистые глаза змея. В недалеком будущем Муза побеждает Сиреникс.

========== Мокрые камни ==========

Мадлен молчит. Сиреникс смотрит ей прямо в глаза, испытывая. Девушка взгляда не отводит, взирает уверенно, ровно, без страха почти. В темно-карих, шоколадных глазах ее стоит усталость – усталость человека, дошедшего до самого конца, преодолевшего все испытания, приготовившегося отдохнуть и пожать плоды, как выпала на его долю маленькая, легкая на первый взгляд, неприятность, преодолеть которую элементарно уже не хватает сил, все внутренние резервы исчерпаны. И потому Мадлен лежит – встать не может, тяжело дышит (привыкает заново к кислороду, вернее, веществу, ему противоположному; учатся дышать-вдыхать легкие, вакуум познавшие). Золотятся под невыносимым белокурые волосы, вспыхивают всевозможными оттенками желтого, взметываются вверх, короткие, но такие густые. Кожа оливкового цвета впитывает в себя Океан-берег, воздух-воду.

Сиреникс смотрит Мадлен прямо в глаза, реакции ожидая. У феи сил нет удивиться даже. Берег, Океан, небо, невыносимое, змей, – обычный пейзаж обычного дня обычного антимира. Сиреникс испытывает волю Мадлен, испытывает прочность ее глаз, таких насыщенных, таких шоколадных. Не знает девушка, что отводить надо взгляд. Смотрит потому, не отрываясь. Молчаливое взаимодействие в его прекрасной неподвижности. Сиреникс видит, как напрягается шоколад до предела, выпучиваются глаза, накаляются капилляры, красно-алой сеточкой потихоньку проступают. Решает змей, что достаточно уже мучить ее и, смеясь чуть заметно, отводит взгляд свой черный, водянистым бывший. А в шоколадных глазах Мадлен теперь застывает навечно изнутри насыщенный гранатово-вишневый оттенок, неуловимый почти. Сирениксу это нравится. Белокурые волосы набрали в себя достаточно золотого от невыносимого, словно солнце мира своего, Солярии, горят. Теперь и не побледнеют никогда боле. Завершилось изменение Мадлен, хотя и не осознала фея пока этого.

– Покушение… Я должна сообщить, – еле шевелит внезапно иссохшими губами девушка. Вернулась вдруг жажда, вернулся голод, но не чувствует Мадлен ни холода, ни испепеляющей жары. И вроде не заботит ее уж это, уяснила фея в лабиринте правду-суть. Просто… Она все же солярийская подданная. И не подданная даже, но живой человек с вполне конкретными интересами.

– Покушение? Сообщить? – змей смотрит на Мадлен бесконечно водянистыми глазами.

– Юный король Радиус, – шепчет Мадлен, тянет к змею руку оливкового цвета – тонкую, не иссохшую, но худую, худее гораздо, чем обычно. Хочет девушка дотронуться до змея, прикоснуться к нему, попробовать на ощупь удивительную кожу, чуть чешуйчатую, голубыми сполохами переливающуюся.

– Юный? – змей улыбается. – В средних летах уж, управляет Солярией, с женой почти десятка два ваших лет назад развелся, дочь воспитывает – наследную принцессу. Благодаря вмешательству наших сил снова с женой сошелся. О нем ты, та-что-пробегала-все-в-лабиринте?

Мадлен дрожит. Она даже не хочет спрашивать, каким образом это существо так точно смогло описать ее. Шестью словами описать.

– Не было покушения, та-что-пробегала-все-в-лабиринте. И король твой жив, и отец твой давно уже титула своего лишен, отчего сошел несчастный с ума, спился и повесился от горя. Не было покушения.

Мадлен стонет и возводит глаза к небу, смотрит на невыносимое. Сиреникс молчит. Где-то вдалеке из воды выпрыгивает огромная темно-синяя рыба с ярко-желтыми полосами по бокам. Она кричит утробно, издавая горловой звук. Мадлен вздрагивает. Кричат разве рыбы? Эта, кажется, исключение. Рыба еще раз кричит и вдруг поднимается в воздух, растопыривая широко-плоские плавники-крылья, и взмывает высоко в небо.

– Есть иные миры, где небо звездное морем зовется, плывут по нему киты, медузы, коньки морские, окуни полосатые, дельфины резвые плывут, подсвечиваясь изнутри голубыми, лиловыми, розовыми сполохами. Там пояса астероидов – течения стремительно-быстрые, звезды – кораллы разноцветные, системы планет – площадки для игр, – Сиреникс говорит ни с Мадлен, ни с собой, но с кем-то невидимым, неосязаемым. Перед ним – воздух, но Мадлен знает, что там есть что-то.

Воздушное, прозрачное, как это бледно-голубое небо с желтоватым налетом. Не плывут по небу облака – крепко вцепился, крепко сжал в своих опасно мягких руках соленые воды Бескрайний Океан. Мадлен хочется выть или хлопать ртом, словно рыба тупая, скользко-серая. Сиреникс, кажется, забывается, ибо переходит на язык свой родной – язык цветов, звонов, тональностей и шипений. Звенит змей, а вода серебрится, розово-седой становится, вдруг вспыхивает ярким. Фуксией. Мадлен ловит ртом воздух, легкие выгибаются дугой – через фею проходит вдруг ледяная волна, вымораживая все изнутри. Девушка наполняется мятным, сосновым и прохладно-папоротниковым. Воздух вырывается изо рта облачками, что замерзают сразу и опускаются талым снегом на горячие камни. Мадлен дрожит, морозом скованная.

– Что? Что происходит? – шепчет она немеющими от холода губами.

Сиреникс возводит на фею свои глаза – бледнеет фея, ибо впервые такой оттенок в глазах змея видит. Кипенный. Так шипит, раскаляясь, морская пена. Белая, густая, барашками игривыми на берег обрушивается, остается на песке мокром следами-разводами, пузырится, кипит, до предела нагретая. Коснуться пены – сварить руку, сварить заживо, до молочно-крепкой кости, которая, не выдержав, треснет, раскрошится. Слезет мясо, слезет кусками мягкими, вареными, на сырой песок, где и подъедят его рачки, на берег вылезшие в поисках добычи. Зазеваются они – схватит жирная чайка и унесет высоко в небо, а раковина пустая потом с гулким звуком в Океана воды бултыхнется. Кипенными глазами змей на Мадлен взирает, шипит, язык свой высовывает – посиневший, инеем покрывшийся. Вода вокруг весенне-зеленой становится, расцветает, в нос бьет мятным запахом. Змей в другом пространстве. Временной поток един, неделим, и он слишком многое помнит, слишком многое ведает, дабы забыть. Дабы затянулись раны. Сиреникс смотрит на Мадлен и заглядывает в самую душу, вымораживая ее до самого подсознания. Трясется фея, руками себя обхватывает, согреться пытается, но сил встать нет. Ослаблен организм, еды требует. Змей не в себе.

– Вспомни.

Мадлен слышит шипение, слышит голос в своей голове. Голос чуткий, завораживающий, до боли знакомый и немного сумасшедший. Обволакивающий. Она снова в лабиринте. Снова бредет среди до боли знакомых стен, таких хрупких на первый взгляд, но на самом деле прочнее любых дворцов Магикса, из какого твердого камня ни были бы сложены их стены, сколько бы веков ни перестраивались и ни укреплялись они. Повороты, коридоры, тупики, проходы. Вечное движение, вечное вперед, вечный бег, болью в коленках отдающийся. Мадлен снова чувствует себя живой, наполненной каким-то смыслом. Лабиринт поглотил ее, пожрал ее душу, основу, все мысли теперь о нем, об этом живом и инертном существе. Что есть лабиринт Мадлен не заботит, только бежать вперед, отталкиваться от стен, врезаться в повороты, набивать себе синяки, но двигаться, не пластом лежать, как сейчас, на камнях мокрых.

– Дальше. Гораздо дальше.

Мадлен бежит, касаясь рукой гладкой стены, что разбегается волнистыми кругами под мягкими прикосновениями, такой сизо-голубой, такой стеклянной, расплывчатой. Тонкой… Внезапно хрупко-хрустальной на ощупь. Мадлен бежит, уже трется плечом о стену, а потом останавливается вдруг и прижимается неразгоряченным лбом к прохладной стене, что дрожит и вибрирует; остаются на ней еле заметные вмятины, тут же выпрямляющиеся и исчезающие под дряблыми кругами без волнистых краев. Явление для лабиринта редкое и нелепое. На людской взгляд. На взгляд самого лабиринта – идеальная калькуляция.

– Взгляни за стену.

Мадлен завороженно уставляется взглядом своим ясным, сосредоточенным и безумным до ненормальности за стену. За прозрачно-голубую стену, в саму бесконечность. За стеной еще одна, такая же стеклянная, близко-далекая, а за ней еще, и еще, и еще… Убегают вперед, в будущее, вместе с потоками времени, непрерывными и душащими, лишающими кислорода, словно порывы буйного весеннего ветра, что рвет молодую листву и раскачивает верхушки очухивающихся деревьев. Стены образуют зеркальные коридоры, чисто-девственные, звеняще-тихие.

Тишина в лабиринте не режет слух, как в реальном мире, но она так же, как и там, пугает. Страх не вспыхивает, не накатывает волнами, не сковывает кольцами. Страх просто идет с Мадлен рука об руку. Да и не только с Мадлен, но со всеми несчастными, что попали в лабиринт. Страх постоянно здесь, сидит на твоей спине, притаился вон за той извилиной мозга, не оставляет ни на секунду, словно ревнивый жених. Страх – это образ жизни. В лабиринте всегда присутствует ощущение, что рядом кто-то или что-то притаилось за девятой или тринадцатой, да вообще за любой стеной, притаилось и дожидается. Вот только чего дожидается – непонятно, и это страшнее всего.

– Остановись. Вернись. Вспомни тот день.

Мадлен подчиняется слепо, словно безвольная марионетка. Змей гипнотизирует, змей сканирует всю ее душу и просматривает самые потаенные страхи. Мадлен вновь смотрит за стену, видит за ней… И все. Что-то в сознании обрывается, словно парная преграда встает перед обнаженно-беззащитной девушкой. Мадлен сжимает кулаки, тужится, но глуха память, крепко закрыты ее створки. Темно-зеленой, холодной завесой туманится призрачная стена, пряча, словно скупая старуха, что-то неприятное, склизкое, темное, ледяными пальцами сдавливающее шею. Мадлен не дышит – всматривается, щурит взгляд. Стена колышется, разлагается-сплетается тонкими зелеными водорослями, чуть гниловатыми. Сладковатый запах ударяет в расширенные ноздри, и девушка чуть не задыхается от смрада. Гниль цветет в воде грязно-синей, мутной, не пропускающей человеческий глаз. Фея с трудом пытается протиснуться, и вдруг видит, видит за призрачной стеной… Силуэты. Девушка, молодое и юное тело. И что-то еще, нависшее над ней. Темное, зловещее. Выжидающее. Страх шагает с Мадлен рука об руку. Фея чуть приоткрывает стену и видит… Все. Снова схлопывается. Мадлен снова лежит на мокрых камнях, трясется и бьет русалочьим хвостом, которого у нее нет. Внутри уверенно сворачивается темно-зеленая стена, сдавливает ледяными пальцами сердце, легкие и что-то еще, но разглаживается и постепенно исчезает. Мадлен просто не может заставить себя пробиться еще раз. Слишком слаба. Девушка непонимающе смотрит на змея, а Сиреникс ухмыляется. Он приходит в себя, лед, землю сковавший, ручьями тает и стекает в соленый Океан. Иней рассеивается, ядовитый язык вновь розовеет. Кипенное пропадает из его глаз, заменяясь на водянистый. Сиреникс усмехается.

– Почему? – Мадлен растеряна и смятена. – Что? Что происходит? Почему я… Ничего не помню?

– Лабиринт, – шипит змей. – Решил, проказник, кое-что скрыть.

Проказник? Мадлен находится в предобморочном состоянии. Такое… Чудовище, огромное сознание, тварь, что смотрит отовсюду: с потолка, стен, пола. И проказник? Лабиринт подобен Океану – меняется, расширяется, перемещается, играет и запутывает. Лабиринт вгрызся в антимир со времен своего появления. Кстати, а когда появился-то? Откуда приплыл, из какого измерения появился, из какой дыры вылез? Взвыл сначала Океан, когда Кристальный вплелся в его структуру, пустил нити своей грибницы во всех направлениях, отвоевал себе просторный край, да теперь и обретается там, зловещий, безразличный, но живой до безобразия, живой и мертвый одновременно. Лабиринт способен изменять реальность. Лабиринт подобен паразиту, подобен Беливиксу, но если тот бежит позорно, стремится прочь из молочных юных тел, когда новая трансформация наступает на его хвост червивый, подбирается исподтишка, ищет окольные пути, подманивая к себе фею, то лабиринт просто идет, не обращая внимания на какие-либо внешние факторы. Он появился один раз, пришел с самого края Бескрайнего Океана, которого не существует, вернее, приплыл облаком, да так и остался. Ни выгнать, ни куда-либо передвинуть. Да и признал Океан в нем собрата, ибо так же холоден, прозорлив и игрив лабиринт, любит подурачиться и поглумиться над жертвами, выматывая души их. А еще лабиринт корректирует память несчастных порой. Для чего? Да просто так, дабы скрыть что-то уж совсем из ряда вон выходящее, то, что не может вынести их тонкая психика, то, отчего сломаются они окончательно. Лабиринт корректирует тщательно и с удовольствием, дабы наблюдать потом, как всплывает порой из недр памяти цветущая гнилью темно-зеленая призрачная стена, за которой, словно за занавесом, прячутся образы, а жертвы пытаются заглянуть за нее, пытаются ухватить хоть несколько секунд, пытаются отчаянно вспомнить что-то, лежащее на самой поверхности, но так надежно скрытое от них. Лабиринт жесток. Или справедлив?

– Корректирует? – выдыхает Мадлен и ошарашенно смотрит на змея. – Зачем?

– Как знать… Та-что-пробегала-все-в-лабиринте. Он прячет от вас то, что видеть, испытать или услышать вы были не должны. То, что должно было бы остаться тайной. Могу раскрыть. Но готовься… Ты можешь не вынести. Образы будут живыми, – с высунутого языка стекают на камни капельки темно-зеленого яда.

Мадлен кивает. Она хочет знать все. Изнеженной девочкой вошла она в лабиринт, а вышла закаленной и испытывающей удовольствие от бесконечного бега. Мадлен не пугает неизведанное, она хочет знать и вновь прикоснуться к зовущему в себя Кристальному. Мадлен снова хочет бежать. Сиреникс быстрее ветра – уже засовывает длинный язык в ее глотку, и яд стекает, заливается в горло и выжигает изнутри желудок, Мадлен бы за живот схватиться – но не может руки поднять, лежит пластом на горячих камнях, не шевелится. Греет оливковый свой, греет и борется с болью. Мокрые камни – лучший релакс и отдых. Яд что-то творит с ее сознанием, прочищая его. Яд Сиреникса действует лучше даже соли, стекающей вязко с его упругих боков. Змей снимает коррекцию лабиринта, удаляет ее. Где-то там лабиринт смеется и встречается своим невзглядом со змеем. Черные глаза уставляются на паразита и смотрят с присущей им вечностью. Сиреникс – древнее и хищное зло. Лабиринт – что-то иное, не из антимира даже. Два бессмертных смотрят друг на друга. Смертные бы давно уже вырвали свои глаза и повыдирали волосы. Но не эти двое.

– Смотри.

Мадлен растерянно моргает, но змей не говорит больше. Внезапно приходит странное чувство свежести в голове, что очистила отсыревшие стены, поросшие плесенью. Смрада больше нет, но остаются потайные двери, за которыми скрыто то, что лабиринт хотел оставить лишь в собственных недрах. Но теперь не туманится призрачная стена – рассеивается, открывая знакомый проход. Гниль цветет по краям темно-зеленым, отдающим сладковатым запахом, но больше не сплетается нитями в тугие узлы, а приглашает пройти внутрь. Мадлен не отказывается и зачарованно входит в лабиринт, вздыхая от облегчения. Знакомые коридоры, знакомые повороты и тупики, знакомые стены. Снова эта божественная тишина и ощущение того, что повсюду кто-то притаился, кто-то неизученный, непонятный. Тяжелый аурой. Воспоминания снова возвращаются, закрепляясь в сознании. Задерживая дыхание, Мадлен шагает внутрь.

Фея бежит неспешно, словно в замедленной съемке, носки оголенных ступней едва касаются пола – летит, порхает, но не бабочка. Человек всего лишь. Мадлен вытягивают правую руку и касается исхудалыми оливковыми пальцами стены, хрупко-хрустальной на ощупь. Тонкой такой, небесной, кажется, нажать чуть сильнее – разлетится вдребезги, и нарушится покой Кристального. Чушь. Стены эти невозможно пробить. Мадлен не отрывает своей руки, а ведет единую линию огрубевшими пальцами по идеальному материалу, над составом которого ученые будут биться еще много лет. Внешняя алмазная хрупкость, но его же твердость. Стены обычно стеклянно-голубые, но в этот момент они прозрачны почти до безупречности. Мадлен не замечает, как останавливается и прижимается лбом к гладкой поверхности – смотрит за стену. И видит последующие тупики-повороты, новые стены. Еще, еще и еще… Целая арка-коридор, состоящая из прозрачно голубых стеклянных пластин. Изображения накладываются друг на друга, и от этого не кружится голова. Кружится взгляд. Почему-то именно сейчас Мадлен обращает внимание на тишину – слишком непривычную для вечного покоя лабиринта. Словно все смолкло в ожидании чего-то. Нет, конечно, здесь всегда стоит такое ощущение, но сейчас оно нагнеталось сильнее обычного. Мадлен замечает его не сразу, а только тогда, когда темный силуэт оказывается в самом конце одного из коридоров, скрытого за стеной. Ей бы бежать, но девушка застывает. Смотрит, не отрываясь. Их ауры всегда были слишком тяжелыми для солнечной феи, не потому, что в них витало какое-то скрытое зло, просто материя, из которой они состояли, слишком давила, давила ментально, уверенно и оставляла ощущение безысходности. Нормальный человек давно бы уже сбежал, ибо страх – верный вестник приближения тварей, но Мадлен уж давно в лабиринте, позабылись некоторые человеческие страхи.

Тварь идет неспешно, а ее тяжелое дыхание прямо-таки отдается в ушах девушки, но она не делает попыток унестись прочь быстрее ветра, лишь завороженно ожидает продолжения. Попалась в ловушку существа – как только увидишь его, не убежать боле. Тварь чует Мадлен еще издалека, но не принюхивается, словно какой-то хищник, а идет себе так просто, между прочим. Еще несколько каких-то единиц времени, и она уже прямо напротив девушки, прижимается мордой с раздувшимися ноздрями, прожигая заинтригованные шоколадные глаза. У твари толстые витиеватые рога, бычья морда, звериный изучающий взгляд, передние лапы с когтями, с помощью которых она полосует стену с той стороны, пара копыт, которыми по-бычьи также отталкивается от пола, словно роет землю для разбега, и длинны хвост, медленно и гармонично поднимающийся. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Словно метроном. Вот уже Мадлен и тварь скользят вместе, словно древние тени, что разделяет хрустальная стена. Она слышит тяжелое дыхание и приглушенный рык существа, а оно ощущает ее невесомость. Словно два партнера, скользят они в странном танце, скользят медленно, плавно. Но все рано или поздно кончается, стена исчезает внезапно, обнажая поворот. Бежать уже некуда, и в Мадлен просыпается немного страха, но она тут же прогоняет его прочь. Существо переходит на ее территорию. Чем-то напоминающее земного минотавра, девушке, конечно, незнакомого, оно нависает над феей в свой полный рост – два с половиной метра. Хвост яростно бьется по земле, а тварь изучает и смотрит звериным, неразумным взглядом. Мадлен бы и рада убежать сейчас, но не унестись уже быстрее ветра. Раз загнана в ловушку твари, так терпи. Тварь нависает и буравит взглядом, давит аурой, и Мадлен не держат уже ноги – девушка непроизвольно сползает на пол, кругами расходящийся, и ложится, обессиленная. Тварь приближает к ней свое лицо – огромное, горячее, изо рта доносится запах гниющего на зубах мяса, и существо обнажает длинные клыки. Мадлен не кричит, ибо знает – бесполезно, все равно никто не услышит.