Текст книги "«Теория заговора». Историко-философский очерк"

Автор книги: М. Хлебников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Следует подчеркнуть, что «теория заговора» соотносится с широким спектром социально-политических явлений и может присутствовать опосредовано в иных социокультурных образованиях. Обратимся в качестве примера к такому феномену, как шпиономания. По внешним признакам шпиономания весьма напоминает «теорию заговора». К признакам конспирологического свойства относятся напряжённый поиск внутренних врагов, стремление к истолкованию незначительных обыденных деталей как доказательств подрывной, шпионской деятельности. В фундаментальном исследовании Луи де Ионга «Пятая колонна в Западной Европе» даны достаточно выразительные образцы шпиономании, всплески которой относятся к эпохам Первой и Второй мировых войн.

Так, в самом начале Первой мировой войны объектом шпионской истерии становится известная швейцарская фирма «Магги», которая, по мнению французских обывателей, служила прикрытием немецкой разведывательной сети. Идея о том, что обратные стороны рекламных щитов швейцарской компании используются в качестве «почтовых ящиков» германскими агентами оказалась настолько правдоподобной, что нашла своих сторонников и в Англии. «Сообщения из Франции о рекламных вывесках “Магги” привели к тому, что в Лондоне создали специальные группы людей, которые, захватив отвёртки, занялись просмотром обратной стороны всех рекламных плакатов» ^{57} . Шпионов видели в бродячих музыкантах, официантах, парикмахерах, ювелирах, священниках, монахинях, то есть в представителях тех профессий и родов занятий, которые традиционно считаются безобидными или, по крайней мере, политически нейтральными.

Шпиономания, как и «теория заговора», не имеет национальных границ, проявляет себя в различных странах. Известный советский писатель Л. Пантелеев в своём дневнике военных лет описывает достаточно симптоматический случай, произошедший в Ленинграде в самом начале войны: «Когда вспыхнула настоящая шпиономания, я был очевидцем нескольких даже очень конфузных историй. А один раз, может быть, даже спас человеку жизнь. Огромная толпа тащила по Садовой во второе отделение милиции сильно пожилого человека в новенькой “с иголочки” форме. Мальчишки, помню, уверяли, что у него “околыш на два сантиметра больше, чем у наших”» ^{58} .

Но можем ли мы при всех перечисленных признаках, сближающих шпиономанию с конспирологией, отождествлять данные понятия? На наш взгляд, это не совсем верно. При обращении к онтологическим основаниям шпиономании мы получаем следующую картину. Шпиономания возникает в ситуации резкого, катастрофического для индивидов, изменения жизни, привычного окружения, смены привычных и ясных социальных ориентиров. Стрессовая ситуация усугубляется отсутствием объективной информации, понимания протекающих процессов. Тот же Луи де Ионг отмечает: «Под влиянием сильного, но безотчётного чувства страха, под влиянием раздражения, в обстановке беспомощности и неуверенности нарастает внутреннее напряжение. Возможность разрядить такое напряжение появляется в том случае, если люди могут найти в своей собственной среде тех, кого можно было бы заклеймить словом “враги”» ^{59} . В отличие от шпиономании конспирологические настроения напрямую не зависят от социально-политических катаклизмов, хотя, естественно, с ними связаны. Поэтому интенсивность и длительность шпиономании ограничена рамками первых этапов военного конфликта.

В последующем, когда наступает некоторая стабилизация и в известной степени восстанавливается, при всех неизбежных изменениях, эффективность социальных институтов, шпиономания отступает, становясь, по большей части, орудием официальной пропаганды. Уже сама власть, используя средства массовой информации и пропаганды, пытается поддерживать высокий уровень шпиономании, рассматривая её в качестве элемента мобилизации общества. Таким образом, можно сделать вывод о качественном различии между шпиономанией и конспирологией: первая представляет собой, как было уже сказано, непосредственную реакцию на отсутствие информации, резкое изменение привычных социальных ориентиров. «Теория заговора» имеет более сложную природу, каналы артикуляции, интенсивность и качественность её проявлений зависят от более глубоких комплексных социально-политических факторов. Фаза активизации конспирологических настроений не синхронизируется исключительно с периодами социальных катаклизмов, что свойственно, как мы уже сказали, для шпиономании. «Теория заговора» достаточно активно функционирует и развивается и в эпоху относительной социальной стабильности. В то же время, следствием социально-политических потрясений выступает реактивная форма конспирологии.Именно эта форма конспирологии «откликается» на актуальные социально-политические события и катаклизмы, увязывая деятельность «тайных обществ» с наглядной действительностью.

Примером, подтверждающим наши слова, служит антимасонская кампания в США первой трети XIX века. Непосредственной причиной для возникновения антимасонского движения послужила история капитана У. Моргана. Будучи масоном с тридцатилетним стажем он, совместно с адвокатом Д. Миллером, подготовил к изданию книгу «Иллюстрации масонов», представляющую собой описание масонской символики, тайных знаков и устройства лож. Противники издания – масоны – всячески пытались противодействовать выходу книги. Предпринимались попытки сжечь типографию, в которой должна была печататься книга, неизвестные проникли в дома авторов с целью поиска и уничтожения рукописи. История драматически завершается таинственным исчезновением У. Моргана, похищенного средь белого дня 12 сентября 1826 года. Этот день и становится точкой отсчёта для антимасонской кампании. Во многих штатах стихийно прошли демонстрации, возникли антимасонские комитеты, стали издаваться многочисленные конспирологические газеты и памфлеты. В следующем, 1827-ом, году создаётся Антимасонская партия. Кандидатам от новой партии удалось получить места в ряде законодательных ассамблей, антимасоны сумели получить и несколько губернаторских кресел.

Но достаточно быстро конспирологические настроения внутри самой партии сходят на нет, уступая место более приземлённым, традиционным целям и задачам. Современный отечественный исследователь, анализируя развитие Антимасонской партии, отмечает следующее: «В дальнейшем, однако, антимасоны сосредоточились на требованиях демократизации политического строя, обеспечения “равенства прав”, “равенства перед законом” и противодействия злоупотреблениям элиты» ^{60} . После скорого неизбежного снижения интереса к теме «масонского заговора» партия стремительно теряет популярность и влияние. По сути, вся антимасонская кампания была сосредоточена вокруг «дела Моргана», явилась острой реакцией на злободневное событие [3]3
  Закономерно, что лозунгом антимасонов были слова «Remember Morgan» – «Помни Моргана», призванные не столько консолидировать антимасонскую аудиторию, сколько актуализировать историю капитана Моргана, без которой движение попросту бы не состоялось.


[Закрыть]. Неудивительно, что последующие поколения конспирологов увидели в падении популярности антимасонов ещё одно доказательство всесилия «вольных каменщиков», которым удалось задавить оппонентов. Д. Рид приводит слова из резолюции партийного съезда антимасонов, прошедшего в 1830 году в Вермонте, объясняющие причину изменения общественного мнения: «…по непонятным причинам требования расследования скоро угасли; печать оказалась столь же немой, как голос задушенного часового, а народная масса в полном неведении того, что прозвучали сигналы тревоги по вопросам, касавшимся масонства» ^{61} . Для реактивной фазы развития «теории заговора» и характерна сосредоточенность на ярком, потенциально конспирологическом явлении. Но и здесь необходимым элементом выступает ретроспективность, хотя бы и в «сжатом» виде, тогда как шпиономания целиком обращена только к действительности. Для шпиономании феномен «тайного общества» является избыточным в объяснении картины мира, которая строится по принципу: скрытый враг непосредственно связан с открытым врагом. Эти две формы амбивалентны и без труда трансформируются одна в другую. Для «теории заговора» есть одна форма враждебности по отношению к социуму: «тайное общество», являющее собой самодостаточную систему, которая не имеет выхода к другой социальной общности. Шпион представляет собой субъекта, который во враждебном государстве обретает черты нормального социального субъекта. У него есть семья, друзья и другие атрибуты среднестатистического гражданина, его «шпионская деятельность» может восприниматься в качестве опасной, полной риска, но всё же аналогии работы.

Возникает вопрос: когда тайное общество трансформируется в «тайное общество» «теории заговора»? Какой тип реальных, исторических закрытых сообществ становится моделью, архетипом для конспирологии?

Обратимся к античности, к реально существовавшим «тайным обществам» раннехристианского периода. Именно в эту эпоху количественная и качественная представленность позволяет нам наиболее объективно оценивать феномен тайного античного общества. При всём своём многообразии «тайные общества» данного периода отличались следующими особенностями. Организационно они представляли собой замкнутые малочисленные группы, структурно оформленные вокруг того или иного культа или тайного учения (культы Изиды, Кибелы, Митры, учения Гермеса Трисмегиста). Следует заметить, что гностические течения в христианстве мы не совсем вправе определять как «тайные общества». Это связано с тем, что те объединения, которые мы называем «тайными» (валентианцы, ариане), во время их реального существования вовсе не были «тайными», а представляли собой альтернативные течения внутри христианства. Их «конспирологизация» есть следствие вытеснения их за рамки ортодоксального христианства.

Далее. В содержательном плане любое из «тайных обществ» раннехристианского периода лишено концептуальной целостности. Как отмечает по данному поводу Р. Коллинз: «Их учения обычно являлись лишь маргинально философскими: в типичном случае они не оперировали слишком абстрактными понятиями, не использовали концептуальную или логическую рефлексию, но утверждали локальные, партикулярные символы: добрых и злых богов, демонов – причём все эти существа имели достаточно конкретные характеристики и способы ритуального умиротворения» ^{62} . Само по себе магическое, ритуальное действо ориентировано не на мир трансцендентный, а на решение реальных практических задач. Поэтому скрытность действий и существования обозначенных сообществ носили прикладной, инструментальный характер, тогда как для «тайных обществ» в конспирологическом понимании свойственна изначальная ориентированность на изоляцию.

Говоря о наличии или отсутствии средневекового конспирологического дискурса, необходимо обозначить проблему этнического фактора. Сторонниками средневековой версии происхождения «теории заговора» особо подчёркивается традиционное неприятие христианским средневековым миром иудаизма и его носителей, они видят в этом основание для возникновения конспирологического мышления. Так, Д. Трахтенберг в работе «Дьявол и евреи», наиболее полном на сегодняшний день исследовании по данной теме, утверждает следующее: «Уверенность в том, что евреи виноваты буквально во всех грехах, породила глубоко укорененную и безрассудную ненависть, из которой все отдельные (и часто весьма специфические) обвинения против евреев черпали способность вызывать раздражение и злобу масс» ^{63} . В дальнейшем подобное отношение, по мнению автора, трансформируется в современный конспирологический дискурс. К мнению американского автора присоединяется и отечественный исследователь данной проблемы: «В действительности, ещё средневековая эсхатологическая картина мира основывалась на фиксации демонологической парадигмы бытия, без учёта которой схема формирования конспирологической мысли не может иметь репрезентативный характер» ^{64} . Подобная версия, обладающая своей внутренней логикой, подтверждаемой богатым фактографическим материалом, представляется нам всё же не совсем бесспорной, ибо в её контексте не учитывается ряд важнейших моментов.

Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на то, что сравнение этнических аспектов «теории заговора», в её современном виде, и средневековых антисемитских традиций не является вполне корректным. Средневековому менталитету было чуждо деление согласно национальным, этническим критериям. Понимая это, Трахтенберг особо оговаривает в своей работе: «В современную эпоху христианская религия в некоторых антисемитских кругах крайне непопулярна, их важнейшая цель – уничтожить все христианские ценности» ^{65} . Но, к сожалению, автор тут же поправляет себя, декларируя достаточно банальный тезис о современном антисемитизме как «аппендиксе средневекового христианского фанатизма».

Определяющими признаками для средневековой социальной (само)идентификации служит другой, весьма широкий набор социокультурных факторов. Здесь, конечно, на первый план выходит религиозная составляющая, которая, впрочем, не ограничивает, а напротив – аккумулирует в себе влияния иных факторов. Необходимо напомнить, что средневековое христианство как религия пребывало не в неком «социокультурном вакууме», оно развивалось на фоне довольно жёсткого противостояния с античной, языческой традицией. Наивно было бы представлять, что весь мощнейший пласт дохристианской культуры аннигилировался в одно мгновение, не оставив после себя никакого следа. За такими привычными понятиями, как «колдовство» и «ведовство», стояли отнюдь не экзотические «шабаши», «полёты на помеле» и другие «сказочные» сюжеты. Как формулирует Дж. Б. Рассел: «Ведовство – это составное явление, объединяющее в себе элементы фольклора, колдовства, демонологии, ереси и христианской теологии» ^{66} .

Кстати, следует заметить, что подобной мистико-оккультной интерпретацией мы обязаны романтическому искусству. Именно в начале XIX века происходит одновременный подъём интереса к фольклору, различным иррациональным нехристианским учениям. Подобная тяга к сверхъестественному повлияла на понимание ведовства как оккультного поклонения. В реальности то, что мы называем «язычеством», есть сложный комплекс веры в хтонических богов, народные предания и «низкой магии», обладающий сложной генеалогией. Источники язычества мы можем наблюдать в культурах Ближнего Востока, Греции и Рима, в кельто-германской мифологии, в раннехристианских учениях. Своё органическое место в обозначенном ряду занимает и иудаизм. Исходя из этого, необходимо говорить не об антиномии: «христианство – иудаизм», а «христианство -язычество». Следует, однако, добавить, что и в контексте антиномии «христианство – язычество» иудаизм далеко не всегда и не полностью отождествлялся с последним. Положение иудаизма было куда более сложным, несводимым к простым, рамочным определениям [4]4
  О более чем толерантном отношении средневекового христианства к иудаизму свидетельствует красноречивый факт перехода в иудаизм личного духовника Людовика Благочестивого дьякона Бодона. После перехода, приняв имя Елиазар, бывший дьякон в 829 г. переезжает в Испанию, где женится на еврейке и ведёт спокойную жизнь.


[Закрыть]. Сошлёмся на мнение такого учёного, как Л. Поляков, которого трудно упрекнуть в антисемитских пристрастиях. «Начиная с правления Пипина Короткого, церковные постановления, законодательные уложения и даже сообщения арабских путешественников констатируют присутствие в каролингской империи значительного числа процветающих иудеев – крупных коммерсантов, знаменитых путешественников» ^{67} .

В более позднее время, начиная с XII в. – в период репрессий со стороны католической церкви, иудаизм трактовался именно как часть языческой культуры. «Если рассматривать те истории и слухи о евреях, которые имели хождение в эту эпоху, истории, возникавшие то здесь, то там в предшествующие столетия, то теперь они получают повсеместное распространение, и можно констатировать, что теперь персонажи этих историй наделены одновременно новыми атрибутами как дьявола, так и ведьмы» ^{68} . Примечательно, что официальная церковь воспринимала распространявшиеся в народной среде обвинения иудеев именно как рецидивы языческого сознания. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что высшие иерархи католической церкви неоднократно выступали в защиту иудеев. Так, известны соответствующие буллы Григория X, изданные в 1227 году, Мартина V – в 1442, Николая V – в 1447, Павла III – в 1540. Находит своё продолжение эта «политика» и в XVIII столетии, когда папа Климент XIII в 1763 году выступает в защиту варшавских иудеев, обвинённых в религиозных убийствах. По его поручению кардинал Корсини отправил нунцию апостольского престола в Варшаве послание со следующими словами: «Евреев часто обвиняли в человекоубийствах на основании плохо обоснованного народного убеждения, что они подмешивают человеческую, в особенности христианскую кровь в тесто опресноков» ^{69} . Послание заканчивалось недвусмысленным требованием прекращения преследований иудейского населения Польши.

Подводя итоги сказанному, необходимо подчеркнуть значение ещё одного важного методологического возражения против отождествления конспирологии и проявлений средневекового антииудаизма. «Хорошо известно, что вера в наличие еврейского заговора, осуществляемого тайным обществом, обладала наибольшей ценностью с точки зрения антисемитской пропаганды и оказалась намного более живучей, чем традиционные европейские предрассудки относительно ритуальных убийств и отравления колодцев» ^{70} – отмечает X. Арендт. «Традиционные европейские предрассудки» были во многом отзвуками языческих верований и представлений, с которыми католическая церковь вела планомерную борьбу. Даже в исторической ретроспективе народные языческие представления в силу их этнической локальности, невозможности полноценного использования в достаточно сложных конспирологических построениях, оказываются на периферии «теории заговора». Традиционный взгляд на средневековое сознание – как отражение принципа дуализма: напряжённого противостояния земного и небесного – необходимо дополнить следующим положением. Мир земной представлял собой чистую эмпирическую данность, сферу постоянного брожения, за которыми скрывается хаос. Религиозное мышление не видит в нём достойного объекта толкования, благодаря чему элементы языческого культа и могли существовать. Л. П. Карсавин говорит об этом следующим образом: «Как внецерковная магия, так и маги помогают преимущественно в земных делах. Они необходимы для достижения земного благополучия, особенно если этого благополучия можно добиться лишь средствами не совсем согласуемыми с христианскою верой и жизнью» ^{71} .

Следующий наш аргумент относится к области эпистемологической. Антиуидаизм проявляет себя как элемент языческой магической культуры, лишённый какой-либо рефлексивности, возможности рационального толкования. Современный российский исследователь замечает по этому поводу: «Мне кажется очевидным, что и легенды о ритуальном убийстве, и легенды об осквернении гостии были интегрированы в локальные религиозные практики, были частью повседневной религиозной жизни деревень и городов Западной Европы эпохи Средних веков и раннего Нового времени» ^{72} . Отметим важность определения «локальный», означающий «вписанность» тех или иных легенд в конкретные культурно-религиозные ландшафты.

С этих позиций легенды в различных странах обладают несомненным типологическим свойством, но также несомненно они лишены возможности динамически развиваться, становиться элементами единой, пусть и противоречивой конспирологической системы. Без этого же «теория заговора», как будет показано ниже, функционировать не может.

Интерес к «тайным знаниям» и «тайным обществам» существенно возрастает в эпоху Возрождения. В рамках социокультурных процессов ренессанса реанимируется не только античная философия, но и широчайший спектр античной оккультной традиции (орфизм, герметизм, пифагорейство). Конечно, античный оккультизм при этом претерпевает значительную трансформацию, так как актуализируется в совершенно иную эпоху и отвечает запросам иных людей, ставящих перед оккультизмом иные цели. Поэтому происходит некоторый синтез древних знаний и практик с религиозно-культурными достижениями раннего и средневекового христианства. Результатом подобного синтеза следует считать появление и распространение «розенкрейцеровской легенды».

Розенкрейцерство трактовалось как тайное мистическое сообщество, реальное рождение его относится к началу XVII века. Задачей создания общества декларируется достижение «универсальной трансмутации» – мистико-научного понимания природных тайн. Розенкрейцеры в своих работах активно используют алхимическую терминологию, весьма распространённую в начале XVII века. В целом учение розенкрейцеров было довольно банальным для того времени и не сильно отличалось от прочих мистико-религиозных исканий того времени. Но для нас интересен следующий аспект розенкрейцеровской легенды: соотношение экзотерической и эзотерической сторон. «Тайная» деятельность розенкрейцеров началась с публикации в Касселе в 1614 г. манифеста «Слава Братства» (Fama Fraternitatis), который в 1615 году был дополнен «Исповеданием братства» (Confessio Fraternitatis). В 1616 году в качестве некоторой завершающей части трилогии вышла «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца». Ещё позже, в 1622 г., страны Европы были взбудоражены расклеенными на стенах Парижа листовками, в которых сообщалось о присутствии в столице Франции розенкрейцеров в «видимом и невидимом виде».

Следствием подобной широкой рекламной кампании становится европейский розенкрейцеровский бум. Самые известные учёные, философы принимали участие в дискуссиях о реальности или выдуманности розенкрейцеровского общества, пытались определить генетическую родословную розенкрейцеров. Поэтому позволим себе не согласиться с мнением Г. В. Нефедьева по поводу различий между масонством и розенкрейцерами: «Главным и принципиальным их различием можно считать то, что масонство было в основном экзотерической организацией, ориентированной на внешнеполитические и этические задачи, в то время как братство Розы и Креста являлось эзотерическим братством, члены которого более занимались духовной самореализацией и мистическими проблемами глобального характера» ^{73} . Во-первых, как мы уже сказали, розенкрейцеры активно использовали вполне адекватные для своего времени рекламные ходы, призванные привлечь к себе самое широкое внимание общества. Во-вторых, помимо религиозно-нравственных вопросов братство привлекали и темы самого практического свойства. В заявлениях братства можно вполне чётко выделить антикатолическую, антипапскую направленность, которая, учитывая «германский след» братства, имеет несомненно политический характер. Особый интерес вызывает критика розенкрейцеров университетской системы обучения, которую они упрекали в догматизме и схолатике, отрыве от «практических вопросов».

Вопрос генеалогии розенкрейцеров затрагивает уже тему соотношения мистического и собственно исторического в понимании генезиса «тайных обществ». Г. Лун следующим образом характеризует природу данных взаимоотношений: «Когда, например, приступаешь к изучению движения розенкрейцеров, поражаешься отсутствию исторических свидетельств, что говорит не о сомнительности или недостоверности самого факта существования этой организации, а о её намеренной укоренённости в мифе и легенде» ^{74} . Тем не менее, несмотря на «мифичность» и «легендарность», учение таинственных братьев оказало большое воздействие на представителей интеллектуальной элиты того времени. Великий Декарт потратил много времени на попытки установить контакты с братством. Щедрые обещания розенкрейцеров «открыть все тайны» мира не могли не заинтриговать французского учёного, стремившегося к максимально точному формулированию методологического идеала познания. В своих странствиях по Европе, охваченной огнём Тридцатилетней войны, учёный долгое время не оставлял надежды встретить членов братства – предпочтительно в «видимой форме». Но поиски завершились ничем: «Люди, о которых говорили, будто они “знают всё” и обладают “новой наукой”, возбудили интерес талантливого философа, однако практикуемое ими правило оставаться незаметными, ничем не отличаться от других ни речью, ни одеждой, ни внешним образом жизни, не позволило Декарту обнаружить ни одного члена Братства» ^{75} . Разочарование Декарта в розенкрейцарах не должно заслонять от нас важного момента – имманентного признания возможности получения знания от адептов «тайного общества». Европейские интеллектуалы XVII столетия рассматривали феномен «тайного общества» с позиций научно-методологических,но не с политических,не видя в них поэтому своих социокультурных конкурентов: реальных или гипотетических. Ситуация коренным образом изменяется в следующем, XVIII, веке, кардинально изменившем не только современную историю, но и взаимоотношение интеллектуалов с «тайными обществами».

Объектом исторической интерпретации для конспирологического анализа становится Великая французская революция. Почему конспирологическое сознание останавливает свой выбор именно на этом событии, даже учитывая его размах и масштабы? Ведь можно привести ряд более ранних достаточно крупных европейских событий, практически не уступающих ни масштабностью, ни влиянием на весь последующий ход истории. Это гуситские войны, кровавые конфликты, детерминированные Реформацией в Германии. Сам способ революционного изменения социального порядка был хорошо известен и даже теоретически интерпретирован к тому времени. Как отмечает современный французский исследователь: «В XVIII в. революции не казались диковинкой. Перипетиям революций в Риме, Англии, Швеции и даже в Сиаме была посвящена обширная литература. Некоторые авторы, как, например, аббат Верто, даже специализировались на этом жанре истории» ^{76} . Были хорошо известны и распространены сочинения об Английской революции. Приведём далеко не полный список произведений, переведённых на французский язык: «Ареопагитика», «Защита английского народа» Мильтона, «Превосходство свободного государства» М. Нидэма, – который свидетельствует как об интересе к Английской революции, так и об определённых «теоретических» наработках в данной теме. Но при этом мы практически не сможем найти свидетельств конспирологических интерпретаций революционных событий. Некоторые из исследователей утверждают, что причиной этому выступает своеобразное намеренное «вычёркивание» событий в Англии из актуального социального сознания. «После того как отшумели бури первой “великой” революции, длинный ряд поколений, напуганных ими до потери чувства перспективы, оглядывался на пережитую смуту с радостью по поводу её конца, с тревогой перед возможностью её повторения, оглядывался и отворачивался, закрывал глаза, старался забыть эти двадцать лет, как тяжёлый, но, к счастью, безвозвратно миновавший кошмар» ^{77} . Поэтому попытки представить Английскую революцию как следствие целенаправленной работы «тайных обществ» обнаруживаются только после событий Французской революции, когда конспирологическое сознание соединяет оба исторических катаклизма в одно целое. Но и здесь приоритетное место – по количеству конспирологических концепций и широте предлагаемых нарративных схем – сохраняется за интерпретацией крушения династии Бурбонов. Следует указать на то, что эпоха Просвещения, предшествующая Французской революции, по существу создаёт, изобретает новую схему социально-исторического развития, основные черты которой сохранились и по сей день, как для научного, так и для обыденного сознания. Центральным моментом этой схемы, преодолевающей и циклическую модель античности, и теоцентризм Средневековья, выступает тезис о возможности рефлексивного постижения исторической процессуальности. А. Р. Тюрго, один из виднейших политических и идеологических представителей Просвещения, так говорит о принципиальном различии природной сферы и сферы социальной: «Явления природы, подчинённые неизменным законам, заключены в кругу всегда одинаковых переворотов» ^{78} . Социально-историческое бытие в своём движении способно выйти за границы непосредственно данного и «представляет из века в век всегда меняющееся зрелище» ^{79} . В конспирологический дискурс вносится как раз идея о «творческом» характере истории, постижение которой напрямую связано с субъективным фактором. Говоря об этом, мы, конечно же, не должны забывать, что эпоха Просвещения параллельно формирует и альтернативный вектор конспирологической теории, связанный с естественно-научной, биологической интенцией, проявившийся в полной мере уже в XIX столетии.

Успехи естественных наук, не механики, а уже биологии способствовали постановке вопроса о происхождении человека. Спор между сторонниками моногенизма и полигенизма касался происхождения человека, степени дифференциации расовых отличий по отношения к единому человеческому типу. Рождались самые экстравагантные и радикальные теории, трактующие расовые различия. Так, Э. Лонг в «Истории Ямайки» разделяет род человеческий на три вида: европейцев, негров, орангутангов. Особую пикантность работе британского учёного придают рассуждения о последствиях половых отношений между неграми и орангутангами. Расовые различия в понимании полигенистов были настолько фундаментальны, что И. X. Фабрициус даже выделяет отдельные, «расово обусловленные» типы кожных паразитов. По его мнению, чёрная негритянская вошь кардинально отличается от «человеческой вши», что ещё раз подчёркивает принципиальное разделение расовых типов.

Дискуссия о происхождении человека привлекает внимание не только учёных Франции и Англии, но и видных философов, мыслителей того времени. Приверженцами моногенизма объявляют себя Монтескье, Кондильяк, Кондорсе. Гуманистический порыв последних приводит, как и в случае с полигенистами, к некоторому комическому эффекту: обезьяна объявляется «братом человека», со всеми вытекающими семейными последствиями. Но не все видные представители эпохи Просвещения разделяли столь радикально политкорректные воззрения. В контексте нашего исследования особый интерес вызывает позиция Вольтера по «расовому вопросу», изложенная в его сочинениях «Трактат о метафизике» и «Исследованиях нравов и умов наций». Пламенный борец за религиозную терпимость, равенство сословий оказывается не менее убеждённым сторонником расового, дифференциального подхода к истории развития человечества. По мнению Вольтера, представители белой расы настолько выше негроидов, насколько негроиды выше обезьян, а обезьяны, в свою очередь, выше устриц. Подобное «сочетание несочетаемого» позволяет Л. Полякову так определить вольтеровскую позицию: «Если ни один человек не сделал столько, чтобы разрушить идолов и развеять предрассудки как Вольтер, ни один в той же мере не распропагандировал и заблуждения нового века науки» ^{80} .