Текст книги "Старомодная история"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

«Весьма мрачный град»? – кричит Ленке Яблонцаи. – Да ведь здесь родился Чоконаи,[46]46
  Чоконаи-Витез, Михай (1773–1805) – венгерский поэт эпохи Просвещения.


[Закрыть] здесь степное небо возлежит на бутонах роз и на нарциссах. Бежит Таунсон, бежит, боясь остановиться, а Ленке уже кричит про Большой лес,[47]47
  Большой лес – лесной массив на северной окраине Дебрецена; место отдыха горожан.


[Закрыть] про то, что на Рыночной улице проложены пути узкоколейки, предшественницы будущего трамвая, что в Большом лесу есть павильон Добош и еще там тир, буфет, купальня, гостиница, а сколько школ в городе, с каждым годом все больше. Недаром в гербе города поднимается, расправляет крылья птица Феникс; а «Биогал»,[48]48
  «Биогал» – фармацевтический завод в Дебрецене,


[Закрыть] кричит Ленке Яблонцаи, а типография «Альфёльд», а Институт ядерных исследований, а высотные дома рядом с вокзалом? Откуда знать Таунсону, что такое высотные дома? Он удирает, он уже выдохся, ему страшно, а Ленке Яблонцаи все гонится за ним, она уже поет, поет колыбельную, которую пела своему второму ребенку: «Спи, мой чижик, спи, спи, спи…» – у нее снова хорошее настроение, она сполна рассчиталась с Таунсоном за «весьма мрачный град».

Жизненные пути персонажей «Старомодной истории» сплошь и рядом проходили в одних и тех же местах задолго до того, как эти персонажи обнаружили, что стали родственниками друг другу.

Дебрецен и его окрестности, как и имение Венкхаймов, с какой-то мистической последовательностью возникали вновь и вновь, пока я собирала материалы для книги о матушке. Ленке Яблонцаи родилась в Фюзешдярмате, но там же жил, там умер и был похоронен рядом со своей женой и Янош Сабо-старший, землемер, дед Элека Сабо, второго мужа Ленке, тоже родившегося в комитате Бекеш, в Кёрёштарче; а чтобы нити сошлись еще теснее, замечу, что у землеустроителя Яноша Сабо работодателями были те же самые Венкхаймы, что и у прадеда Ленке Яблонцаи, примерно в те же времена служившего в имении Венкхаймов управляющим. В Шаррете, лет через двадцать после того, как отец второго мужа Ленке Яблонцаи, Янош Сабо-младший, закончив учебу в заграничных университетах, встал во главе кёрёштарчайского прихода, – подвизался в качестве землеустроителя Кальман Яблонцаи-Сениор, который привез с собой в окрестности Фюзешдярмата и Сегхалома в качестве практиканта-землемера и сына своего, Кальмана-Юниора, в будущем отца Ленке Яблонцаи и мужа Эммы, внучки знаменитого фюзешдярматского проповедника и летописца Иштвана Гачари. Но в этом комитате жил и другой дед – по матери – второго мужа Ленке Яблонцаи, Элек Дабаши-Халас, тоже землеустроитель; здесь родились и выросли и двоюродные братья свекра Ленке Яблонцаи, люди все широкоизвестные: поэт Дюла Шароши,[49]49
  Шароши, Дюла (1816–1861) – поэт. В своем главном произведении, эпической поэме «Золотая труба» (1849), описал события буржуазной революций и национально-освободительной войны 1848–1849 гг. После подавления революции был заочно приговорен к смертной казни.


[Закрыть] автор «Золотой трубы»; Лайош Сакал,[50]50
  Сакал, Лайош (1816–1875) – поэт. Принимал участие в национально-освободительной борьбе 1848–1849 гг.


[Закрыть] тоже автор многих песен, ставших народными, и живописец Альберт Сакал, который на средства Венкхаймов учился в Мюнхене, в Академии изобразительных искусств. Когда Шароши, поэт, уже покинул эти места, он еще долго писал шарретским родственникам, прося их присылать ему перья белой цапли на шляпу. (Благородная белая цапля, в те времена в изобилии обитавшая в этом краю, часто взмахивает крылами в стихах Кальмана Яблонцаи-Юниора, отца Ленке.) Перья ему могли посылать не только двоюродные братья, живущие в Бекеше, но и отчим, секретарь фюзешдярматской управы Пал Санто – кстати, близкий друг семьи Гачари. Члены всех этих многочисленных и разветвленных родов: Адяи-Сабо, Варади-Сабо, Яблонцаи, Гачари – занимают примерно одни и те же посты на государственной службе, в обществе составляют слой людей с одинаковыми культурными интересами, они доброжелательно приветствуют друг друга, встретившись где-нибудь на территории двух комитатов, кивают друг другу из лож выдержанного в удивительно красивом мавританско-византийском стиле дебреценского театра: с одной стороны снимают ложи Сабо, с другой – семья Марии Риккль, бабки Ленке Яблонцаи по отцу. Ни пуритане Гачари, ни Сабо, исповедующие реформированную в строгом гельвецианском духе религию, ни Яблонцаи и Риккли, ревностные приверженцы римско-католической церкви, не подозревают, что наступит год, когда их столь разная кровь, их несхожие взгляды на жизнь, политические симпатии, хозяйственные принципы, религиозные убеждения вдруг сольются, сплавятся в яростном пламени неожиданной, безумной любви, для всех этих семей означающей лишь катастрофу, и что будет заключен гибельный, роковой брак, в котором эротическое влечение, в первое время поистине неутолимое и не знающее преград, даст жизнь светловолосой, стройной, как лоза, длинноногой, зеленоглазой, бледной девушке Ленке Яблонцаи, а та, не унаследовав ни капли материнского темперамента, на поцелуи, на супружеские ласки будет реагировать лишь неодолимым до обморока отвращением, будет испытывать панический ужас, желание убежать, скрыться всякий раз, как, привлеченный ее глубокой образованностью, ее веселым, всегда готовым откликнуться на игру, на шутку характером, ее светлым умом, ее прекрасным лицом, захочет к ней приблизиться мужчина.

Когда Ленке Яблонцаи взялась за нелегкую задачу – помочь мне разобраться с родней моего отца, ей пришлось, естественно, рассказать и о своей семье. Вначале это казалось не таким уж трудным делом. Матушка происходила из старинного, знаменитого рода Яблонцаи, воспитывалась она не у родителей, а у бабушки по отцу, о которой она всегда говорила с нескрываемым восхищением, хотя потеряла ее давно. Однако жива была еще и жила в Дебрецене, недалеко от нас, одна из дочерей бабушки, тетя Гизи, о которой я много писала в «Старом колодце»; тетка эта, самая некрасивая из трех дедушкиных сестер, была первой из семьи Яблонцаи, чье имя я хорошо запомнила: она открывала список, после долгих раздумий составленный мною в детстве, – список тех людей, с кем я собиралась порвать всяческие отношения, когда вырасту. Единственное, в чем я не могла ей отказать, даже тогда, в детстве, было то обстоятельство, что она была хотя и малоприятным, но реально существующим человеком, с ней можно было встретиться, если у кого-нибудь возникало такое желание. Гизелла Яблонцаи – была, сначала с мужем, потом без оного, у нее была квартира, были подруги, замшелые странные существа; у нее были даже друзья, с которыми она играла в тарок и калабер, – одним словом, она не принадлежала к той, большей, половине семьи Яблонцаи, к тем ее членам, которые, едва я упоминала о них, пропадали в каком-то непроглядном тумане, словно древняя история народов.

Ибо, как оказалось, у Ленке Яблонцаи, кроме двух сестер, было еще и два брата; сестры – старшая, горячо любимая мною тетя Пеликан, и младшая, тетя Ирен, – находились в пределах досягаемости; братья же, мои дядья, пребывали, вместе с матушкиной матерью, в некой таинственной сфере, как герои сказок, и новые сведения, которые можно было добыть о них, почти ничего не добавляли к тому, что я и так уже знала. Об одном из матушкиных братьев, например, удалось выяснить лишь следующее: каждый раз, когда ему нужно было садиться за уроки, у него начиналась рвота; другого же однажды в паллагском имении сбросила лошадь. Информация была слишком скудной, подозрительно скудной. «Твои дядья? – говорила Ленке Яблонцаи как бы между прочим и настолько без всякого выражения, настолько бесцветным голосом, что я спешила насторожить уши: сейчас прозвучит нечто важное. – Они в Пеште. Сюда они не приезжают». Когда я спрашивала, что они делают, чем занимаются – все Сабо учились или теологии, или инженерному делу, или праву, – матушка от ответа уклонялась, сообщая лишь, что они живут с бабушкой. Услышав про бабушку, я успокаивалась: значит, с дядьями все ясно; насчет бабушки у меня давно сложилось определенное мнение, бабушка, при всей ее ирреальности, была persona non grata, и этим ее сущность для меня в общем и исчерпывалась. Что хорошего можно предположить о женщине, если она допустила, что дочерей ее воспитывает кто-то другой; видно, она любила только сыновей – так пускай же и остается со своими сыновьями, раз она такая. Но Эмму Гачари я презирала и еще по одной причине: как ни трудна была в двадцатые годы жизнь городских служащих, каждый месяц в адрес этой таинственной старухи посылалась одна и та же денежная сумма. И с какими комментариями! Бессчетное количество раз я слышала, отправляясь с деньгами на почту, такое напутствие: не дай мне бог как-нибудь забыть отослать деньги, все, что угодно, только не это – а то еще бабушка сама вздумает за ними явиться. «А я бы хотел взглянуть на эту женщину, – говорил иногда отец и ехидно посмеивался, но тут же переставал, так как никто не поддерживал его веселья. – Кто-нибудь хоть видел бабушку в последнее время?» – «Нет, – неохотно отзывалась матушка. – И не увидит никто». К счастью, бабушка у нас не появлялась; лишь однажды она напомнила о себе, прислав по почте книгу. Книга эта, в красном полотняном переплете, называлась «Горная фея»; видно было, что ее бережно хранили и держали в большом почете. На титуле красивым, смелым почерком было написано: «Магде, от бабушки». Матушка, которая даже старые газеты не любила выбрасывать, настолько она уважала печатное слово, взяла книгу и без объяснений бросила в огонь. Почти пятьдесят лет спустя, роясь в книжном развале на Надькёрёшской улице, я нашла книгу «Горная фея» и купила ее; а прочтя, поместила среди своих любимых вещей с тем чувством бессилия и печали, которое испытываешь, когда тебе слишком поздно, после смерти отправителя, доставили важное письмо и ты понимаешь, что, приди оно раньше, жизнь человека, может быть, была бы спасена.

Восполнить бабушку и мифических дядьев, к счастью, помогали прочие многочисленные родственники. Родовая фамилия, собственно говоря, у семьи была Петеш, но с незапамятных времен они пользовались дворянской – Яблонцаи. Много Яблонцаи жило в Эрдейе, в комитате Пешт, в Ясшаге, в окрестностях Комарома, в Дёндёше, в самом Пеште, была у них и кечкеметская ветвь; фамильное древо Яблонцаи было невероятно ветвистым, корни его уходили куда-то к Арпадам. Все началось с того, что Лайош Петеш-Яблонцаи взял в жены Терезу Чеби-Погань, в четырнадцатом колене прапраправнучку Анны, дочери короля Белы IV,[51]51
  Бела IV – в 1235–1270 гг. король Венгрии; в период его правления Венгрия пережила татарское нашествие.


[Закрыть] так что через пятнадцать поколений после татарского нашествия Яблонцаи могли с гордостью ссылаться на полторы капли Арпадовой крови, текущей в их жилах. Были они столь же различными – во всех смыслах этого слова, – сколь и многочисленными; ни в религиозных, ни в политических взглядах единства у них не было и быть не могло: ведь, скажем, Янош Яблонцаи, тот самый капитан упраздненного в 1876 году и преобразованного в комитат гайдуцкого округа, про которого так часто рассказывала нам с братом матушка, едва ли мог смотреть на мир так же, как другой, живущий в Ниршеге Янош Яблонцаи, который за год до того, как мистер Таунсон посетил Дебрецен, был сперва судебным заседателем, потом служил при дворе; если в конце семнадцатого века один из Яблонцаи шел на галеры за свои кальвинистские убеждения, то что общего мог иметь он с другим Яблонцаи, Лайошем, который спустя четыре года после появления «Бегства Залана»[52]52
  «Бегство Залана» – эпическая поэма венгерского поэта-романтика Михая Верешмарти, опубликованная в 1825 г.


[Закрыть] основал солидный фонд помощи римско-католическому приходу в городе Собосло. Были среди Яблонцаи крупные чиновники, было несколько офицеров, служивших в императорской армии – и в войсках Кошута; кстати говоря, восторженную свою любовь к Петефи[53]53
  Петефи, Шандор (1823–1849) – великий венгерский поэт и революционер; во время буржуазной революции и национально-освободительной войны 1848–1849 гг. был одним из лидеров радикального крыла участвовавших в революции сил.


[Закрыть] Ленке Яблонцаи унаследовала от деда, гонведского[54]54
  Гонвед (букв.: защитник родины) – в 1848–1849 гг. солдат революционной армии, позже – вообще солдат венгерской армии.


[Закрыть] офицера, который, как и поэт, его кумир, отправился в бой из Мезебереня. Двое эрдейских Яблонцаи, Йожеф Яблонцаи и его сын, погибшие в 1849 году, окончили жизнь точно так же, как Пал Вашвари:[55]55
  Вашвари, Пал – революционер, историк, активный деятель левого крыла революционеров в 1848–1849 гг., соратник Петефи. В июле 1849 г. был убит в бою.


[Закрыть] они были убиты румынами, и все, что осталось после них, – только герб да фамильная печать в библиотеке им. Телеки в Марошвашархейе. Детям Ленке Яблонцаи, пока они были маленькими, из всей семейной обоймы, кроме галерника, импонировал лишь гайдуцкий капитан: они любили его дворянскую грамоту, над привилегиями же его лишь посмеивались. В гербе капитана фигурировал плохо кормленный и, судя по всему, сдохший уже барашек, висящий, будто на бечевке, над каким-то зеленым полем; привилегии же капитана заключались в том, что – поскольку гайдуцкий округ имел собственный суд, обладающий «правом палаша», – по его слову приводились в исполнение смертные приговоры. Много-много лет спустя, давно уже вылетев из родного гнезда, мы с братом немало повеселились, обнаружив, что оба запомнили одни и те же подробности из слышанного в детстве. Брат, несколько лет отслуживший офицером, сразу заявил: «Палаш теперь мой!» Я же, у которой на писательском поприще вновь и вновь в том или ином виде возникал баран,[56]56
  Среди книг Магды Сабо есть сборник рассказов «Баран» (1947) и стихотворная сказка «Болдижар Барань» (1958), «барань» по-венгерски – баран.


[Закрыть] констатировала, что мне, видно, досталось гербовое животное, так что пусть каждый из нас хранит отныне свое.

Когда брат мой умирал, я сидела возле его постели. Он пытался что-то сказать. Слова его были неразборчивы, болезнь, не знающая снисхождения, сначала лишила его ног, потом ослепила и парализовала, а в тот день добралась до органов речи. Сын Ленке Яблонцаи с трудом артикулировал звуки, а то, что все же удавалось понять, походило более всего на прорывающиеся сигналы каких-то бредовых галлюцинаций – ведь нельзя же всерьез воспринимать из уст находящегося на пороге смерти человека такие слова, как «капитан» и «палаш». Но дочь Ленке Яблонцаи лишь кивала понимающе, расправляя одеяло на месте ампутированных ног брата, и видела перед собой былую его комнату, где они, сидя рядом на кушетке, делили когда-то наследство, – и вот в конце концов орудием в руках судьбы стал не капитанский палаш, а хирургическая пила, безрезультатно отпилившая ему ноги до самого туловища.

О предке-галернике, о королевском советнике, Беле IV и гайдуцком капитане матушка рассказывала несравнимо больше, чем о собственном отце; когда мы на нее слишком уж наседали, она неохотно уступала и сообщала о нем какие-то странные вещи: он у нее был то помещиком, то никем, то служащим на заводе Ганца в Пеште, то – это был самый абсурдный и потому особенно увлекательный вариант – директором купальни. (Кальман Яблонцаи-Юниор всегда жил слишком далеко от Ленке, она почти не видела его и практически не знала.) Напротив, о деде Ленке Яблонцаи, Кальмане-Сениоре, и о прадеде ее, Имре-Богохульнике, которые в свое время жили в Дебрецене, на улице Кишмештер, в доме, полученном Марией Риккль, женой Сениора, в качестве приданого, речь шла у нас довольно часто. Сениор, бывший офицер-гонвед времен освободительной войны, и прадед, Имре, в памяти Ленке Яблонцаи запечатлелись как статичные, неменяющиеся фигуры: они всегда сидят, их нужно обслуживать, и оба они, как Ленке слышала от бабушки, – бездельники и жеребцы, только и способные, что воевать, делать долги и производить детей. В доме на улице Кишмештер матушка часто заходила к ним, долгое время она лишь с ними делила свое сиротство; они втроем были обузой для семьи, наказанием, которое господь обрушил за грехи на Марию Риккль. Печально нахохлившийся в своем кресле, терзаемый изнутри табесом – а не ревматизмом, как долго внушали матушке, – Сениор и парализованный после бурного припадка ярости атеист и богохульник Имре, в изображении матушки, были словно два падших ангела, обреченных на неподвижность. Кальман-Сениор развлекал внучку мифологическими историями и стихами Петефи, с бесконечным терпением и тактом пытался врачевать ее душевные травмы; из лабиринта вечного страха, где так долго скиталась, не находя выхода, Ленке Яблонцаи, к комнате Сениора вела солнечная надежная тропинка, вступая на которую, она хоть на время укрывалась от неистовой злобы провинциальных медей.

Прадед, Имре, огромный и толстый антихрист в венгерском платье со шнурами, знал столько невероятных ругательств, что Ленке Яблонцаи лишь дивилась, как это все сходит ему с рук, как это гром небесный не поразит его за проклятья, которые он в изобилии слал и небесам, и Марии Риккль, засунувшей его в дальнюю комнату в задней части дома, как будто это он виноват в том, что огромное его имение, милый Кёшейсег, приобретенный и взлелеянный его руками, его трудом, всей его жизнью, – Кёшейсег, из теплиц которого он, как всесильный маг, добывал на рождество, к праздничному столу, свежую клубнику и дыни, – что это имение сын его Кальман, который в сорока экипажах вез в усадьбу на берегу Кёшея свадебную свиту Марии Риккль, разбазарил, проиграл в карты до последнего хольда,[57]57
  Хольд – мера площади в Венгрии (0,57 га).


[Закрыть] все пустив с молотка, а он, некогда купавшийся в довольстве помещик, скатился до того, что стал нахлебником, приживалом у купецкой дочери, и причем где? В городе, где ни пшеничного поля, ни жаворонка, ни камышового зверья, ни человека живого, если не считать врачей и челяди, не увидишь, – разве что вот малышку, правнучку, Ленке, да изредка еще ту, другую, урожденную старую деву, остроносую Гизеллу, младшую дочь его легкомысленного сына.

У паралитиков, кроме Ленке, в самом деле есть еще одна регулярная гостья – Гизелла. Она прибегала сюда, когда ее страшная в своей несгибаемой силе мать уходила на кладбище или к родне; младшая из трех сестер, которых злые языки дразнили парками, Гизелла, горячо любила своего вечно погруженного в книги отца, декламирующего ей стихи, рассказывающего об освободительной борьбе, о Петефи; деда же с его седым чубом, с массивными, даже на десятом десятке жизни не одрябшими ляжками, с его невероятными кощунственными ругательствами, она и жалела, как всю свою жизнь жалела больных, несчастных существ, подбирая на улице и пытаясь лечить всех бездомных, брошенных, беспомощных кошек и собак, и в то же время смотрела на него с восторженной завистью, ибо если что и было способно поразить воображение третьей парки, то это была смелость. Имре Яблонцаи, прадед Ленке и дед парок, ожидал смерть без страха и без всякого ханжества; сама Гизелла-парка точно так же ждала ее добрых полстолетия спустя, насмешливо глядя на священника из-под полуприкрытых век и отвернувшись от последнего помазания; она так и умерла, глядя в стену. Дом на улице Кишмештер был больше, чем просто дом; он был еще и ужасным обиталищем Бернарды,[58]58
  Имеется в виду драма Ф. Гарсиа Лорки «Дом Бернарды Альбы» (1936).


[Закрыть] ареной, где развертывались дикие страсти, сценой трагедийного спектакля. Дочь Ленке Яблонцаи, перебравшись в Будапешт, всегда удивлялась тому, что места, где выросла она сама, где выросли ее родители, в столице представляют как некий идиллический и наивный край, а жителей провинции – как милых, простодушных, но чуть-чуть придурковатых детей природы. Память ее хранила гнетущую тайну родительского дома, спрятанные от постороннего глаза страсти, бушующую за наглухо закрытыми ставнями грозную стихию провинции.

О воспитавшей ее бабушке, жене Сениора, и о бабушкиных родственниках, Рикклях, потомках Антала Риккля, родившегося в 1748 году от Яноша Липота Риккля и Анны Борбалы Вагнер, в 1812 году уже дебреценского гражданина, – о бабушке своей матушка рассказывала много и с удовольствием, совсем не так, как о живущих в Будапеште братьях и о загадочной своей матери, о которой она склонна была сообщить лишь, что та происходила из знатной, богатой и пользующейся всеобщим уважением семьи, но потом потеряла все свое состояние, замужество ее оказалось неудачным, и хотя развестись со своим законным мужем, Кальманом-Юниором, она и не развелась, однако всю жизнь жила отдельно от него. Вот и все, что дети Ленке Яблонцаи смогли узнать о своей бабушке, о которой даже тетушка Пеликан и та говорила неохотно; лишь однажды вырвалось у нее не очень понятное замечание: «Хороши были гуси, и мамочка, и ее муженек». В истории же семьи Риккль мы с братом начали ориентироваться довольно быстро; по крайней мере тот фон, что стоял за воспитывавшей матушку Марией Риккль, не был для нас чем-то темным и непонятным. Что касается купца Йожефа Антала, родившегося еще в Шооше, сына Яноша Липота, помещичьего эконома, то он, вероятно, в какой-то период своей жизни жил в Пеште, поскольку Ансельм Риккль I, дед Марии Риккль, жены Кальмана-Сениора, за восемь лет до заговора Мартиновича (само собой разумеется, в заговоре замешан был и один из Яблонцаи, который в результате и потерял все, что имел, да еще для полноты картины пожертвовал и своей кальвинистской верой: слишком уж скверные слухи ходили о Куфштейне,[59]59
  Куфштейн – городок в Австрии, в Тироле, где находилась тюрьма, в которую были заключены многие венгерские патриоты, борцы за независимость страны.


[Закрыть] а о Наместническом совете[60]60
  Наместнический совет в 1723–1848 и 1861–1867 гг. высший исполнительный орган в Венгрии.


[Закрыть] и того сквернее; и просто подумать страшно, как дрожал за свою участь во время всех этих событий родственник, королевский советник!) проживал в Пеште, там он и женился на Розине Иванич, с которой затем перебрался в Дебрецен, открыв в одном из красивейших домов города, возле Малой церкви, огромную торговлю колониальными товарами. В лавке этой часто бывали и парки, и даже маленькая Ленке; с потолка там свисало на веревке чучело какой-то огромной черной рыбы, оно будто магнитом тянуло к себе взгляды детей. Это процветающее заведение было известно в Дебрецене как лавка «У турецкого императора»; Ансельм и Розина не только вели здесь торговлю, но и выполняли разного рода поручения. Их повозки, объезжая страну, скупая и перепродавая товар, брались и за доставку почты, ценных пакетов. Казинци[61]61
  Казинци, Ференц (1759–1831) – венгерский писатель, один из виднейших деятелей венгерского Просвещения.


[Закрыть] несколько раз упоминает господина Риккля в письмах, надеясь на его посредничество в пересылке своих ценных книг. Сын Ансельма, родившийся уже в Дебрецене «высокочтимый и достопочтенный» Ансельм II, член Торгового общества, основанного еще в XVI веке, разбогатевший настолько, что уже не в образном, а в буквальном смысле слова греб серебро лопатой, взял в жены дебреценскую уроженку, дочь городского присяжного заседателя Бруннера, Марию Йозефу. Свадьба Ансельма II и дочери Бруннера состоялась в 1842 году, а семь лет спустя пятилетняя Мари, будущая бабка Ленке Яблонцаи, цепляясь за материну юбку, наблюдает за вступлением в город после Дебреценской битвы русских войск, и от нее, от очевидицы, через много лет Ленке узнает о том, что в доме Рикклей, одном из самых красивых в городе, стояли на квартире сначала князь Паскевич, потом граф Рюдигер. Этот самый граф, рассказывала Мария Риккль внучке, выставил на подоконник свой кивер: пусть все еще с улицы видят, что здесь живет русский офицер, и зря не беспокоят хозяев. Пятилетнюю Мари Риккль кивер этот тянул к себе с магической силой, она с благоговением гладила его, когда никто не видел; однажды Рюдигер, застав ее за этим занятием, сунул кивер ей в руки: пусть поиграет, если хочет. Марию Риккль сфотографировали в 1912 году: она сидит на камышовом стуле, глядя в объектив, на ней траурное платье, на шее траурная цепь, свисающая почти до колен, на лице ее нет улыбки, хотя она не выглядит и мрачной; спокойно и бесстрастно смотрит она из-под невероятной по размерам, сплошь состоящей из мягких черных матерчатых валиков шляпы, словно вознамерившись еще раз со вниманием рассмотреть мир, в котором она так давно проводит время. Ленке Яблонцаи говорила, что охотно отдала бы часть своей жизни, чтобы каким-нибудь чудом увидеть, как ее бабушка, пятилетней девочкой, в длинных панталончиках с оборками, вбегает в комнату, где обедают русские офицеры, которых она ни капельки не боится, и на голове у нее кивер графа Рюдигера.

У Ансельма II было пятеро детей; кроме Мари, родились еще три дочери; сына, Ансельма III, унесло воспаление легких. Осталось четыре дочери, четверо сказочно богатых существ; весь Дебрецен знал, что все четыре получат одинаковое приданое: сто тысяч форинтов наличными – это была такая невероятная сумма, что в нынешних форинтах ее и выразить-то невозможно, – а сверх того по дому в городе и земельному наделу. В годы освободительной войны и после нее состояние Ансельма II не только не уменьшилось, но даже выросло; дела свои он по-прежнему вел сам, жена присматривала за приказчиками, и когда внуки их, Кальман-Юниор и парки, приходили в лавку «У турецкого императора», приказчик не смел угостить их сладостями – пока третья парка, самая хитрая, для отвлечения внимания не пускалась посреди лавки в пляс и скрип половиц под ее башмаками не заглушал шум выдвигаемого ящика. Мария Йозефа Бруннер знала цену деньгам и умела беречь их. Вместе с Ансельмом II они вели тщательный учет расходов и доходов, подводя ежедневный баланс; им принадлежала одна из паровых машин города, они арендовали мельницу – но охотно тратили они и на культурные развлечения, особенно на театр. Ежевечернее посещение театра стало в семье как бы обязательным ритуалом, отдыхом от дневных забот. Позже, когда никто уж его и не ждал, появился и наследник; из суеверия родители не решились снова назвать его Ансельмом. Страна готовилась к празднованию тысячелетия,[62]62
  В 1896 г. Венгрия отмечала Милленниум – тысячелетие образования венгерского государства (королевства).


[Закрыть] хмель предстоящих торжеств уже начал туманить людям головы, и мальчика нарекли Гезой.[63]63
  Геза – имя венгерского князя, правнука Арпада, и двух венгерских королей из династии Арпадов.


[Закрыть]

Казалось, горький баланс освободительной войны в семье Рикклей закрыт с прибылью: имения, хутора, недвижимость, владельцы которой вынуждены были скрываться или, разорившись до нитки, идти по миру, попадали в руки Рикклей по самой ничтожной цене. В то время как чуть не в каждой семье лились слезы, дебреценские Будденброки процветали и каждое утро, каждый вечер, преклонив колена на подушечку лилового бархата, просили царицу небесную и далее простирать свой плащ над торговым домом под названием «У турецкого императора». И все же в один прекрасный день счастье, сохранявшее им верность даже тогда, когда оно отвернулось от самой страны, вдруг покинуло дом на Рыночной улице, и спугнула его та, о которой никто и никогда даже предположить такого не мог, – самая умная из дочерей, больше всех похожая на отца, Мари. То, чего не достигли ни поражение революции, ни террор, бушевавший после Вилагоша,[64]64
  В августе 1849 г. при Вилагоше главнокомандующий войском Венгрии А. Гёргей сложил оружие перед русскими царскими частями.


[Закрыть] достигла шестнадцатилетняя Мари; она принесла в дом Рикклей тревогу, страх и несчастье.

Мари, познакомившись с Кальманом Яблонцаи, влюбилась в него с такой страстью, что в этом даже был какой-то оттенок непорядочности. Это была катастрофа, катастрофа более серьезная, чем скандал с английской принцессой, выбравшей себе в мужья молодого офицера не очень высокого ранга. Ансельм II и Мария Бруннер хорошо знали семью Яблонцаи – да и кто в Дебрецене и окрестностях не знал этого имени. Какое имело значение, что Имре, будущий их сват, богат как Крез, а жениха в скором будущем ожидает образцовое хозяйство в Кёшейсеге, кроме того, жених может похвалиться дипломом землеустроителя, так как отец заставил его пройти университетский курс в Пеште. Ансельм II и Мария Бруннер с ужасом смотрели на синеглазого, темноволосого, стройного как тополь красавца, гарцующего на коне под их окнами. Купцам – купцы ровня, а не помещик с родословной чуть не от Арпада, гордый, как герцог. Чего он хочет: их дочь или их деньги? Да ведь деньги у него и так есть, а когда умрет отец, он один останется владельцем кёшейсегского чудо-имения. Зачем Кальману Яблонцаи Мари? Конечно, она умна, до того умна, что женщине такой умной вроде бы и не полагается быть, но красавицей ее и сейчас, в шестнадцать лет, не назовешь; и танцует не ахти как, и волосы редки, а перед фотографом держит в руке розу, словно это не роза, а луковица. Что влечет их друг к другу, какая непонятная сила? Не будет, не может быть счастливым их брак, у Имре Яблонцаи еще один сын был, Бела, бездельник и картежник, который давно куда-то сгинул бесследно, жена у него баронесса какая-то, но что это за люди, если ребенок у них стал калекой, не уследили; отец неизвестно где, девочку же просто уронили со стола, будто какую-то тарелку.

Ансельм пробует действовать угрозами, Мария Бруннер – разумными доводами, Мари же стоит перед ними, прямая, как струна, и молчит: пусть говорят. Мари унаследовала силу характера обоих, а кроме того, она влюблена, и ничто не помешает ей добиться своего: она решила стать женой красавца Кальмана и ей просто смешны тревоги отца, который утром в день свадьбы входит к ней в комнату с тем, что он сейчас же велит запрягать, всем им вместе с Мари надо уехать куда-нибудь подальше, потому как ночью ему снился ужасный сон, он видел дочь в нищенском рубище, так что Мари во что бы то ни стало должна одуматься и не выходить за молодого Яблонцаи, пусть он сто раз был самым красивым офицером-гонведом за всю революцию; все, кто его знает, говорят о нем: grand seigneur.[65]65
  Здесь: человек большого света (франц.).


[Закрыть] Да можно ли быть уверенным в будущем, связав свою жизнь с grand seigneur'ом? Мари в ответ машет рукой, надевает венец и спокойным тоном сообщает: она чувствует себя достаточно жизнеспособной и в крайнем случае, если муж, который сейчас действительно богат, не оправдает ее надежд, возьмет бразды правления в свои руки. Вытребовав до последнего филлера свое приданое, включая дом и паллагское имение, она усаживается в присланную за ней из Кёшейсега карету с белоснежными конями, вслед за которой свадебный поезд из тридцати девяти экипажей, двигаясь по Рыночной улице по направлению к церкви св. Анны, ослепляет толпящихся зевак султанами на конских головах, золотыми украшениями, самоцветы на которых словно бы заимствованы из сказок «Тысячи и одной ночи».

Ансельм II, разумеется, оказался прав. Кёшейсег недолго оставался владением Яблонцаи, через несколько лет он пошел с молотка: страшные годы экономического спада, стихийные бедствия и та легкость, с какой Кальман-Сениор принимал любой вызов на карточный поединок, приходил на помощь любому из оказавшихся в беде приятелей и исполнял как собственные желания, так и желания всех, кто был рядом, и не могли привести ни к чему иному, кроме полного разорения. Единственный, кто, может быть, был бы еще способен остановить летящую под откос повозку семейного благополучия, был Имре Яблонцаи, бывший управляющий Венкхаймов; но теперь он уже ничем и никому не мог помочь и лишь потрясал пудовыми кулаками да проклинал и без того многократно проклятого им бога; образцовый помещик, купивший Кёшейсег, превративший пустынную степь в настоящий земной рай, теперь, парализованный, бессильно ожидал неотвратимо приближающуюся катастрофу: когда лучшие его виноградники были побиты градом, он выбежал в поле и, воздев кулаки, до тех пор крыл почем зря всевышнего, позволившего уничтожить урожай, пока его не хватил удар; больше он никогда уже не смог подняться на ноги. Давать Кальману советы из кресла было столь же бесполезным делом, как и пытаться встать на парализованные ноги: Кальман высокомерно отвергал все его рекомендации; с той же холодной вежливостью он прерывал разговор, когда Ансельм намекал ему, что хозяйство нужно бы вести по-иному. Уже и от приданого Марии Риккль, ста тысяч форинтов, остается не так много, и, когда Мари, с четырьмя детьми на руках, занятая то родами, то кормлением, уходом за больными детьми, спохватывается наконец и оглядывается вокруг, долги у Кальмана уже почти поглотили эту кажущуюся неисчерпаемой сумму; на ее упреки Кальман снимает со стены охотничье ружье и сообщает, что из тупика, куда заводят человека долги чести, всегда есть последний выход и вообще он, Кальман, не может жить мелкими расчетами, как какой-нибудь торгаш. Мари кидается за помощью к своим; в доме Рикклей ее не встречает ни злорадство, ни сочувствие, Ансельм весьма сожалеет о случившемся, но заявляет, что его дело, благосостояние его семьи не могут быть отданы в жертву аристократическим замашкам Кальмана Яблонцаи, у Мари какие-то деньги еще остались, кое-чем родители ей помогут, но отдуваться за зятя и восстанавливать его хозяйство – такого у них и в мыслях нет. Пусть имение идет с аукциона, на уплату долгов: ничего, что кёшейсегской веселой жизни наступит конец. Конечно, если Мари захочет вернуться домой, Ансельм примет ее со всеми детьми, но ни до Сениора, ни до его отца, этого чудовища и богохульника, им нет никакого дела. Развод для таких убежденных католиков, как Риккли, в доме у которых в праздник тела господня всегда ждет процессию специально подготовленный алтарь, естественно, дело невозможное, но двери родительского дома открыты перед Мари, если она вернется без мужа.