Текст книги "Старомодная история"

Автор книги: Магда Сабо

Конечно, своеобразный, негативный вариант предыстории сестриного брака Эржебет услышала и от бабушки, Ракель Баняи не колебалась относительно того, стоит ли объяснять четырнадцатилетней девочке, что, собственно говоря, случилось. Старуха без обиняков заявила: Эмма утратила право называться честной девушкой и отношения с ней приходится поддерживать лишь из грустной необходимости ради того, чтобы на нее, на Эржебет, не пала тень позора – бесчестие Эммы ведь может подорвать перспективы ни в чем не повинной младшей сестры. Но пусть запомнит Эржебет: если бы не она, если бы не лежащий на Ракель Баняи долг – выдать Эржебет, когда для этого придет время, замуж, выдать честным путем и за порядочного человека, – то бабушка прекратила бы все контакты с Эммой; ни Гачари, ни Широ, ни Баняи никогда ничего общего не имели с распутными рабами плоти. Словом, приданое Эммы видела только ее младшая сестра, фюзешдярматцы же пришли к выводу, что скрытность эта, собственно говоря, вполне вяжется с прочими подозрительными обстоятельствами, при которых вышла замуж старшая внучка Гачари. Фюзешдярматцы, тоже воспитанные по книжке Розы Калочи, так же твердо, как Ракель Баняи, знали, что добропорядочной девушке не подобает спешить со свадьбой, скоропалительное замужество дает повод для кривотолков; Эмма Гачари же в апреле только-только познакомилась с молодым дебреценцем – и не успел город опомниться, как появилось объявление о бракосочетании, обручения вообще не было, как видно, или если оно и было, то в столь узком семейном кругу, что даже соседи ничего об этом не знали. Роза Калоча четко предписала, что надлежит делать: если семьи жениха и невесты прежде не были близко знакомы, в таких случаях первыми должны нанести визит родственники жениха, – старшего же Яблонцаи вплоть до дня свадьбы и видеть не видели в Фюзешдярмате, а будущая свекровь вообще не появлялась, даже у почтмейстера не было никаких сведений об обязательном в таких случаях письме, в котором Мария Риккль должна была бы, по обычаю, приветствовать Эмму как будущую свою дочь. Никто не знал, когда и как была посватана девушка, а скромная свадьба окончательно открыла дорогу не столько даже злорадным, сколько тревожным догадкам: семью Гачари в Фюзешдярмате любили и мало кто радовался, видя Ракель Баняи молчаливой, постаревшей, хотя еще более строгой и прямой, да и в Эмме, в ее возбуждении, в ее бурном цветении было что-то преувеличенное, неестественное, даже непристойное.

Приданое Эммы Гачари поступило из Дебрецена, из лавки Лайоша Варади-Сабо, и могла ли Ракель Баняи думать, что дочь торговца-патриция Мария, которую за два года до рождения Эммы молодой тарчайский реформатский священник вез через дымный Шаррет в свой дом как молодую жену, три года назад, в 1879 году, уже родила мальчика, окрещенного Элеком, который через много лет будет мужем дочери Эммы, Ленке. Из лавки Лайоша Варади-Сабо супруге Юниора, возвратившейся из свадебного путешествия в Вену и Париж и привезшей с собой умопомрачительные туалеты, поступили следующие вещи:

три дюжины сорочек,

две дюжины дамских панталон, богато украшенных вышивкой и фестонами,

двадцать богато украшенных юбок, в том числе со шлейфами,

две дюжины пеньюаров, два пеньюара для причесывания, шесть дюжин носовых платков,

две дюжины полных комплектов постельного белья на две кровати,

шесть больших и три маленькие подушки, тридцать шесть простыней, два гобеленовых покрывала на кровати, одна парадная скатерть, восемнадцать ночных чепцов,

шесть скатертей, тридцать шесть салфеток для повседневного пользования,

шесть скатертей и салфетки для разных случаев,

семьдесят два полотенца,

сто восемь кухонных полотенец,

четыре больших ковра и четыре ковра поменьше, кружевные занавески на восемь окон,

три атласных одеяла с монограммами, три атласные перины для ног, четыре подушки для прислуги, два одеяла для прислуги, дюжина постельного белья для прислуги, две дюжины полотенец для прислуги. Многие из этих вещей позже попадутся нам на глаза в неожиданном месте – в той первой тетради в твердом переплете, куда Кальман Яблонцаи записывал свои стихи. Та самая рука, которая с трепетом тянулась за «счастьем», вытащенным белой мышкой, и которая писала: «Ничего нового, после обеда читала роман, герой его – ты. Снова начинаю бояться вечера, но успокаиваюсь мыслью, что ты сдержишь свое обещание», – та же самая рука пересчитывает грязное белье и ищет подходящий клочок бумаги для записи, но, как нарочно, ничего не может найти: ведь хозяйственных книг, как у Марии Риккль, у Эммы нет и не будет никогда, Эмма не годится в домашние хозяйки. Под руку ей попадаются стихи мужа – ничего, для записи сойдет. Где же былая любовь, где то всепоглощающее чувство, которое, вытеснив пуританское воспитание, приличия, обычаи, бросило ее в объятия сказочного принца из Дебрецена, умевшего сочинять настоящие стихи?!

Эмма давно уже прочла всю тетрадь – которая вообще-то не должна была бы попасть к ней в руки, но Кальману Яблонцаи не хватило ни духу, чтоб уничтожить ее, ни ума, чтоб по крайней мере спрятать подальше, – и Эмма знает теперь то, о чем еще не догадывалась весной 1882 года, знает, что представляет из себя Муки Дарваши, знает, как швыряло его от девушки к девушке все время нуждающееся в новом кумире эротическое воображение. И вот в тетрадь с твердым переплетом, меж двумя стихотворениями, посвященными Ильке Гутман и Маргит Чанак, вписывает Эмма смертный приговор их браку:

В прачечную 28 октября:

простыни – три,

скатерти – восемь,

салфетки – восемь,

наволочки – семь,

пододеяльники – три,

полотенца – шесть,

женские сорочки – двадцать одна,

мужские сорочки – двадцать две,

женские панталоны – одиннадцать,

юбки – шестнадцать,

носовые платки – шестнадцать,

чулки – четырнадцать,

портянки – восемь,

тряпки для пыли – три,

кухонные полотенца – три,

подштанники – семь.

Ни Мария Риккль, ни Ракель Баняи не ждут от этого брачного союза ничего хорошего, а ведь боги, чувствуя, вероятно, некоторые угрызения совести, улыбались в тот день, когда он был заключен. Невеста – богата, удивительно хороша собой, жених искренне влюблен в нее, да и землю любит – если он чему-то учился в жизни, так, скорее всего, пожалуй, сельскохозяйственным работам, недаром же он столько времени провел в Паллаге, поместье Яблонцаи. Обладай хотя бы один из двоих каплей трезвости и здравого смысла, они избежали бы того, что ожидало их впереди. Однако Сениор, который способен дать разумный совет и который, в отличие от всех прочих, беспристрастен, в это время уже стремительно катится вниз, а купецкая дочь с сыном не разговаривает и не желает даже познакомиться с невесткой. Мария Риккль не привыкла бросать слова на ветер, и уж коли она заявила, что не допустит падшую кальвинистскую распутницу к своим порядочным дочерям, которых предстоит выдавать замуж, и что ее не интересует будущий ребенок, все равно, будь то внук или внучка, – значит, в дом на улице Кишмештер Юниору возврата нет. Первое время Юниор и не думает приходить из-за этого в отчаяние: Вена и Париж дают ему столько свежих впечатлений, а великолепно поставленное хозяйство Ракель Баняи столько денег, которым, кажется, числа нет, что 16 ноября 1882 года он записывает в дневнике: «С милой моей женушкой мы сидим и беседуем в нашей теплой комнате. Я счастлив и независим». В середине голубовато-серого листа он выписывает каллиграфическими буквами свое имя, под ним рисует цветок с двумя листочками, под цветком же идет подпись: «Милая моя Эмма!» На тот же самый лист дневника, и тоже в ноябре месяце, но уже в 1906 году 11 числа попадает следующий текст: «Какой мерзкой кажется жизнь спустя 24 года. Жена стала шлюхой, я убиваю жизнь в одиночестве». 16 ноября 1882 года, за два года и один день до рождения Ленке Яблонцаи, все это еще скрыто мраком неизвестности, Юниор пока купается в счастье и с легкостью, почти уже предательской, переносит и разлуку с парками, с Имре-Богохульником, и дурные вести, которые верная Мелинда-Гизелла регулярно поставляет своему изгнанному кумиру, о том, например, что Сениор уже не может передвигаться без палки, а когда ходит, как-то странно выкидывает вперед ноги. Земли Эммы, которые, как и та часть, что принадлежит Эржебет, сданы в испольную аренду, приносят такой доход, что при некотором усилии состояние можно было бы не только сохранить, но и приумножить. Однако в жилы Кальмана словно ни капли не попало купеческой Ансельмовой крови: он предоставляет арендатору полную свободу, чего никогда не делала Ракель Баняи, и приезжает в Фюзешдярмат лишь отдохнуть от загулов. В Пеште жизнь куда интереснее, и, пока позволяет беременность Эммы, они оба участвуют во всех возможных развлечениях: посещают театр, оперу, казино, их можно видеть и на скачках, и за карточным столом, Эмма беззаботно встряхивает собранными в локоны волосами, вовсю кокетничает, хохочет в облаке тонких кружев, как Виолетта у Верди. Когда развлечения начинают их утомлять, они возвращаются в Фюзешдярмат; Ракель Баняи присутствует при появлении на свет Эрнё Яблонцаи – мальчик родился «преждевременный», Эмма носила его едва восемь месяцев. Бабушка принимает участие и в крестинах, и Эржебет восторженно нянчит крошечного племянника; из Дебрецена на крестины не приезжает никто, лишь отчаянный Лейденфрост, который был и на странной свадьбе и уже там отметил про себя необычную красоту Эржебет Гачари. После крестин Лейденфрост гостит у друга еще несколько дней, Ракель Баняи бдительно следит, чтобы он ни на минуту не остался наедине с Эржебет, от которой молодой торговец просто не в силах отвести глаз. Лейденфрост – католик и тоже родственник Рикклей, больше им не удастся ее провести, никто больше не вотрется к ней в дом под предлогом какой-нибудь «Хроники». Контакты между домами Гачари, Яблонцаи и Широ, которые нельзя прервать из-за Эржебет, ограничиваются с обеих сторон сдержанной вежливостью; Эмма оскорблена тем, что Ракель Баняи ее словно бы не замечает, а также тем, что едва может перемолвиться с сестрой несколькими словами с глазу на глаз – прокаженная она, что ли?! Кальман сочиняет на тещу ехидные эпиграммы и зачитывает их жене.

Когда у Эрнёке режутся зубки, бабушка часто помогает нянчить беспокойного ребенка: Эмма то и дело посылает за ней или сама бежит с сыном; зубки, впрочем, лишь предлог, Эмма, как ни странно, прирожденная мать и сиделка, но иным способом ей никак не встретиться с Эржебет, к которой у нее важные вести: молодой Лейденфрост сгорает от любви и намекает в письмах к Кальману: нельзя ли и ему отведать «того же выпека». Эржебет в счастливом экстазе хозяйничает в кухне, все валится у нее из рук; пока Кальман от имени своего друга и родственника разговаривает со старухой, его юная свояченица, дрожа и краснея, прячется в соседней комнате; предприятие выливается в такой скандал, что молодая пара тут же собирает вещи и вместе с Эрнёке уезжает из Фюзешдярмата. Эржебет молча принимает происшедшее к сведению, старуха с этого момента вскрывает все ее письма, особенно тщательной цензуре подвергая все, что приходит от Эммы. Супруги – с ребенком и нянькой – разбивают лагерь в Пеште, в гостинице «Английская королева»; хотя Эмма снова в положении, весь сезон они развлекаются, а летом отдыхают у моря; Муки Дарваши и Лейденфрост ведут интенсивную переписку, пытаясь организовать освобождение Эржебет из-под ига Ракель Баняи. Выход находит активно поддерживающая замысел Лейденфроста Эмма: еще в девичестве они с сестрой, чтоб обмануть бдительность бабушки, придумали тайную азбуку – ею и пользуется Эмма, посылая сестре какую-то шутливую открытку; открытки бабушка смотрит не очень внимательно: что можно в ней сообщить? Нацарапанные меж словами значки говорят обмершей Эржебет: «ПОСЫЛКА». Посылки от Эммы приходят часто; Эржебет каждый день с бьющимся сердцем ждет почтальона, чувствуя: что бы в той посылке ни содержалось, оно повлияет на всю ее жизнь. Эмма присылает сестре пеньюар, в нем зашито послание графа Гектора: будь наготове, скоро Эмма должна ехать домой рожать – ребеночек ожидается в ноябре, – и тогда граф Гектор поможет совсем потерявшему голову Лейденфросту достичь своей цели. В начале октября супруги вместе с Эрнёке и нянькой приезжают в Фюзешдярмат, в дом Гачари; Лейденфрост в это же время прибывает в Сегхалом. Влюбленные находят все же способ обменяться несколькими словами: Лейденфрост прячется в доме Гачари, и Муки Дарваши тайком приводит к нему свояченицу, которая пришла вместе с бабушкой, чтобы в ее присутствии повидаться с сестрой. Юниор делает последнюю попытку примирить старуху с мыслью о замужестве внучки, но та со всей решительностью отвечает, что после беспардонного предложения, с которым он пришел к ней в прошлый раз, она вообще не должна была бы приходить к Яблонцаи, и не пришла бы, если б не Эмма, которая вот-вот должна разрешиться от бремени, про Лейденфроста же она не желает и слышать. Словом, если Кальман не хочет скандала, пусть сменит тему. Гектор и Лейденфрост решают идти ва-банк; план их кажется Гектору великолепным: в эту же ночь Армин Лейденфрост, похитив девушку, увезет ее в экипаже Юниора. В Фюзешдярмате им не обвенчаться – вряд ли существует на свете способ заставить священника, преемника великого Гачари, пойти против правил, – но в Дебрецене, наверное, дело как-нибудь удастся решить. Церковь св. Анны – семейная церковь Лейденфростов, Яблонцаи, Рикклей, послезавтра Армин и Эржебет станут мужем и женой, и пусть тогда старуха лопнет от злости. Поторопиться стоит и потому, что не сегодня-завтра Эмме рожать, и молодые супруги станут крестными родителями младенца.

Как и во многом другом, Муки ошибается и здесь, считая, что беглецы сразу же смогут обвенчаться: священник требует от невесты, едва достигшей шестнадцати лет, согласия родителей или опекунов. Пока решается вопрос, Эржебет трясется от волнения в доме Шимонфи, у родственников бабушки жениха; и вот приходят вести из Фюзешдярмата. Ракель Баняи не заставляет их терзаться ожиданием. Согласие на брак привозит граф Гектор, он же становится одним из свидетелей на свадьбе. Гектор, впрочем, разочарован: на утро после побега, найдя прощальное письмо Эржебет, Ракель Баняи не побежала к ним, ничего не спрашивала и не просила. Когда по просьбе Лейденфроста Муки Дарваши, собрав всю свою храбрость, отправился к старухе, он нашел ее за обычными занятиями, на приветствие его она ответила, как обычно, и ничего не сказала ни об Эржебет, ни о Лейденфросте – лишь назвала адвоката, к которому молодые могут обратиться по вопросу о наследстве.

На обряде венчания в церкви св. Анны родственников уже собирается больше – вторым свидетелем жениха соглашается стать Геза Риккль, – и, хотя дом на улице Кишмештер демонстративно игнорирует свадьбу Эржебет Гачари, уже дважды родственницы, все же находится человек, осмелившийся, хоть и прячась за спинами, присутствовать на обряде, – это Мелинда-Гизелла. Молодожены впервые выходят в свет по случаю крестин второго ребенка Юниора и Эммы Гачари: родившейся 17 ноября 1884 года Ленке Яблонцаи; супруги Лейденфрост – крестные родители Ленке. Живут они в доме Гачари, оттуда и несут белокурую девочку, заботливо укутав ее от холодного ветра, в церковь прадеда. Эржебет еще по приезде пытается помириться с бабушкой, но та не пускает ее на порог. Все то, о чем ей нужно было заботиться до замужества Эммы и после него, теперь уже не имеет никакого значения, и она, стоя в дверях, непреклонная, вся в черном, сообщает внучке, что двери ее дома, который та опозорила своим побегом, теперь навсегда для нее закрыты; кстати, пусть и Эмме передаст: Ракель Баняи ее тоже не желает больше видеть. Бабушка отказывается взглянуть даже на новорожденную; слова обряда, звучащие над белокурой головкой Ленке Марии Яблонцаи, словно покрыты инеем: теперь к исступленной ненависти, дыхание которой доносится сюда из дома на улице Кишмештер, присоединяется исступленная ненависть дома на Большой улице Фюзешдярмата.

Эмма едва приходит в себя после родов, а граф Гектор уже бьет копытами: вперед, вперед, в великолепный, сияющий Пешт. Едут они не одни, а уже в сопровождении молодой пары Лейденфростов: для тех этот вояж становится их свадебным путешествием, совершаемым под великодушным патронажем Юниора. Лейденфросты, поначалу слегка оглушенные свалившимся на них, почти неправдоподобным количеством денег – Эржебет к тому же то и дело впадает в меланхолию, вспоминая, как разговаривала с ней бабушка, – с невероятной быстротой привыкают к новому образу жизни; поселяются они тоже в «Английской королеве», рядом с покоями Эммы и Юниора; Эмма с покровительственным видом, уверенной рукой ведет младшую сестру от «фризер-салона» до салона мод. Эржебет впервые включается в «настоящую светскую» жизнь; Лейденфрост, который только-только начал было входить в торговое дело, оставляет лавку на попечение матери и, тоже впервые, принимает участие в захватывающих дух карточных сражениях, впервые ставит на скачках, знакомится с пештской золотой молодежью. Все счастливы, все веселы, все живут чудесно – даже нянька, без которой Эмма не выезжает никуда, но которой не доверяет ни одного важного дела: она сама кормит грудью и вообще кормит сама, как бы ни хотелось спать, а если кто-нибудь из детей нездоров, то убегает домой и из театра, и из-за карточного стола; стрекозиную ее жизнь так же нельзя представить без детей, мальчика и девочки, как и без разлетающихся локонов чудесных ее волос. Третью беременность Эмма, к своему удивлению, перенесла трудно – Эрнёке и Ленке она носила, можно сказать, играючи. К тому же маленькая Эмма, появившаяся на свет в октябре 1886 года в Фюзешдярмате – рожать Эмма снова приезжает домой, – издает свой первый крик в отсутствие отца; более того, рядом нет и Лейденфростов: Эржебет к этому времени сама уже мать, а Лейденфрост, несмотря на все насмешки Юниора, опускается до того, что вновь становится в Дебрецене за прилавок. Эмма, кстати говоря, сама уговаривает мужа не тревожиться и не откладывать из-за нее свои срочные дела: ведь до сих пор роды у нее проходили гладко, надо ль опасаться чего-то на сей раз, пусть себе едет спокойно в Пешт, если чувствует, что ему так важен этот карточный реванш. Эмма готова на все, лишь бы не видеть в глазах Юниора тоску; а тоска появляется все чаще: Кальману все больше не хватает заботливой, хотя и жесткой руки Марии Риккль, не хватает ласкового, милого отца и даже старого Имре – а уж Дебрецена, Дебрецена как не хватает: дома даже ветер иной, дома и звезды как-то по-иному светят. Эмма убеждена, что Кальман принес себя в жертву ради нее и потому заслуживает снисходительного к себе отношения: он никогда, никогда не должен чувствовать, что она становится ему в тягость. И Юниор уезжает – не в Пешт, конечно, а в Дебрецен: ему предстоит хоть из-под земли достать деньги, чтобы выплатить неотложный долг чести; имя приятеля, ссудившего ему круглую сумму под честное слово, история не сохранила; скорее всего, он был членом какого-нибудь очередного тайного общества, созданного Юниором, но под каким псевдонимом он фигурировал, пока они сидели за шменом или баккара, просаживая или выигрывая астрономические суммы, осталось неизвестным. Юниор надеется, что его выручит зять, Дюла Сиксаи, бывший Хенрик Херцег; однако тот, краснея от стыда, сообщает, что Мария Риккль, блюдя интересы своей дочери, Маргит, еженедельно проверяет его банковский счет, а сумма, которая нужна Муки, столь велика, что незаметно ее никак не украсть. Чем все это кончится в самом ближайшем будущем, без труда может предугадать и сам Юниор, с видом побитой собаки возвращающийся в Фюзешдярмат и у колыбели новорожденной Эммы сочиняющий такие грустные стихи:

 
Ах, как зол я нынче, братцы!
Пред глазами все – туман,
нету в мире чести, веры,
есть лишь зависть и обман.
Люди словно позабыли
слово сладостное «друг»;
и уж слышен издалека
молотка зловещий стук.
 

За каких-нибудь четыре года Кальман Яблонцаи разбазарил все полученные за женой наличные деньги, а займы под испольные земли достигли такой величины, что если Юниор намерен возвращать долги, которыми он покрывал свое безудержное мотовство, то аукциона не избежать. Кальман вынужден расплачиваться за легкомыслие – второй раз в жизни; в первый раз он платил символически, отдав свое имя за чистоту имени Гачари; однако то, что он отдал тогда: мать, семья, Дебрецен, вся его юность, – принадлежало только ему. Теперь же он расплачивается чужим, расплачивается состоянием Эммы, а та смотрит на мужа, поднимая глаза от пеленок второй своей дочери, маленькой Эммы, вчитывается в строчки, где не говорится уже ни о коралловых губках, ни о лебединой шее, и поначалу даже не может осознать, что, собственно говоря, произошло. С той минуты, когда до нее доходит суть происходящего, в лицо Кальману смотрит уже новая Эмма, совсем не прежняя, потерявшая голову девочка. У Эммы трое детей, у которых легкомыслие Муки Дарваши в полном смысле слова выбило почву из-под ног, – ту почву, ту самую землю, что до сих пор так щедро обеспечивала большую семью Гачари всем, что только пожелаешь. В это время гром небесный раздается и над головами Лейденфростов: Армина и его жену телеграммой вызывают в Фюзешдярмат, Эржебет привозит с собой и младенца, сына Дюлу, ей почему-то кажется, что бабушка при смерти и собирается с ней помириться. Однако встречает их, со слезами на глазах, один лишь Муки Дарваши: поскольку, кроме главного долга, долга чести, он еще навыдавал бесчисленное количество векселей, а свояк всегда выступал поручителем, то не сможет ли Лейденфрост расплатиться за него. Конечно, сможет; но тогда и от наследства Эржебет останется одно воспоминание; тайфун, который носит мужское имя «Кальман Яблонцаи», обрушивается не только на Эмму, но и на Эржебет с мужем. Схватив на руки дитя, Эржебет, громко рыдая, бежит по Большой улице к бабушке, за советом, за помощью; но Ракель Баняи, даже не выйдя к внучке, разговаривает с ней из окна; сказано ведь было в свое время: она отдала внучкам, что им полагалось, и не намерена дарить больше ни крайцара. Пусть идет с молотка все то, что по крупице собирали, ради чего трудились многие поколения, чему столько сил отдала она сама; когда все будет распродано, господин Яблонцаи и господин Лейденфрост, может быть, сделают для себя выводы, возьмутся за ум и научатся работать в поте лица, дабы содержать семьи. Эмма, узнав, что Ракель Баняи решительно отказалась им помочь, от отчаяния чуть не лишается рассудка; в доме Гачари шумно от плача сестер и брани свояков. Поместья Эммы и Эржебет действительно идут с аукциона, у Кальмана Яблонцаи и его семьи не остается совсем ничего, у Лейденфростов – лишь то, с чего они когда-то начинали, – торговое дело в Дебрецене, которое вдруг лишилось опоры, денежного капитала. Добрые отношения между зятьями на некоторое время прерываются, Лейденфрост долго не может простить Юниору, что тот в своем вопиющем легкомыслии, сам катясь под откос, и его увлек за собой; правда, со временем обида если и не забывается, то смягчается. Лейденфрост – в душе добрый малый, хоть он и жалуется на судьбу, но долго сердиться не умеет и спустя некоторое время соглашается быть крестным отцом еще одного ребенка Кальмана и Эммы. Правнук австрийского офицера теперь обеими руками держится за прилавок, для него кончилась сладкая жизнь, которой он так недолго наслаждался, забыв обо всем, закружившись в развеселом карнавальном шествии, где Юниор чувствовал себя как рыба в воде; к счастью, семья Лейденфростов выдержала катастрофу. Армин сумел объяснить Эржебет: нет смысла оплакивать то, что безвозвратно утрачено, теперь им нужно приспособиться к более скромным условиям, сто раз подумать, прежде чем решиться выпустить из рук хоть один крайцар, и смело грести вперед в море жизни, с самого начала приучая детей к работе. Их умные и прилежные сыновья будут хорошо учиться и лишь из семейных преданий узнают о том, что у Гачари были свои поместья. Лейденфрост лишь рукой будет махать, если кто-нибудь вспомнит, как богата была некогда его жена, и с утра до вечера будет трудиться в своей все более прибыльной лавке. Он, кстати, единственный, кто всегда будет стараться помочь Эмме Гачари, когда бы она к нему ни обратилась, кто вообще способен принимать ее такой, какова она есть, и такой любить. Юниор же перед посторонними всегда будет поминать свояка Армина с некоторым снисходительным презрением: мол, славный малый, но абсолютно лишен фантазии.

После распродажи, которая уносит с собой и старинное родовое гнездо семьи Гачари – дом тоже пришлось продать, и Ракель Баняи даже пальцем не шевельнула, чтобы спасти его, не дать уплыть в чужие руки, – за четыре недели, пока семья Юниора еще может находиться в уже не принадлежащем ей доме, Кальман Яблонцаи совершает вояж в Пешт и расплачивается с долгами, тщательно скрывая, в какую цену обошлась ему незапятнанная честь. Его зовут в прежние компании, но, ссылаясь на занятость, на то, что дома его ждет новорожденная девочка, даже на недомогание, он отклоняет приглашения, сидит в гостинице, ломая свою легкомысленную, непутевую голову в поисках выхода и, кажется, находит-таки этот выход: как он мог забыть, что, даже если весь мир перевернется вверх дном, все равно останется человек, который, тысячу раз прогнав его с глаз долой, в конце концов все же поможет ему, ибо любит его со всеми недостатками. Он пишет в Дебрецен письмо, где сообщает о рождении маленькой Эммы, о своей несчастной доле, о трагедии, обрушившейся на них из-за его, Юниорова, легкомыслия, умоляет о прощении, просит спасти его семью и ни в чем не повинных малышек, младшую из которых, кстати, из-за всех этих событий до сих пор еще не окрестили: у Кальмана не осталось никого, кто бы согласился пойти к нему в кумовья. Ответа приходится ждать долго – в доме на улице Кишмештер нескоро рождаются решения, – но он все-таки приходит; приносит его курьер – назначенная в крестные матери, идеально пригодная и на роль посредницы, и на роль соглядатая Мелинда, которую сопровождает Агнеш, горничная, и господин Пап, жилец. Эмма, взвизгнув от счастья, кидается ей на грудь, Мелинда-Гизелла, внимательно рассмотрев невестку, убеждается, что у них на улице Кишмештер еще не видывали подобной красоты; убеждается она и еще в одном: личное знакомство лишь усугубляет в ней неприязнь к совратительнице брата, и пусть эта женщина улыбается ей, сколько хочет, пусть трясет перед ней своими роскошными волосами – в Мелинде она никогда не обретет союзницу. Третья парка и господин Пап наконец вызволяют маленькую Эмму Яблонцаи из язычества; затем Мелинда выражает желание поговорить с братом наедине, который с той минуты, когда увидел сестру выходящей из коляски с паллагскими лошадьми в упряжке, словно с ума сошел от радости. Эмма ревниво смотрит, как брат с сестрой, взявшись за руки, удаляются в дальнюю комнату; она уверена, что Мелинда не могла привезти плохие вести, какое-то решение, какой-то путь к спасению найден – и все-таки на душе у нее неспокойно. Но дурные предчувствия рассеиваются: муж возвращается после разговора с сестрой сияющий, а после обеда, пока Мелинда отдыхает, сообщает радостную новость: мать, по прошествии стольких лет, согласна принять его обратно, согласна на примирение, они не умрут с голоду, Мария Риккль обо всем позаботилась, а теперь они с Мелиндой поедут вперед, чтобы обсудить кое-какие детали. Лицо Эммы проясняется, она уже водит хороводы с трехлетним Эрнё и с двухлетней Ленке, поет, щебечет – а на следующий день машет вслед коляске, Кальман машет в ответ шляпой, он счастлив и весел; настроение у Эммы немного портится, лишь когда она замечает, что Мелинда, в свои четырнадцать лет уже похожая на старушку без возраста, не машет на прощанье, а лишь оглядывается на нее с какой-то странной иронической улыбкой. «Очень смешно было тогда глядеть на твою мать, – рассказывала Гизелла-парка Ленке Яблонцаи. – Представляешь: она радовалась. Ведь я-то знала, что ее ждет, какие такие радости. Я одна знала, на что способна мама».

Воспоминания о приезде Юниора в Дебрецен сохранились в памяти третьей парки так же хорошо, как и все прочее, что касалось ее обожаемого брата. Кальман с плачем вступил в ворота родного дома – и в ту минуту, когда, почти ничего не видя перед собой от слез, предстал пред очи матери, он, очевидно, и сам свято верил, что совершил тяжкий грех, что надо было ему прислушаться к советам той, которая умнее его и знает его лучше, чем он сам знает себя, и которая заранее знала, какой безумный шаг он совершит, женившись таким молодым и так необдуманно. Теперь он даже немного сердится на жену, будто это она пустила по ветру состояние Яблонцаи, а не наоборот, и будто это она, Эмма Гачари, лишила его невинности, а вовсе не он ее. Мария Риккль много раз представляла себе, как появится перед ней блудный сын, может быть оборванный, голодный; но, когда свидание состоялось, материнское сердце оказалось все же неподготовленным к нему. Правда, блудный сын одет по последней моде, в галстуке у него сверкает булавка с драгоценным камнем, но блудный сын рыдает – и так же точно, как прежде ради новой, очередной любви легко предавал старую, теперь предает жену, лишь бы получить помощь: ведь бремя, которое он несет на своих плечах, невыносимо, дома ревут трое детей, плачущая жена жалуется на свою горькую судьбину, ведь Эмма Гачари никогда не знала, что такое нужда; короче говоря, материнские руки, в течение многих лет не шевельнувшие пальцем ради него, теперь раскрываются ему навстречу. Пусть он легкомыслен, пусть картежник, пусть на него ни в чем нельзя положиться, но ведь это ее мальчик, ее Кальман, ее проклятие, ее радость, и пусть он жестоко ее обидел, теперь-то он убедился, куда ведет непослушание; конечно же, это та женщина совратила его с пути истинного – Эмма Гачари, которую Мария Риккль, кстати, и не видела еще ни разу; рядом с какой-нибудь трезвой, разумной женщиной он бы наверняка стал человеком. Кальман жалуется: все бросили его в беде, а первой – бессердечная бабушка жены, если же еще и мамочка от него отступится, всем им конец, тогда ему останется взять свое охотничье ружье и убить Эрнёке, Ленке, Эммушку, Эмму и себя – последним. Разумеется, на Марию Риккль сказка насчет избиения семьи не производит ни малейшего впечатления; ей важно, что она вновь держит в своих руках конец веревки, на которой, может быть, вернет в семейное стойло отбившегося телятю; если помочь ему сейчас, Кальман навеки будет принадлежать ей, еще слава богу, он вступил в брак по кальвинистскому обряду, это и не брак, а так, сожительство; а если он разведется с женой, то потом ничто не помешает ему жениться снова, ну, а с детьми как-нибудь обойдется. Однако еще одну измену она ему уже не простит, пусть Кальман хорошо это запомнит. На этот раз она, так и быть, поможет; одна парка уже покинула гнездо, вторую тоже, даст бог, удастся пристроить, третья, видно, так и так останется на шее у матери, ей уже все равно; к счастью, слухи о странных обстоятельствах женитьбы Юниора не разошлись по Дебрецену, у Ансельма и его жены были серьезные основания не доверять посторонним ушам свое мнение насчет нравственности Эммы Гачари, так что Юниор с женой могут спокойно приехать в Дебрецен; а что касается прежней ее враждебности, так это можно объяснить различием в вере, которое, кстати, действительно ее не радует. О главной своей цели – расторжении этого безрассудного, недостойного брака – Мария Риккль благоразумно умалчивает в беседе с сыном, Кальман же в эту минуту способен воспринять одно: он спасен. На какой-то краткий и неверный миг словно солнце проглянуло над двуступенчатым салоном, откуда ведет дверь в столовую, ту самую столовую, в щелях которой Ленке Яблонцаи будет искать закатившийся красный шарик. День этот – день триумфа Марии Риккль; Юниор, облегченно вздохнув, просит чего-нибудь поесть, от избытка радости подбрасывает в воздух третью парку, мчится в подвальный этаж, в кухню, целует и кружит кухарку тетю Клари, дергает за косу горничную Агнеш, бежит в пахнущую лекарствами комнату Сениора поцеловать руку, заходит к Имре-Богохульнику, который, если не считать парализованных ног, здоров как бык и встречает внука серией веселых ругательств, с фривольными комментариями сообщая о своей радости, что наконец-то познакомится с красавицей невесткой. Этот миг, который существенно повлиял на всю будущую жизнь Ленке Яблонцаи, словно бы приостановился в бесконечном потоке времени и длился чуть-чуть дольше, чем позволяла его реальная протяженность: ведь в этот миг все могло бы повернуться по-иному. Но персонажи трагедии не меняют своих ролей, Мария Риккль намерена лишь забрать свое, давать у нее и в мыслях нет, она и теперь не желает видеть в своей несчастной, окончательно униженной невестке возможную союзницу, способную ради интересов своих детей быть строгой и даже суровой с мужем. Здесь идет подготовка к встрече с врагом; Мария Риккль велит убрать большую комнату, выходящую окнами во двор, и недвусмысленно дает понять Клари и Агнеш, что в этом доме слуги существуют только для семьи Яблонцаи, а жене молодого барина они не обязаны подать даже стакан воды. Если нужно, пусть Эмма Гачари сама заботится о своей семье, молодой барин и его жена получают здесь только питание, причем и еду молодая барыня должна сама приносить из кухни.