Текст книги "Вкус соли на губах (СИ"

Автор книги: МаККайла Лейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Только у людишек, пояснил Сиреникс. Бессмертные не испытывают эмоций в привычном нам плане. У них по-другому. Как? Это сложно объяснить, лишь почувствовать, когда достаточно долго пробудешь в водах Бескрайнего Океана. Дафна не спорит, ибо змей живет гораздо дольше нее. Умрет она – просуществует он еще сотни тысяч лет, пока не загорится небо пламенем, не пронесутся огненные вороны, не откроет Дракон золотые свои глаза вечные и не дыхнет пламенем своим, будет резвится Сиреникс в водах расширяющейся стихии. А когда конец света настанет? Сиреникс молчит. Видимо, далеко до него еще, раз не видит его в непрерывных потоках времени змей. Тем Дафне и спокойнее.

Кожа Дафны карамелится. Персиковый румянец багровеет в лучах заходящего солнца, в закат играющего. Белокурые волосы золотятся, пляшут бликами, нежным пламенем вверх взметываются. Живительный огонь лижет принцессу Домино изнутри, касается сердца, легких, обжигает, гладит ласково, а Дафна согревается. Огонь – ее защита в антимире. Хоть и грозится выплюнуть он ее каждый раз, противится Сиреникс, шипит, входит в Дафну, рисует барьеры из соли, меняют суть ее, структуру. Сиреникс не позволит отцу своему отобрать эту девушку. Качает головой Океан, вздыхает: совсем умом змей тронулся, уж не очеловечился он, не заигрался с этой своей принцессой, не привязался к людям? Сиреникс холодно качает головой: нет и никогда.

Люди для него, Сиреникса, песчинки, капельки, крохотный планктон в бурном течении, потоке, что водопадом срывается вниз и тонет в водоворотах. Сиреникс вечен, бессмертен, вечный спутник морских глубин и друг их лучший. Порой, чтобы не заскучать совсем, познает он красоту и невинность женских тел. Дафна – одна из многих, коих еще будут тысячи, хоть и, признаться, влечет его боле. Есть в ней что-то такое, что притягивает, манит, сковывает. Сирениксу приятно чувствовать себя связанным, умело имитировать покорность и склонять голову. Дафна знает, что змея не обуздать. Его это приводит в восторг. Есть что-то в этой Дафне. Безусловно, есть. Сиреникс будет заявлять права на свою добычу, пока не угаснет его интерес. Дафна под личной и сильной защитой змея.

Морской бриз порывами дует в карамельное лицо, приносит влагу, свежесть, соленые брызги. Дафна лежит на горячем песке, вернее, предпочитает думать, что он горячий. Теплый, холодный – разница не ощущается. Похрустывает ласково белый, словно сахар, свежие сливки или нежный бисквитный крем, под карамельным упругим телом, что изгибается красиво, лоснится, испаряется с него влага, а огонь греет изнутри. Дафна лежит на голубыми сполохами переливающейся спине, боках змея, что хвост свой в Океан закинул, а морду на раскаленный песок вытащил и теперь притворно жмурится, словно горячо ему, и слушает, как не бьется сердце, как не пульсирует кровь в жилах, как не течет и не колыхается внутри ничего, лишь воздух свистит, вырываясь из раздувшихся ноздрей. И не понимает Дафна порой, с кем ночи свои проводит: с живым ли существом или энергией, по насмешке судьбы принявшей такую оболочку.

– Порой мне кажется, что ты мертв, – замечает она, лениво так, не шевелясь и “греясь” на невыносимом солнце. – В тебе не бьется сердце, не пульсирует кровь. Ты не ешь и не пьешь. Не вырабатываешь семя. Ты вообще живешь?

– А что ты включаешь в понятие “жизнь”, та-что-смогла-спастись? – у Сиреникса, как и во многих случаях, ответ не ответ. Переливаются сполохами голубыми бока, бегут узоры, что на ногах обладательниц его повторяются, бледно-желтые на этот раз, ибо рядом со змеем Дафна, ее цвета принимает на себя змей. Узоры – первый, сполохи – второй уровень, и картинка двумерна, рябит в глазах, нимфа Домино часами готова сидеть и разглядывать ее. Каждый свое видит в теле Сиреникса, свои мысли, желания, образы. Сиреникс – энергия, с одной стороны, сила изначальная. С другой стороны, чистый Древний, и выдают эту сущность взгляд, повадки, характер, голос. Как Сиреникс появился? Возник из ничего, был зачат и рожден, выношен в теле, вызрен в яйце? Змей говорит, что появился в тот момент, когда людям понадобилось входить в Океан без боязни, понадобилась сила и мощь его, помощь. Не хотели люди запружинить, разлететься сотнями атомов по всему антимиру, не хотели усеять собственной кожей поверхность Бескрайнего, затянуть ее мутноватой пленкой. Люди же, хоть и Драконом ведомые, разъединяли миры, создавали измерение Водных Звезд. Уж не тогда ли зародился Сиреникс? Или еще раньше?

– Жизнь – это… Это когда ты чувствуешь, дышишь, переживаешь, изменяешься, совершенствуешься, падаешь, совершаешь ошибки, ешь, размножаешься…

– Торопишься, думаешь сердцем, а не разумом, вечно куда-то летишь, стремишься и не можешь найти покоя. Все мне противоположное. По твоему определению, та-что-смогла-спастись, я мертв. Я бессмертен. Я статичен. Не меняюсь. Не спешу. Расслабляюсь. Думаю. Солнце наше тревожит тебя, а мне дарит покой. Тебе безысходностью аукается, а мне – ничем. Тебя определяет подвижность, изменчивость, а меня – статичность, безгласность, – шипит змей.

– Что ты за существо такое? – Дафна улыбается. – Впрочем, мне все равно. Веришь?

Змей молчит. И нимфа молчит, ибо все они знают друг о друге без слов. Дафна, хоть и в тело семнадцатилетней девушки облачена, понимает, имеет мудрость и внутреннюю красоту женщины. Девушку легко сломать, надломить, а женщина способна удивлять. Женщин Сиреникс особенно ценит. Дафна понимает, что есть она для змея, а он знает, что ей это известно, и царит между ними странная гармония и мир. Правда, иногда ловит себя Сиреникс на мысли, что сделал бы он Дафну Древней, равной себе, но думает еще над этим. Может, и замолвит перед Аркадией словечко, когда покинет дух девушки бренное тело, скрывающее ее истинную красоту, но не подавляющее его желание, тягу.

– Смерть для меня – это когда ты перестаешь существовать, – Дафна почему-то хочет продолжить диалог, не хочет прекращать странный и непонятный разговор.

– Ты не перестаешь существовать. Просто переходишь в другую фазу, измерение, меняешь и освобождаешь свою сущность.

– Но ты больше не свободен, а скован миром мертвых.

– Ты становишься вне одного потока времени и попадаешь в другой, блуждаешь в Кристальном лабиринте и осязаешь свободу, – Дафна молчит, не спорит. Сиреникс древнее и, наверное, мудрее нее, больше знает и понимает, о чем говорит. Речи его плавны и тягучи, вязки и томны, но в то же время звенят и колыхаются всевозможными оттенками голубого. И лазурный, и сизый, и голубиный, даже небесно-бледный скользят там, а еще поразительно много серебристого, розового и какого-то… Фиалкового, даже.

Кожа Дафны карамелится, под радиационными лучами меняет свой цвет. Кажется или… Или и вправду первый шаг к изменениям? Антимир любит глину, любит лепить, словно опытный гончар вращает на круге своем сырой материал и так и эдак, деформирует на разный лад, пачкает свои руки, трет о пыльный фартук, придает форму, закрепляет ее и ставит сушиться на солнце, чтобы затем любоваться и целовать разгоряченными сухими губами произведение свое. Соль разъедает, антиматерия добирается до атомов и меняет положение ядер и внешних слоев, а солнце довершает и закрепляет окончательную форму. Дафна вздрагивает, осознавая всю суть антимира. Сиреникс чувствует тревогу нимфы, но не шевелится, ибо знает, что Дафна познает-постигает суть его родного дома.

Высоко в небе, почти под самым солнцем, летит огромная, с целый остров размером, птица Рух. Грозно кличет она, ревет сильнее шквалистого ветра, машет крыльями, словно девятый вал ходит по морю, торопится к ближайшей суше, чтобы снести яйцо, с дворец огромный размером. Вылупится из яйца птенец – неуклюжий, мокрый и беззащитный. Понесет ему птица Рух в когтях слонов и каркаданнов, кормить будет дитя свое, яростно заклюет любого, кто на жизнь его покусится. Вздрагивает Дафна, ибо боится птицу, способную легко раздавить ее в своем огромном клюве, но спокоен Сиреникс. Мифические существа безобидны, если не вставать у них на пути. Они живут себе вечность, нет дела им до каких-то людишек, мнящих себя пупами вселенной.

– Знаешь, я хочу пойти в Алфею преподавателем, – наконец, собирается с мыслями Дафна, глядя вслед уносящейся птице. – Фарагонда предложила мне занять должность учителя истории магии.

– Ты хочешь этого? – Сиреникс внимательно заглядывает в янтарные глаза, такие жидко притягательные, слабые, ничем не защищенные. Легко проткнуть их острым когтем и смять в размягченную влажную кашицу.

– Да, – кивает Дафна. – Я была заперта между мирами двадцать лет, выпала из реальности, снова хочу теперь в ней прижиться, обустроиться. Пойти работать в Алфею – идеальная возможность изучить жизнь современного мира и посмотреть, насколько изменились феи.

– Они не так уж сильно и меняются на протяжении столетий, поверь, – притворно зевает Сиреникс. Он точно знает, о чем говорит. – Рвутся, защищают и машут блестящими крылышками, что так легко вырывать из молочных спин.

– Для меня и двадцать лет – большой срок. И поверь, они меняются, – хмурится нимфа. – Быстрее, чем ты только можешь себя представить.

– Так по-человечески.

– Да, по-человечески. Но я горжусь этим, знаешь ли, – улыбается Дафна.

Сиреникс закатывает глаза, но молчит. Над Дафной нужно еще поработать. Основательно поработать. Но времени у него предостаточно, еще несколько десятков лет, если, конечно, нимфа не надоест ему раньше. Пока Сирениксу нравится странное притяжение, и он осторожно познает его, пробует на вкус.

– А еще я хочу быть в курсе того, что происходит у Блум и ее подруг. Моя младшая сестра и остальные девочки, они… Постоянно во что-то вляпываются. Я боюсь, как бы они однажды не наткнулись на то, что не по силам им окажется. Особенно, учитывая то, что сотворил с ними Беливикс, и сделал ты. Мне страшно за Блум, потому что… Помню ее еще маленькой девочкой у меня на руках, испуганной, плачущей, но в то же время жутко гордящейся за свою сестру, которая стала потом для нее путеводной нитью, опорой, поддержкой, пусть и с того света. А теперь? Вроде и есть связь между нами, а вроде и нет. Чувствую ее отголоски, но в то же время… Словно угасает что-то между нами, чужие друг другу стали.

– Поговори с ней, – Сиреникс серьезен. – Расскажи правду. Доверься. Боишься, что не признает, так? Та-что-смогла-спастись, Аватара Дракона нуждается в тебе, в твоей подсказке, правде. Чем больше тянешь, тем больше отдаляешься. Расскажи ей, откройся. О последствиях не думай даже. Восстанови свою связь, которую сама же и разрушаешь. Ответ на поверхности, но вы не видите его, люди, – качает головой змей и смеется. Как всегда, впрочем.

Дафна растерянно молчит, румянец заливает ее щеки. Небольшим монологом Сиреникс выразил то, что тревожит душу ее, сжимает в тугих кольцах и не дает вздохнуть свободно. Почему же Дафна не сделала этого раньше? Боится, глупая, боится, что не примет ее сестра, отвернется, вскрикнет, что знать больше нимфу Домино не желает, неодобрительно покачает головой и побежит к подругам своим, чтобы выбили они всю дурь из головы Дафны. Боится карамельная девушка, но понимает, что дольше откладывать нельзя. Надо открыться, рассказать, признаться. Сиреникс дает дельные советы. И тут не поспоришь.

– Ты прав. Мне необходимо будет сделать это. Я становлюсь более мнительной, осмотрительной, учусь терпению, взвешиваю, теряю былую пылкость и хватку. Годы дают знать о себе, – смеется Дафна и уже хочет перевести странный и даже нелепый диалог окончательно в шутку, как Сиреникс вдруг говорит просто так, между делом:

– У меня есть пророчество.

– Какое? Относительно кого? – моргает Дафна.

– Шесть дев возгордятся, их силы столкнутся с причудливой книгой, и в этом миге совершится проклятие, силы покинут, трансформация новая из искры зародится.

Дафна молчит. Дафна глотает воздух. Невыносимое солнце уже склонилось почти к соленой воде, ибо не видно на километры вокруг земли, разбросаны лишь по Бескрайнему Океану где-то небольшие островки, на одном из которых и примостились сейчас нимфа и змей. Винкс… Возгордятся. Если бы не знала Дафна василиска, то преположила бы, что вышел змей из ума, перепутал все, ибо имел в виду проклятие свое, что настигло бы их из-за того, что решились искать засекреченное волшебство. Но умен и мудр Сиреникс, о грядущих событиях глаголет он. Неужели… Совершится-таки проклятие? Постигнет Винкс та же участь что и ее, Дафну? Тоже лишатся тел или обратятся в морских драконов, подобно Политии?

– Не бойся и не гори, та-что-смогла-спастись.

– Зародится новая трансформация? – как-то глупо переспрашивает Дафна. – То есть, Винкс получат новое превращение, ты расстанешься с ними? Или… – девушка вздрагивает, и позолоченные невыносимым солнцем волосы взметываются вверх, – ты хочешь сказать, что родится совершенно новая, ранее не существовавшая трансформация?

Сиреникс неопределенно качает головой, и Дафна понимает, что больше ничего не добьется от змея. Его дело – сказать и предупредить. Сиреникс не вмешивается, наблюдает, смеется да бахвальство любит, хвалится превосходством своим и берет то, чем страстно обладать желает.

– Мне… Сказать им? – тихо, почти неслышно спрашивает нимфа Домино.

– Как хочешь.

А кожа у Дафна карамельная, глаза – медово-жидкие, что так и хочется выдавить их, испить, осушить глазницы, волосы – золотистые, вьются пламенем – предвестником перемен. Нежится в сильных объятиях змея, не искусителя сегодня, а провидца-пророка, друга-союзника. Змей же внутри очищает взор и готовится повернуть голову в сторону нового направления ветра. Бриз колыхнется вдруг, задует неистово сильно, с юга на север, с запада на восток. Бриз перемен, несущий в себе новое, изменчивое. Трубят трубы, звенят колокола, нимфы водят хороводы, поют сирены, чаруют глупцов, Дракон разлепляет веки. Знаменуется великое рождение, приход новой сущности в этот мир, сущности новой, огненной, чистой такой же, как и Энчантикс, если не чище. И Винкс примут ее в себя.

Сиреникс смеется. Глупо так прощаться и отпускать шесть занимательных жертв, что пробыли с ним так недолго, но ничего не поделаешь. Сиреникс, конечно, жаден, но сейчас ему хочется свободы. Девы еще нагрянут, еще поиздевается-посмеется он над ними, расскажет всю правду-суть, сломает их, опустит на колени, услышит звук трескающихся губ и поселит странный зов моря-океана в свежие тела их. Из этих Сиреникс попил достаточно уже кровушки, вытянул соков, напитался молоком и впрыснул свой яд. Феям настала пора вспомнить свою истинную суть. Заигрались они, глупые и недалекие, позволили паразиту внутри запустить свои длинные корни, раскрылись ледяному змею, что смеется лишь да хохочет, теперь же пусть Дракон принимает заблудших детей. Энчантикс, конечно, простил бы их, но свершится проклятие, и лишь один будет выход. Сиреникс высовывает свой язык, с которого капают, шипя, на сливочный песок желтоватые капельки яда. Та, с волосами кислотно-розовыми, коротко остриженными, с механическим надрывным голосом и мятущейся душой, выход нашла правильный. Празднуй победу, фея, пусть и на твоем дворе засияет солнце.

Кожа у Дафна карамелится. Сиреникс вспоминает те сладкие моменты, когда являл он свою язвительно-холодную суть почти изъеденным девам и вытаскивал их из недр сознания.

========== Мадлен ==========

Кристальный лабиринт хохочет, с интересом наблюдает за своей жертвой. Мадлен бежит-торопится, надеется перегнать время. Бежит-спотыкается, запинается на гладко-скользком полу, что кругами, в глазах рябящими, расходится. Коснешься его случайно – побегут они, круги-то, чуть волнистые по краям, но с идеально ровным радиусом, что чуть ли не до сотых долей выверен. Побегут круги по полу, словно по водной глади, по поверхности озера, в которое бросили мелкую щепку. Побежала-запрыгала щепка по воде, пока не кончились силы, утонет тогда она, станет частью илистого дна. Мадлен не собирается сдаваться, не желает оседать, потому торопится, старается перегнать время.

Бесконечен Кристальный лабиринт, одинаковы в нем повороты, стены, полы, потолки, из воды состоящие, дрожащие под легким прикосновением, но моментально твердеющие. Стекло-время-вода – вот материал, из которого состоит лабиринт. Твердо-статичный и подвижно-изменчивый одновременно. Мадлен на собственном опыте знает остроту здешних углов – на коленке, бедре и локте заживают длинные порезы, корочкой уже покрывающиеся, кровь в них запекается верно, уверенно и ровно. Мадлен ничего не чувствует, лишь, вперед подгоняемая, бежит. Лабиринт тянется спереди, сзади, по бокам; с каждым поворотом что-то умирает в груди Мадлен, отлетает прочь, отскакивает, словно резиновый мячик, но тем сильнее становится девушка. Мадлен ведь не просто так ищет выход.

Мадлен исполняет свой долг перед королем. Мадлен – верная подданная Солярии, преданная своей планете телом и душой, ставящая государственные интересы выше собственно-личных. Поэтому Мадлен даже ценой своей жизни, но должна-обязана сообщить королю Радиусу, что на него готовится покушение, готовится оно одним из ближайших советников его, графом Арканом, и его людьми. В опасности король, предававшийся до принятия престола лишь светским балам, плотским утехам и будоражащим ароматам юных женских тел. Но умер во сне отец, умер легко, безболезненно, вошел неопытный принц на престол, не умеющий еще играть и не знающий всех правил, уточнений и нюансов жизни высших политиков, что вершат судьбы планет на международном уровне. Собрались вокруг советники “верные”, да вот только некоторые под запахом чайных роз маскируют запах крови, железа жженного.

И в ужасе Мадлен, когда случайно подслушивает разговор графа Аркана с ближайшими доверенными его, подслушивает и с каждым сказанным словом все больше ужасается. Узнает Мадлен, что отравлен был старый король, отравлен ядом бесцветным, ядом без вкуса и запаха. Умер король во сне, умер быстро и без боли. Теперь настала очередь юного королевича. Здесь готовят снайпера ответственного, меткого и бесчувственного. Много богачей и влиятельных фигур полегло от прицела его. Теперь пошлет снайпер тончайшую платиновую пулю точно в грудь Радиуса. Разорвется пуля – скончается король на месте. Крик ужаса подавляет в себе Мадлен, путается в тяжелых юбках платья, сползает вниз по стенке, закрывает лицо руками и думает, что делать ей. И решается Мадлен, на страшное решается – предупредить государя, предать отца своего, графа Аркана, но выполнить долг свой перед короной, не дать совершиться страшному. Румянец покрывает щеки девушки при мысли о светло-рыжих кудрях короля, взгляде его знойном. Волнует Радиус сердце ее не столь сильно: другие девушки с ума по нему сходят, но понимает Мадлен, что вряд ли король ей достанется, да и есть у нее жених – рыжегривый Танак, сын верного друга ее семьи. Не колеблется больше Мадлен – кричит слова трансформации, ощущает за спиной трепет тонких крыльев и вылетает прочь из огромного окна из дорогого стекла, вылетает в теплую и ясную ночь с волнующим запахом цветов, травы, листьев, пряностей и черным небом, усыпанным серебряными звездами. До королевского дворца путь неблизок, но знает фея, что доберется, доберется и предупредит короля об опасности.

И сделала бы Мадлен это, если б не искривление пространства в ночь эту. Сходятся миры, тонкими становятся границы, измерения смешиваются-мнутся, разбегаются узоры, закручиваются спирали, хохочет материя и дурманит мозг человеческий. Попала в одну такую трещину-складку Мадлен, не заметила сначала, а когда поняла, закричала и забилась в сетях, но стянулись атомы уже, расправились-распрямились складки, захлопнулась материя. Пропала Солярия, пропали дворцы ее величественные, в зелени утопающие, тепло-парной воздух, беззаботная музыка и шум огромного океана, берега планеты омывающего. Тянет Мадлен руки, но видит перед собой стеклянно-голубые стены лабиринта, прозванного Кристальным. Мечется фея, стучит по границам невидимым, но молчат стены, не откликаются, глухи к благим намерениям солярийки. А Мадлен дорогу одну видит – добраться до короля, предупредить его об угрозе-опасности, уберечь от гибели, спасти от жестоких намерений отца своего. Жесток Аркан, не отступается от своего, но и дочь в отца пошла.

Понимает Мадлен сразу, где очутилась: Кристальный лабиринт страшнее порой самого злобного зла. Меркнет сам Феникс или демон Валтор перед ним. Лабиринт не жалеет, тянет за собой в русла высохших потоков, запутывает в альтернативных реальностях. Войди ты в него на добровольных началах иль случайно, шуткой Дракона попади – лабиринту все равно, запутает он голову твою, вскружит-вспенит, словно воду морскую. Пугают Кристальным детей малых, непослушных. Страшны искривления пространства – злые шутки играют с людьми они, калечат судьбы, ломают жизни, разлучают влюбленных. Бежит-торопится Мадлен, надеется перегнать время. Кулаки сжаты, зубы стиснуты, а в голове собственный голос (или воспаленное сознание больше не контролирует себя) повторяет: “Только бы покушение не совершилось, только успеть бы в срок, только б спасти своего монарха!” Заведенной куклой повторяет это Мадлен, заведенной куклой вперед несется, не останавливаясь.

***

Кристальный лабиринт хохочет, Мадлен бежит-торопится, стараясь если не время перегнать, то хотя бы рядом с ним держаться, не вылететь из стремительно несущегося потока, быстрого, могучего и непрерывного. Не остановить, не замедлить, не повернуть время. Мадлен не думает, бежит лишь вперед, боясь остановиться – собьется с ритма, потеряет нить путеводную, к выходу ее несущую. А есть ли она, нить-то эта, или Мадлен лишь только с ума сходит, воспаляется разум ее, туманится мозг? Повороты-тупики-коридоры – стеклянно-водные, твердо-разбегающиеся. Бежит Мадлен, гулко стучит сердце ее, бухает-бьется глухо. Дыхание сбито, ребра болят, стягивают грудную клетку, колени болят-сгибаются, оступится девушка – не встанет больше, ляжет ничком на скользкий пол, взглянет на потолок, увидит там сома плывущего, черного такого, серебристого чуть, с усами длинными, смотрящего на нее большими глазами выпуклыми. Грохнется, тут же забудется, а может, и заснет навеки. Привыкла девушка к состоянию такому – даже удовольствие испытывает от него, мазохистское, слушает радостно, как трещат ребра, чувствует, как немеют колени, сводит пальцы на ногах, как дыхание прерывается-сбивается, свистит, одышка появляется. Чувствует Мадлен порой прилив сил, открывается второе дыхание у нее. Выступают тогда из спины крылья, тонкие, хилые немного, затекшие от долгого “нелета”, ловят, подстраиваются под потоки времени – быстрее ветра несется Мадлен, но редки такие мгновения.

Мадлен нынешняя и Мадлен, в лабиринт вошедшая, – две разные Мадлен. Раньше носила дочь графа Аркана длинные и не очень платья из линфейского хлопка высочайшего качества, теперь грудь ее стянута полоской из шкуры убитого животного, такая же, но побольше чуть, закрывает то, что мужчинам видеть не положено. Раньше фея гордилась своими длинными белокурыми волосами, по спине струящимися, словно шелк гладкими. Теперь безжалостно корнает Мадлен по плечи их, а то и выше еще, острым ножом, который точит девушка всегда и постоянно. Нож – оружие ее единственное, с трудом добытое. Раньше кожа у девушки была изнеженной, тонкой, а теперь загрубела, покрылась порезами-синяками-ранами, покрывается постоянно, загорает, оливкового оттенка становится. Мадлен бежит, сжимает в руках нож. Поточить бы его, в окно-портал какое сойти, в мире каком очутиться, прохладной воды из ручья напиться, мясом свежим подкрепиться и дальше в путь-дорогу пуститься.

Кристальный лабиринт – место, где не отличишь иллюзию и реальность, где настоящее, прошлое и будущее сплетаются в единый узел, нет там различий, нет делений-отрезков. Ведет Кристальный и в миры параллельные, и в миры, фантазией человеческой созданные, и в альтернативные реальности. И Мадлен, уставая бежать порой, сворачивает, сходит с бесконечного пути-дорожки, заглядывает в окна-порталы, купается в ледяных ручьях, срывает изумрудные листья с причудливых деревьев, впитывает силу странных, иных солнц. Мадлен – фея света, но что есть магия в Кристальном – ничто, насмешка козявки над гигантом слоном. И солнца не такие здесь, странные, чуждые. Прикасается к ним Мадлен и не может войти в тесный контакт, жалкие крохи лишь получая. Не достает ей солярийского света-тепла. Редко пользуется магией девушка, но всегда наготове, всегда готова трансформироваться. И не то чтобы дикие звери и ночные твари иных миров, фантазией порожденных или творцом невидимым созданных, ее пугают. Иных созданий чурается, не желает встретить Мадлен. Не одна она разгуливает в лабиринте.

Мадлен иногда встречала их, других людей. К счастью или к печали, но все они были мертвы. В неожиданных местах натыкалась на них Мадлен. Пройдет за очередной поворот и наткнется на ветхий скелет, неловко прикрытый лоскутами одежды, тлеющей, рассыпающейся от одного прикосновения. Чертят, царапают что-то на полу скелеты, пытаясь передать таким же несчастным свои предсмертные послания, но изменчив лабиринт, дрожит-колеблется, не останется на нем букв и знаков – все сотрет, скроет. Однажды, правда, Мадлен наткнулась на “свежачок” – труп женщины был еще теплым. Тогда девушка корила себя за то, что не успела, опоздала. Возможно, у нее была бы тогда спутница. Сейчас Мадлен рада этому. Она вообще многое в жизни пересмотрела. Изменилась Мадлен, но не отступилась от своей цели – должна спасти она короля Радиуса, любой ценой спасти.

Мадлен и на живых людей натыкалась. Увидела как-то раз за поворотом фигуру движущуюся, обезумела вся, кинулась вперед, закричала, поскальзываясь на гладком полу. Но догнала все же.

– Ба, живая! Чего встала? Пошли, у нас не так много времени! – вот так поприветствовал парень Мадлен, когда она, опьяненная радостью встречи, подбежала к нему и чуть не кинулась в объятия. Опешила Мадлен, но не стала ничего говорить. Мало ли, какие причуды у человека, может, много времени он уж провел в лабиринте.

Клаус, как звали парня, был с Зенита и набор привычек имел тот же, зенитовский. Зачем-то порой долго стучал по стене, мерил пол шагами, орал, слушая звук эха, высчитывал что-то, объяснял Мадлен, что она ничего не понимает в этой жизни и что он пытается спасти их. Клаус порой безумно вращал глазами, корчил рожи, вдруг начинал хохотать, словно нашел нечто на удивление смешное, а то вдруг хмурился, насупливая брови. С Мадлен парень не разговаривал почти, да и она была только рада этому. Именно Клаус приучил сходить девушку с пути и входить в двери-порталы, хотя поначалу Мадлен противилась, доказывала яростно, что должна исполнить она долг перед своим монархом, сообщить, предупредить о покушении.

– Мать, никуда не денется твой король. А мы подкрепиться, выспаться должны. Лучше сойти. Не только люди ведь в лабиринте бродят, – отвечал Клаус.

Кто еще в лабиринте шастает, Мадлен не спрашивала, догадывалась, кажется.

Когда свернули они в первый раз, дрожала Мадлен, ворочаясь на мягкой траве и смотря на лиловое небо, звездами не усыпанное. Слушала, как где-то вдали кукарекали-выли хищники, Дракона молила, чтоб не растерзали их твари, морщилась от еле слышного похрапывания Клауса: вялого, с присвистом. Корила себя за то, что утеряла так много драгоценного времени, но привыкла потом, смирилась и признала справедливость таких схождений: не чувствует организм холода, голода, усталости, но требуется ему подпитка, требуется отдых, иначе – смерть. Возможно – Мадлен достоверно не проверяла. Так сказал Клаус, и она предпочитала слушать его. Клаус часто говорил дельные вещи, хотя и чудил много.

Например, всегда носил с собой старый, пыльный, болотного цвета рюкзак, в котором бережно хранил… Сковородку, полную бутыль подсолнечного масла и нож – верный острый нож, который был для Клауса как зеница ока.

– Без ножа прям сейчас ложиться и умирать. Бхаха! – смеялся Клаус. – Нож потеряешь – никем станешь, – впрочем, он никогда не давал оружие свое Мадлен.

Насчет масла и сковородки парень так объяснял:

– Хочу, мать, яичницу себе пожарить. Вот выберусь, ей Дракону себе пожарю. Беленькую такую, с глазами-желтками. И хлебушка можно. А еще ломтик бекона, и вообще красота будет. Это тебе, мать, не мясо здешних хищников. А там, на Зените, я всегда любил яичницу. До смерти любил, до колик. Так что, мать, хорош лясы точить, подрапали дальше.

– Думаешь, выберемся? – Мадлен сама-то в это верила с трудом, но жила в ней еще надежда.

– Эх… Бхахаха! – отвечал Клаус, и они двигались дальше.

Клаус верил, что выход есть. Говорил, если все повороты попробовать, то выберутся они когда-нибудь. Наконец. Мадлен верила и шла за ним, шла за человеком странным, нелепым, но единственным ее компаньоном. И у Клауса была типичная для зенитовца внешность: вырвиглазные кислотные волосы цвета фуксии, вьющиеся почему-то, иногда целыми прядями выпадающие, холодные глаза бирюзовые, стальные чуть, механические, приоткрытый слегка рот, из которого иногда слюна капала. Странный был Клаус, в общем. И умер он тоже странно.

Внезапно, во сне, вечером (если разумно на дни деление) еще бурчал, разговаривал, хохотал и даже повизгивал. Тогда Мадлен предчувствовала что-то странное, интуиция фейская, видать, срабатывала, о чем и поведала Клаусу.

– Ба, мать, что может случиться? – удивился он. – Спи уж и не морочь мне голову.

А на утро проснулась Мадлен, видит, не шевелится Клаус, дергает его за плечо, пытается растормошить, но не дышит уж парень. Теплый еще, но неподвижный, трупный, неживой. Что почувствовала тогда Мадлен? Что-то перевернулось в ее душе, равнодушно взглянула она на смерть спутника. Бывает. Все умирают. Нашел Клаус свой выход, хоть и не попробовал все повороты, если, конечно, не продолжит теперь дух его плутать по коридорам. Отравленным коридорам. Встала Мадлен, взяла в руки драгоценный нож и обрезала свои белокурые волосы, по спине волнами сбегавшие. Упали длинные пряди на землю да тут и остались. Не жалела их Мадлен, а зачем? Мешались только, за камни-траву цеплялись. Осмотрела девушка рюкзак Клауса да за дело принялась.

Потрескивает костерок весело, взметываются вверх озорные язычки пламени, шипит масло на черной сковородке, пузырится, похрустывает-жарится нежно-розовое мясо, черной корочкой покрывается. Текут у Мадлен слюнки – вкусен-сочен Клаус, с наслаждением зубы в него впиваются. Не достанется он теперь тварям местным. А Мадлен голодна, вдруг зверский аппетит проснулся. На миг показалось ей, что шевелятся-моргают глаза Клауса, когда резала тело его, но лишь вонзила фея нож с удвоенной силой. А чего мясу-то пропадать? Сковородку и бутыль с маслом, рюкзак и то, что Клаусом раньше было, оставила Мадлен в этом мире, только нож взяла и вошла в Кристальный, сытая, обновленная и готовая путь держать.