Текст книги "Старомодная история"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

В списке отсутствуют нигде не зафиксированные, но, видимо, тоже немалочисленные знакомства Юниора в Паллаге, Надьхедеше, Вене и Граце.

Роковое бракосочетание Юниора состоялось, когда ему было двадцать два года, и жена его, Эмма Гачари, в списке его страстных любовей была пятьдесят седьмой. Поистине трагическим для обоих стало то обстоятельство, что стихи Кальмана Яблонцаи в тетрадке с твердой обложкой попали в руки ко мне, а не к моей бабушке. Прочти она их своевременно – и не было бы того сумасшедшего лета в Шаррете, не было б таким властным желание молодого тела – его б наверняка удержало в рамках приличия изумление перед тем, что юный поэт столь легко и просто способен зачеркнуть посвящение в опусе, обращенном к одной барышне, и, не меняя ни слова, посвятить его другой, потом третьей, потом четвертой. На улице Кишмештер женщины хорошо знали Кальмана Яблонцаи, знали, что нет человека, менее пригодного на роль мужа, чем он; знала это не только дочь Ансельма II, но даже младшие сестренки Кальмана-Юниора, к которым переходили залоги любви красивых молодых барышень и которые с гордостью переписывали пикантные, легко струящиеся вирши талантливого старшего брата. Из бумаг деда выясняется одна удивительная вещь: у него и самого в отношении себя не было никаких иллюзий. Когда читаешь его стихи, его дневниковые записи, больше всего поражает это обстоятельство: он прекрасно понимал, что не способен на верность, не способен устоять перед любым искушением; более того, сохранившиеся наброски романа показывают: всего лишь за год до женитьбы он все еще характеризует себя как человека, у которого предмет влечения меняется чуть ли не ежедневно и который семь раз в неделю чувствует готовность жениться – и каждый раз на другой женщине. Пока Кёшейсег еще принадлежит семье Яблонцаи, пока Имре-Богохульник еще не прикован к креслу и Сениор еще пользуется уважением в семье Ансельма и в глазах Мари, Юниора есть кому держать в узде: Имре и Кальман-Сениор делают это с успехом. Когда же управление домом берет в свои руки Мария Риккль, она не учитывает одного обстоятельства: вместе с авторитетом отца она разрушила веру Юниора в его силу, непререкаемость его приказаний, его запретов или советов. Сын Кальмана-Сениора смотрит на отца, из главы семьи деградировавшего в принца-консорта, с жалостью и сыновней любовью – но может ли он уважать его и бояться, если несколько раз в день слышит, что отец абсолютно неспособен руководить семьей? Юниор боится только матери, которая, испытав разочарование в браке, вместе с любовью стряхнула с себя и все прочие сантименты с такой решительностью, с какой человек, перенеся тяжелую болезнь, спешит сменить нательное белье. К сожалению, Мария Риккль напрочь лишена психологического чутья (Ленке Яблонцаи еще предстоит дорого заплатить за это), она не понимает, что в корректно сдержанной семье Ансельма сын ее не сможет найти себе подходящий идеал; Юниор любит героев, и если он лишен возможности смотреть снизу вверх на Имре-Богохульника и на потерявшего весь былой блеск Сениора, то, естественно, он вынужден искать себе кумира вне дома. Из новелл Юниора видно, что идеал его – сильный и необузданный мужчина, дикое дитя природы, степной разбойник. Просторы степей всегда с необычайной силой влекли Юниора, он тоскует по ним всю свою жизнь, тоскует по огромному небосводу степи, по ее растительности – боярышнику, терновнику, – по клочьям тумана на ветвях, по орлу, парящему в вышине; и даже жителем Пешта он еще слышит крик раненого зайца, карканье ворона и никак не может привыкнуть к пыли, к летней духоте, к толпе большого города – люди степей представляются ему естественнее и благороднее горожан; недаром те немногие эпизоды в его жизни, когда он чувствует себя счастливым, приходятся на периоды, проведенные не в Дебрецене, а на хуторе, в поместье. Шестнадцатилетним юношей – об этом свидетельствует одна из его новелл – он еще видел настоящих разбойников, узнал их благородство, их угрюмое достоинство: болотный край Зеленого Марци,[78]78
  Марци Зёльд (Зеленый) – легендарный разбойник.


[Закрыть] где разбойники принимали такую страшную, лишенную всякой романтики смерть на глазах преследователей, – край этот в общем тождествен окрестностям Кёшейсега. Пока Сениор, лежа на траве в паллагском поместье, рассказывает детям эпизоды из греческой мифологии, Юниор в это время, кося глазами на девушек-крестьянок, представляет себя благородным грабителем, скачущим на сивом жеребце по милым сердцу холмам и долам Хайдушага, Нирщины, Шаррета в сопровождении других благородных головорезов и, улучив момент, обнимает молодую корчмарку. Юноша-рифмоплет до безумия влюблен в альфёльдский пейзаж, ему жаль и волка, которому угрожает охотник, и охотника, которому угрожает волк; за спиной у обоих он видит общего врага – страшную степную зиму. Но юный поэт влюблен еще и буквально, влюблен постоянно, состояние влюбленности для него так же естественно, как белая кожа и светлые волосы для блондина. Самые ранние из сохранившихся стихов написаны им в шестнадцатилетнем возрасте: из толстой тетради встает, хохоча, во весь рост жизнерадостный мальчишка, который в каждой женщине видит свою единственную, настоящую возлюбленную и потому легко, не задумываясь, клянется в вечной любви и верности пяти девушкам сразу. «Ты мою любовь, о дева, не считай неверной, облик твой не запятнаю черною изменой», – пишет он рядом с огромной монограммой и тут же, для личного пользования, прибавляет: «Когда жареный петух закукарекает, тогда она мне понравится, ха-ха-ха». Пирошку Чанади он на том же листе обнадеживает, что непременно посетит ее, как только будет готово ее зимнее пальто, ибо «как пчела ты: на бутоне долго не сидишь, ранишь сладкими устами и тотчас летишь». И тут же – снова диссонансный постскриптум: «Когда рак на горе свистнет». Он проклинает Розу, Эмму, Маришку и Маргит, так как, ему кажется, не до конца наполняет их сердца; он ежедневно меняет своих избранниц – но не может вынести, если одной из них, пусть позже, понравится кто-то другой и она от него отвернется. В стихах своих он часто сетует на женское непостоянство, и есть у него стихотворение, несколько строк в котором (смысл их в том, что мало радости соблазнить неискушенную, неопытную девушку) производят впечатление, будто само будущее вдруг полыхнуло в них багровой зарницей. Сексуальное воображение его, кажется, не угасает ни на минуту; образ, который рисуют нам его стихи и дневниковые записи, отнюдь не напоминает печального юношу в сиянии бледной луны: этот провинциальный Дон Жуан много смеется, с аппетитом ест и пьет, кружит голову всем подряд и вообще наслаждается жизнью, лишь изредка останавливаемый неожиданной мыслью: а может быть, что-то тут не так? Но мысль эта тут же и улетучивается, ведь просто невозможно удержаться и не продолжать дальше в том же духе – так много кругом друзей, так много в Дебрецене развлечений, пикник следует за пикником, на вечеринках, в школе танцев заводятся все новые знакомства, на посиделках, на именинах всегда с кем-нибудь да встретишься, комедианты зазывают на главную площадь, что ни неделя, церковная община или ремесленный цех организуют танцевальные вечера, то там, то здесь слышно про jour fix, а еще ведь есть и ярмарки, и балаганы, и театр, и концерты, и церковные или семейные праздники, да еще благотворительные общества что-нибудь придумают, на худой конец хоть лотерею, а дебреценское вино так легко пьется, а девушки так прелестны. В жизни его есть момент, когда, околачиваясь перед балаганом на Рыночной улице, он предается думам об очередной своей любви, Розе Нанаши, а в это время в окне напротив появляется девушка, Веронка Сабо, тетка будущего второго мужа Ленке Яблонцаи, Элека Сабо. Будущий отец Ленке и сестра ее будущего свекра улыбаются друг другу поверх балагана, не догадываясь, кому из них и какие испытания готовит судьба в ближайшие годы.

Сениор женился в 1858 году, в возрасте двадцати восьми лет, и рядом со своей нареченной, шестнадцатилетней Мари, он выглядел не таким уж юным. Тревога Ансельма была бы обоснованной, даже если бы он и не знал о пристрастии молодых Яблонцаи к картам и скачкам: образ жизни, который вел Сениор до женитьбы и о характере которого довольно красноречиво свидетельствовал приковавший его к креслу табес, едва ли оставался в Дебрецене тайной, и в мужской компании Ансельм наверняка много слышал о похождениях Сениора. Но вот какая штука: я еще не встретила человека, кто б, увидев у меня на шее медальон с изображением Сениора, не поднес бы миниатюру ближе к глазам и не вздохнул бы: «Вот это мужчина!» Примерно таким, как мой прадед, Сениор, представляла я всегда Рудольфа Сентирмаи у Йокаи.[79]79
  Герой романа венгерского писателя М. Йокаи (1825–1904) «Золтан Карпати» (1855).


[Закрыть] Деятели эпохи реформ[80]80
  Эпоха реформ – период 30-40-х годов XIX в., когда обуржуазивавшееся среднее поместное дворянство возглавило движение за буржуазные реформы, конечной целью которого являлось устранение феодализма и достижение национальной независимости.


[Закрыть] были, должно быть, вот так же серьезны и красивы, – красивы серьезной и умной красотой, как этот бывший офицер инженерных войск освободительной армии, заслышав шаги которого (рассказывала третья парка) лошади на конюшне в Кёшейсеге все до единой вскидывали головы и начинали весело ржать. Разве могли тягаться с его обаянием и все сокровища лавки «У турецкого императора», и доводы Ансельма, и поучения, слышанные в сатмарском монастыре, где воспитывалась Мари Риккль, и посулы дальнего путешествия, может быть даже в Италию, и попытки напугать – мол, вот увидишь, пойдешь ты еще с таким мужем по миру. Марию Риккль эта любовь ввергла в такой смерч страсти, перед которым мелкими и незначительными казались любые жизненные трудности, и памятью об этом всепоглощающем чувстве, благодаря женитьбе получившем возможность достичь апогея в телесной любви, стал первый из ее четверых детей, ее гордость, ее радость, ее проклятие, ее рок – родившийся в 1860 году Юниор.

Сохранилось три фотографии Кальмана-Юниора. На одной из них он стоит улыбающийся, в венгерской одежде, в сапогах со шпорами, поставив руку на бедро. На другой, свадебной, он почти так же неотразим, как отец: в клетчатом костюме, со светлыми бакенбардами, по моде тех времен подстриженными клином, с булавкой в широком галстуке, в круглой шляпе с узкими полями и с птичьим пером на тулье. Ему здесь всего двадцать два года, весь его облик дышит силой, красотой и серьезностью; глядя на третью карточку, где ему едва перевалило за сорок, трудно поверить, что это тот самый человек. И если молодой Кальман напоминает своего великолепного отца, то в пожилом всплывают на поверхность черты матери – лицо Марии Риккль было сделано более грубо. На этот последний портрет трудно смотреть без грусти, и даже не потому, что на нем словно написано: прости-прощай, молодость, – на нем написано больше: прости-прощай, былая смелость, былой задор. С фотографии этой смотрит на нас одутловатый, сломленный жизнью, почти расставшийся со всеми надеждами, до срока состарившийся мужчина. Это лицо, эти глаза знают уже, что выхода не будет, не будет и помощи, жизнь близится к концу, ничего не достигнуто из того, что хотелось. У двадцатилетнего Юниора словно на лбу написано: этот юноша, наверное, пишет стихи. Лицо сорокалетнего Юниора – лицо человека, которому и читать-то больше не хочется: ужасная жизнь, ужасная мать и жена с ужасной судьбой поглотили все его душевные силы, и нет такого чуда, которое вновь распрямило бы его сгорбленную спину.

Кальман-Юниор вырос в атмосфере всеобщего обожания, ему досталась и та доля любви, которой он не успел поделиться с братиком, умершим совсем рано, в грудном возрасте; Юниор остался единственным сыном в семье. Хотя дочь Ансельма II имела о мужчинах вполне определенное мнение, однако, как мать, она была все-таки достаточно пристрастной, чтобы любить своего отпрыска сильнее, чем трех парок, вместе взятых. На него она возлагала – особенно после кёшейсегского краха – все свои надежды, и в частности надежду на богатую невестку, которая поможет исправить постыдный баланс, подведенный Марией Риккль после лихого Сениорова хозяйствования. Над Юниором, пока он рос, трудились, кроме школьных преподавателей, учителя танцев и спорта, языков и музыки: пусть, когда вырастет, будет достойной парой кому угодно, хоть герцогине. В реальном училище, правда, успехами он не блистал, но поначалу никого это не тревожило. Что отметки, когда мальчик – душа любой компании, когда без его стихов, экспромтов, шуток не обходится в Дебрецене ни одна сколько-нибудь приличная вечеринка. Весь он излучает то редкое обаяние, которому подвластны не только женские, но и мужские сердца; и к тому же – какая богатая фантазия! Например, по случаю того пикника с катанием на лодках, о котором имеется упоминание и в хозяйственной книге дочери Ансельма («билеты на пикник у озера»), он заранее сочиняет вирши насчет смертельной опасности, перенесенной им вместе с дамой сердца во время бури, и, шевеля веслами над тридцатисантиметровым слоем озерной воды, декламирует их замирающей от сладкого ужаса барышне.

Мария Риккль первое время с восторгом следит за успехами сына, а молодой Яблонцаи – желанный гость повсюду. Конечно, и в доме на улице Кишмештер гости не переводятся: трех парок, хочешь не хочешь, предстоит выдать замуж, так что гостеприимство тут, как ни верти, вещь совершенно неизбежная. Но и выводить дочерей в общество тоже нужно, и Мария Риккль выводит их всюду, где можно надеяться на присутствие молодых людей. От посещения балов, имея в виду будущее парок, нельзя уклониться, даже когда Мария Риккль с дрожью душевной видит, что Юниор не просто прелестный мальчишка, веселый выдумщик, не лишенный поэтического дара (одно стихотворение, написанное им в семнадцатилетнем возрасте, было даже напечатано в журнале «Глупый Ишток»); теперь-то видно, что это отчаянный повеса, отпетый лодырь в учебе, постоянный кандидат во второгодники, плюющий на все науки, какие только существуют на свете, озорной подросток, организатор каких-то подозрительных тайных обществ, любитель ночного бродяжничества и кутежей, называющий себя то графом Гектором, то Муки Дарваши; при более чем скромных результатах в учебе поистине слабое утешение, что нет девушки, которая не рада была бы чести служить Юниору музой. К счастью, ни одна из муз не догадывается, что юный пиит преподносит одно и то же творение сразу трем-четырем дамам, производя в нем лишь минимальные поправки – скажем, в отношении цвета волос или глаз, дабы подогнать стих к данной особе, как портной подгоняет к фигуре заказчика сшитое платье. И пусть Мария Риккль неважный психолог – нужна ли особая проницательность, чтобы понять: Юниор не из тех, кто довольствуется вздохами, барышни нужны ему не для того, чтоб было перед кем выступать в роли трубадура, – он любыми средствами хочет залучить их себе в постель, причем чаще всего прибегает к одному средству – обещанию жениться. В лавку Ансельма слухи сходятся со всего города, и Мари вскоре узнает от матери, что Юниор всем, кто ему нравится, посылает письмецо с предложением руки и сердца. Страшно представить: а вдруг какая-нибудь из счастливиц однажды примет всерьез дурацкую выходку мальчишки; но еще страшнее мысль, что ведь никто, по всей видимости, всерьез Юниора не принимает, не считает внимание внука Ансельма II и наследника рода Яблонцаи подарком судьбы. Конечно, о женитьбе ему рано думать, пусть немного остепенится. Мария Риккль с грехом пополам перетаскивает сына через выпускные экзамены, потом заставляет его отслужить год в волонтерах (излишне и говорить, что год этот влетел ей в копеечку: господа волонтеры, соответственно своему рангу, проводили время в высшей степени весело) и, заполучив его обратно, пристраивает – чтобы отвлечь от пустого времяпрепровождения – к работе, сначала посылая к деду в лавку, где он трудится то в конторе, то за прилавком, потом посылая в Бёсёрмень секретарем при какой-то комиссии с жалованием 4 форинта 50 крайцаров в день. В Бёсёрмени у Юниора случился такой урожай любовных стихов, что автора приходится срочно отзывать домой, пока он еще не пообещал кому-нибудь руку и сердце. Юниора, как он ни противится, опять отправляют в лавку: тут он по крайней мере на глазах. Сейчас ему ох как были бы кстати и советы деда, и твердая рука отца – но Имре-Богохульник только хохочет, покуривает свою трубку да хлопает себя по парализованным коленям, радуясь постигшим купецкую дочь неприятностям, принц-консорт тоже лишь пожимает плечами и улыбается, при любой возможности стараясь остаться ночевать в Паллаге, на хуторе. Раз он больше не хозяин в доме, раз никто его не слушает, то с какой стати ему брать на себя ответственность за сына! Он и сам не был отшельником, и если не в молодости, то когда еще и погулять?! Мария Риккль в панике: сын почти не бывает дома, сын пьет, сын то и дело сбегает из конторы, а если не сбегает, то спускается в лавку и бесплатно раздает барышням полукилограммовые кульки с конфетами – это внук-то Ансельма! Мария Риккль не любит просить советов, но теперь, пересилив себя, идет к матери – которой, конечно, уже все известно; Ансельмовой жене известно даже то, что в бесплатных кульках с конфетами окрестные девицы получают еще и стихи. Мария Бруннер давно уже следит за младшим Яблонцаи, и теперь, считает она, настал момент поставить его на место, ей надоело, что в лавку то и дело приходят письма на имя то графа Гектора, то Муки Дарваши – сиречь Кальмана Яблонцаи, – что Юниора часто нет на месте, когда лавка еще открыта, и что в летнюю пору он болтается под окнами у знакомых барышень, а зимой на льду озера привязывает к конькам молодых дам зверски дорогие букеты оранжерейных цветов. По совету матери Мари призывает сына – после очередной развеселой ночи, проведенной им бог знает где, – и устраивает ему такую экзекуцию, что Гизелла потом несколько дней прикладывает графу Гектору примочки; после такого урока купецкая дочь сообщает Юниору: довольно, веселой жизни конец, в сентябре ехать ему в Австрию и приступать к занятиям в Грацском университете. А выучится, семья решит, чем ему заняться: в торговцы он не годится, это ясно, а вот землеустроители в комитате нужны, и ему, несомненно, найдется поприще, где он сможет применить полученные в Граце знания, а там, когда придет время, она подберет ему жену, богатую и порядочную девушку, которую с радостью примут и Риккли, известные всей стране богатством и влиянием, и Яблонцаи, столь гордые своим знатным родом. Довольно разгула и праздности, тайные общества придется распустить, вздохи и стихоплетство прекратить, и пусть Юниор запомнит, что и материнскому терпению есть предел. Мария Риккль – женщина умная и многое знает про Юниора – многое, но не все; она, например, и понятия не имеет, что в Паллаге, Надьхедеше, Халапе – везде, где у Рикклей имеются поместья, нет такого стога, под которым не лежал бы хоть раз младший Кальман Яблонцаи с очередным предметом своей страсти, никогда не находящей полного удовлетворения; она не понимает, что Юниором, постоянно меняющим свои идеалы, но относящимся к ним совсем не идеально, постоянно испытывающим потребность во вполне реальной, телесной связи, владеет столь неодолимая сила, что даже властная материнская рука не может вырвать сына из-под ее влияния, и что Джекиль, под звуки семейного «Бехштейна» распевающий с сестренками дуэты и трио, не тождествен Хайду,[81]81
  Имеется в виду страдающий раздвоением личности герой романа Р. Л. Стивенсона «Странная история д-ра Джекиля и м-ра Хайда». Добропорядочный д-р Джекиль ночью преображался в чудовищного злодея.


[Закрыть] который без раздумий опрокидывает любую особу женского пола, хоть на минуту обратившую на него внимание, и который ради часа наслаждения готов нарушить любую клятву, забыть любое данное слово. Мария Риккль убеждена, что хорошо знает своего сына; но единственный, пожалуй, кто догадывается, каков Кальман на самом деле, – это злорадно хохочущий, сквернословящий дед. Паралитик узнает в нем своего исчезнувшего и теперь вот восставшего из небытия в новом облике сына Белу; но пусть купецкая дочь побесится – не ему одному быть несчастным. Сестры собирают Юниора в дорогу, дебреценские прелестницы льют слезы, но выхода нет, Юниор должен ехать. Вена многим уже помогала остепениться, Грац же – просто классическое место, где человек может стать взрослым и умным. В компанию Юниору дают Армина, сына адвоката Дюлы Лейденфроста, заброшенного судьбой в Дебрецен правнука офицера императорской армии Ксаверия Ференца Лейденфроста, дальнего родственника Рикклей; Армину предуготовано поприще торговца, вот пусть и окончит Торговую академию, пока Юниор осваивает технические науки в университете.

1 сентября 1880 года Юниор покидает Венгрию и мгновенно растрачивает в Вене все свои деньги; ежемесячных поступлений из дому – на питание и квартиру – ему хватает лишь на несколько дней, а остальные дни месяца он живет в кредит, который обеспечен ему в столице Штирии благодаря доброму имени и авторитету Ансельма Риккля. Юниор всегда отличался способностями сочинителя, его письма домой повествуют о грандиозных успехах во всех науках; проверить, насколько это верно, просто некому, в Дебрецене рады обнадеживающим вестям, Юниора никто не навещает. Мария Риккль вновь увидела сына 1 октября 1881 года, когда тот, оставив после себя устрашающую сумму долгов и с треском провалившись на всех экзаменах – это его последняя попытка достичь чего-то на ниве науки, – явился как побитая собака домой. Теперь и Юниору довелось увидеть то лицо, которое отец его узнал в день кёшейсегского краха: на блудного сына устремила взгляд настоящая Медуза Горгона; Мария Риккль наконец понимает, что Кальман не просто не унаследовал ни крохи трезвой мудрости Ансельма и его круга: можно быть уверенным, что он не станет ей помощником, не станет опорой семьи, он всегда будет обузой, всегда помехой; ей же оставаться в одиночестве, болея душой и за двух дочерей на выданье (старшая, Маргит, уже вышла, к счастью, за богатенького Хенрика Херцега – молодого Сиксаи), и за этого двадцатилетнего оболтуса и эротомана, у которого за плечами один законченный, один незаконченный и один начатый университетский курс, и за мужа, который муж лишь по названию, а в основном пропадает в Паллаге или на мелиоративных работах, где угодно, лишь бы не дома, и, наконец, за парализованного, сквернословящего свекра, – оставаться совсем одной среди множества забот, едва прожив на свете тридцать семь лет. Ей-то Юниор может писать стихи хоть целыми томами – для нее это пустой звук. Пусть тогда катится ко всем чертям – вернее, к остальным экспонатам ее домашнего зверинца, к сквернослову деду и распутнику отцу, туда ему и дорога. Что, он опять стихи написал? Мол, Береттё лежит, разнежась, меж кустов и мягких трав, словно дева на постели в белопенных кружевах? Ну что ж, если он не может без этих белопенных кружев, так пускай едет с отцом работать, пускай-ка осушает ту белопенную постель, а не стишки строчит. Юниор готов ехать хоть сейчас, ему уже тошно в доме на улице Кишмештер, где его за человека не считают; раз он их не устраивает, так и не надо, он с радостью уедет с отцом, будет любоваться небом над степью, огненным закатом в Шаррете и радоваться, что снова видит родной Альфёльд, а не дурацкий штирийский пейзаж, где, куда ни глянь, торчит, закрывая горизонт, какая-нибудь гора. Мария Риккль и не подозревает, что она натворила, отпустив Юниора с отцом. Она даже чувствует некоторое облегчение: сын теперь с Сениором, больше ни тебе компании «Свисток», ни общества «Сова», возле отца Юниор, глядишь, чему-нибудь научится, станет на худой конец землеустроителем, начало не ахти какое, но все ж начало, а там женитьба и невестка, которую они ему выберут вместе с Ансельмом, научат его ходить но струнке. И вот пролетка выкатывает из-под высокой арки ворот на улице Кишмештер. Ни колокольного звона, ни фанфар, словно ничего особенного и не происходит. Занимается заря над городом – на вид самая обыкновенная дебреценская заря, как в любое другое утро. Мария Риккль не машет платочком, стоя в воротах: мужа она давным-давно уже не любит, а на сына так зла, что готова его по щекам хлестать, а не махать ему вслед. Закрывая ворота, она и думать не думает, что в эту минуту один из героев «Старомодной истории» двинулся прямо к роковому повороту своей судьбы.

Отрывок из «хроники» Иштвана Гачари

Описание Фюзешдярмата:

«…Лесных угодий вокруг города не имеется, кроме общинного ивняка на островах Кошачьем и Даго. Ближе к городу, по краю лугов, на Буче, помещичьи люди начали сажать дубовый лес, а приживется ли он – покажет время.

Водные угодья Фюзешдярмата: с востока, севера и запада город опоясан рекой Береттё; из нее выходит несколько проток, рукавов и канав: например, Кошачья канава, Куцая протока, рукав Йожи; последний заворачивает к югу, где в конце Большой улицы через него построен каменный мост, и зовется он в сем месте Большой протокой, которая пересекает весь город. Однако Большая протока отделена от реки перемычкой и выглядит как канал или старица. Сплавные и проточные воды: канава Даго, протоки Кошачья, Двойная, Девичья, канавы Подсадовая, Халад, Тропа, Монастырская протока, Козья протока, протоки Антал и Колючая.

Здесь же, у хутора Буча, сливается с Береттё речка Хортобадь; дальше на восток русла Быстрого Кёрёша и Береттё выпускают из себя протоки Чик, Абайд и Петерке; но наполнены они только при высокой воде, а в остальное время являют собой прекрасные покосы. Имея своим истоком Береттё, все они весной разливаются, и высота разлива зависит от силы половодья Береттё. На водах сих нет уже ни единой мельницы, как в старое время, все устранены комитатом в ходе речной регуляции».

На «речную регуляцию» оба Яблонцаи приезжают, собственно говоря, в хорошем настроении. Имя Имре-Богохульника на территории огромного поместья, где он некогда был всесильным управляющим, все еще звучит достаточно весомо, чтобы его сын-инженер, еще не больной, лишь начинающий чувствовать недомогание, и его внук были охотно взяты на работы по упорядочению русла реки; Сениор точно так же рад свободе, рад вырваться из тяжкой атмосферы дома на улице Кишмештер, как и младший Кальман, взятый на роль помощника геодезиста. Обоим сейчас лучше быть подальше от Дебрецена.

Для Сениора, кстати, это последняя попытка найти свое место в жизни: ведь спустя девять лет его уже нет в живых, и после, завершения работ в Шаррете, когда он возвращается в Дебрецен, тело его разрушается со стремительной быстротой. В дальнейшем понятие «речная регуляция» ассоциируется в сознании Марии Риккль с двойным поражением. Ведь Сениор, этот, по ее глубокому убеждению, отпетый тунеядец, мечтатель, мот, человек слабохарактерный, мягкосердечный, тем не менее когда-то любил ее и – хотя оказался ненадежной собственностью, – полностью принадлежал ей. Купецкая дочь с болью расстается с тем, что когда-то было ею приобретено такой дорогой ценой и чем она несколько лет безраздельно и безмятежно владела, Мария Риккль до последних дней жизни твердо верила, что, если б не проклятая «речная регуляция», Сениор не оказался бы рядом со сквернословом Имре – именно там, возле Береттё, подорвал он здоровье и не смог сопротивляться постыдной болезни – и что, не пошли она с отцом этого бездельника, враля и фантазера, младшего Кальмана, то и Юниор бы не связал себя безрассудным браком.

Квартиру землеустроителям отвели в Сегхаломе; Юниор и Сениор живут вместе – и если бы граф Гектор был способен на сей раз удержаться от поисков приключений, вся его жизнь, может быть, повернулась бы по-другому. Однако, едва начав работать рядом с отцом, Юниор уже тоскует в Сегхаломе и спустя несколько дней решает прогуляться в соседний городок, Фюзешдярмат. То, что происходит с ним там, столь же закономерно, как смена дня и ночи: молодой человек, который постоянно в кого-то влюблен, причем каждый раз свято верит, что влюблен в последний раз, и девушка, которая едва ли не с пеленок ждала сказочного принца, прекрасного, повидавшего свет, что явится к ней издалека и станет развлекать ее рассказами об ином, неведомом, совсем не о том, о чем способны были беседовать пуритански воспитанные кавалеры ее круга, этот молодой человек и эта девушка весной 1881 года неминуемо должны были встретиться. Их звезды находились друг от друга по крайней мере так же далеко, как звезды юноши из дома Монтекки и девушки из дома Капулетти. Одним словом, странно, противоестественно было бы, если б они не полюбили друг друга.