Текст книги "«Теория заговора». Историко-философский очерк"

Автор книги: М. Хлебников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Следует признать, что последний роман Эко проигрывает его ранней книге – «Маятнику Фуко». Если в первом романе проблема интерпретации «теории заговора» рождает оригинальную интеллектуальную модель толкования природы конспирологического сознания, то в последнем сложные, «объёмные» интеллектуальные построения подменяются социальной дидактикой, задача которой – моральное наставление читателя, внушение мысли о социальной опасности «теории заговора». Но благородство изначального замысла, увы, не подкрепляется литературными достоинствами, что фатально влияет как на качество самого текста, так и на его способность вызвать ожидаемый эффект.

Другим интересным примером развития «теории заговора» в интеллектуальной литературе является роман Т. Рошака «Киномания». Подобно Эко, Рошак не является вариантом «чистого писателя». К литературе он обращается, будучи уже известным учёным, автором работы «Рождение контркультуры», получившей широкую известность в западной академической среде. Как уже понятно из названия романа, его содержание определено пристальным рассмотрением такого универсального явления современного искусства, как кино. Универсальное изобретение братьев Люмьер под пером писателя смещается из сферы эстетической в конспирологическую область. Сюжетной основой романа становится попытка главного героя разгадать загадку Макса Касла – третьестепенного режиссера предвоенной эпохи. Постепенно перед героем открывается изнаночная сторона истории кино, значение которой более важно по сравнению с историей официальной: «Я чувствовал себя муравьем, ползущим по заднице слона и не догадывающимся, что несколько дюймов почвы у меня под ногами – это часть какого-то большего мира, смысл и назначение которого неведомы мне» ^{634} . Грубоватое сравнение подчёркивает степень неведения главного героя. Хотя Джонатан Гейтс, главный герой, и является профессиональным кинокритиком, обладающим солидным запасом полученных в годы учёбы знаний, но его формальный опыт оказывается весьма ограниченным и практически не соприкасается с подлинной историей возникновения кино.

Для адекватного же постижения «самого важного из искусств» Гейтс вынужден обратиться к изучению вроде бы достаточно далёких от кино предметов: древние мистические культы, магические обряды, религиозные ереси оказываются важными составляющими в непростом движении к истине. Именно в религиозной ереси средневековья открывается весьма непростая история возникновения кино. Речь идет, естественно, о катарах-альбигойцах-тамплиерах – классических героях классической «теории заговора». Надо отдать должное изобретательности Рошака, с которой он связывает религиозных диссидентов с возникновением кино. «Совсем не случайно эмблема старых рыцарских орденов (мальтийский крест) дала своё имя и форму маленькому механизму в сердце любого кинопроектора» ^{635} . Но изобретение кинематографа было вовсе не альтруистическим вкладом в развитие культуры: целью кино является не эстетика, но этика. С помощью визуального эффекта фликкера (варианта двадцать пятого кадра) «сироты бури» – катары обрабатывают сознание ничего не подозревающих зрителей. Целью данной операции служит внедрение в подсознание отвращения к сексуальной стороне жизни. Катары, будучи продолжателями гностической традиции, воспринимают мир дуалистически, как борьбу добра и зла, света и тьмы, плоти и духа. Плотская составляющая сексуальных отношений становится прямым выражением дьявольского начала, борьба с которой не может не рассматриваться как религиозное действие. Но в силу естественности сексуальности, её онтологической укоренённости в природе человека подобная борьба была долгое время безрезультатной. Поэтому кинематограф не появляется случайно, его «изобретение» следует понимать как закономерный итог усилий катаров по создания адекватного механизма десексуализации человеческого бытия. Драматизм повествования смягчается авторской иронией, многие из конспирологических посылов служат прикрытием для изящного обыгрывания культурных символов современного мира. Возникает вопрос: насколько серьёзно сам писатель относится к собственным конспирологическим построениям? Здесь мы должны обратиться к философско-эстетическим положениям постмодернизма.

Несмотря на всю пестроту и внутренние противоречия постмодернизма, одним из общих положений его является тезис об отмене моноцентрического понимания истории. Согласно постмодернистской установке, бытие невозможно представить в виде единственно верного концепта или нарративного пространства. Невозможно даже выстраивание, ранжирование явлений мира по степени их ложности или истинности. Абсолютность, неохватность истории, культуры превращают вроде бы «самое неправильное» в то, что становится реальным при должном смещении взгляда. При этом «истинность истории» воспринимается лишь как согласие субъекта присоединиться к «конформистскому большинству». Один из героев романа Рошака рассуждает о подрывном характере «теории заговора» следующим образом: «Вы когда-нибудь замечали, что происходит, если в споре использовать аргумент о заговоре? Всё, что вы говорите, автоматически дискредитируется. Почему? Да потому что никто из благонамеренных людей в такие вещи не верит» ^{636} . «Благонамеренность» и «вера», поданные в таком контексте, толкуются не только как антитезы «теории заговора», еретически подрывающей основы существующего миропонимания. В этом отношении «теория заговора» представляет собой некоторую альтернативу, с помощью которой происходит деконструкция привычного взгляда на окружающий мир, смену событий, логику истории. Постмодернизм, игнорируя «реакционный характер» конспирологии, оставаясь равнодушным к вопросу истинности или ложности тех или иных вариантов «теории заговора», эстетизирует само конспирологическое пространство. Смысловые конструкты «теории заговора» обретают глубину и силу метафор и символов, органически встраиваясь в художественный мир.

Другим подтверждением сказанному может служить роман современного английского писателя Л. Норфолка «Словарь Ламприера», наиболее точно и ярко отражающий указанный интерес постмодернизма к конспирологической тематике. Основой романа становится переосмысление истории Ост-Индской компании, как известно, сыгравшей важнейшую роль в зарождении и становлении Британской империи. В романном пространстве, при сохранении внешних примет исторической действительности, Ост-Индская компания подаётся как совершенная конспирологическая организация. За фасадом коммерческой деятельности скрывается эзотерическое объединение. Во главе его находится таинственная Девятка компаньонов, выступающая также как Каббала, усилия которой направлены не столько на реализацию финансовых проектов, сколько на свержение правящей французской династии. Подобная активность находит объяснение в событиях начала XVII столетия. Именно тогда, в 1627-1628 гг. войска кардинала Ришелье, стремившегося к максимальному укреплению королевской власти, осадили Ла-Рошель: последний оплот гугенотов на юге и западе Франции. Осада, как известно, завершается взятием города и практически полной гибелью всех его обитателей. Несколько спасшихся жителей Ла-Рошели ставят перед собой целы уничтожение французской монархии. Финансовым обеспечением этого плана и занимается Ост-Индская компания, руководящее ядро которой – Девятка компаньонов, скрывается в глубинах лондонского подземелья.

Следует заметить, что образ лондонского подземелья выступает в роли адекватного, даже несколько прямолинейного символа конспирологического инобытия. Образ подземелья отсылает нас к предметно-символическому ряду, разработанному в рамках готического романа. Сама идея конспирологического крушения династии Бурбонов, несомненно связанная с «тамплиерским следом» событий 1793 года, столь обильно представленная в различных версиях «теории заговора», отсылает к идейному контексту уже рассмотренного нами романа Эко. А. Блейз, переводчик и комментатор романа, следующим образом определяет природу конспирологического аспекта романа: «Завуалированная пародия на небезызвестный миф о мести тамплиеров (прямая или опосредованная через другой постмодернистский роман – “Маятник Фуко” Умберто Эко)» ^{637} .

Представленный обзор конспирологической художественной литературы даёт нам возможность сделать ряд важных концептуальных выводов. Генетически конспирологическая литература восходит к различным литературным жанрам и направлениям (готический роман, приключенческая литература, детектив). На первом этапе своего развития конспирологическая литература не имеет чистого бытования, но растворена (идейно и образно) в различных жанровых пространствах. На примере романов Л. Жаколио мы можем зафиксировать процессы развития концептуальных трансформаций конспирологической парадигмы в рамках литературного произведения. Доминирующей формой проявления «теории заговора» становится массовая литература, что напрямую соотносится с усилением конспирологических настроений в массовом сознании. Хронологически данный этап охватывает столетие: от середины XIX в. до середины XX в.

Второй этап начинается с освоения конспирологической тематики представителями «серьёзной» литературы. Здесь мы наблюдаем осознанное, рациональное использование конспирологических мотивов. Пародийное воспроизведение ходов конспирологической литературы становится средством реабилитации «теории заговора». Для интеллектуального читателя, как правило, разделяющего либеральные ценности, конспирологические конструкции теряют «зловещие» признаки политической актуальности, отныне они воспринимаются как средство художественной провокации. Но в контексте постмодернистской эстетики «теория заговора» из игрового, подчинённого элемента легко может превратиться в самодостаточное начало, придав миру постмодернистской условности черты реальности. Приведём в этой связи мнение К. Крылова по поводу популярности в современной литературе жанра фэнтези, вполне соотносимого, на наш взгляд, с конспирологическим жанром. Автор развивает мысль о содержательном обеднении нашей реальности: «Мир, в котором процветающие государства в одночасье лишаются средств – из-за каких-то там “колебаний биржевых котировок” – уж больно неуютен, поскольку перестал быть нашим, человеческим миром. Уже не Бог, не демоны, не мы сами творим свою судьбу. Мойры тоже отдыхают. Нами правит закон больших чисел, и только сказка возвращает нас в прошлое, когда миром правили булат и злато, сила и ум, истина и меч» ^{638} . Безличность социальной жизни, «закон больших чисел» обессмысливает и современного литературного героя, и читателя как потребителя образов и сюжетов. «Теория заговора», облекаемая в художественную форму, позволяет реанимировать утраченный смысл, заново выстраивая сложную модель мира, в которой герой обретает и себя, и своё положение в мире. В конечном счёте он обретает и сам мир. Эдипа Маас – героиня знакомого нам романа Т. Пинчона, подавленная осознанием потенциального всесилия физической и социальной энтропии, приходит к пониманию «теории заговора» как единственной возможности вернуть миру смысл, как альтернативы погружения в иррационально-механическое ничто: «Теперь же эта страна напоминала огромную электронно-вычислительную машину, и повсюду, куда ни посмотри, как балансиры, болтали нули и единицы – справа, слева, впереди, сливаясь в бесконечности. За иероглифами улиц был либо трансцендентный смысл, либо просто земля. <…> Один смысл, скрытый за очевидным, или вообще никакого» ^{639} . Сложная структура мира, оформившаяся в результате «конспирологического открытия», связавшего отдельные вещи, поступки, людей воедино, предстаёт настолько цельной и настоящей, что герой в итоге не просто прозревает. Он испытывает своего рода «конспирологический катарсис», шагнув за границу обыденного, привычного мира. Даже его, героя, возможная гибель не даёт читателю повода для пессимизма; настолько высоко содержательное и эстетическое значение полученного знания.

Подводя итоги анализа «теории заговора» в массовой культуре, укажем на тот факт, что она с успехом адаптируется к изменениям, связанным с бурным технологическим прогрессом, нашедшим своё отражение в развитии средств массовой информации и развлечений. Мы имеем в виду отражение конспирологического сознания в таких феноменах культуры, как кино, телевидение, Интернет, компьютерные игры. Если кинематограф можно отнести к индустриальной эпохе, ко времени возникновения самой «теории заговора», то Интернет и сфера компьютерных развлечений – продукт уже нового времени. Можно с уверенностью утверждать, что «теория заговора» в настоящий момент является одним из наиболее динамично развивающихся сегментов пространства «всемирной паутины». Существует множество специализированных сайтов и форумов, которые популяризируют «теорию заговора», выкладывают в открытый доступ наиболее популярные тексты, становятся инициаторами конспирологических интерпретаций событий текущей жизни. Ярким примером тому служат события 11 сентября 2001 года, которые буквально в этот же день стали источником различных конспирологических версий и гипотез. Именно эти свойства «всемирной паутины»: отсутствие политической цензуры, возможность поиска и нахождения единомышленников, готовность к диалогу по самым «острым» или даже «запретным» темам, «обрекают» конспирологию оставаться одним из самых востребованных сегментов мировой паутины.

ГЛАВА 9.
«Теория заговора» и проблемы её развития в советский период: от «эмпирики» к «теории»

Необходимым элементом нашей работы является обращение к периоду 40-х годов XX века; их социокультурный опыт даёт нам представление об особенностях формирования конспирологического мышления в СССР. В первую очередь следует дать ответ на вопрос: может ли компания по борьбе с космополитизмом считаться выражением и следствием конспирологического сознания? Большинство исследователей данной проблемы, как отечественные, так и зарубежные ^{640} , дешифруя весьма неопределённое и расплывчатое определение «космополитизм», указывают на его выраженную этническую составляющую. Речь идёт об антисемитских репрессиях, незначительно закамуфлированных марксистской риторикой и основанных на малопонятных большинству населения СССР обвинениях в космополитизме. В этой связи возникает даже эффект «теории заговора» с двойным дном: борьба с космополитизмом (легализованная форма «теории заговора») скрывает в себе акции антисемитского характера (скрытая форма «теории заговора»).

Но существует также версия, одним из её сторонников является М. Джилас, что в результате Великой Отечественной войны миллионы советских граждан, соприкоснувшись с реальной жизнью в Западной Европе, могли сравнить свои впечатления с утверждениями официальной пропаганды. С целью предотвращения нежелательного эффекта и была организована кампания тотальной критики европейской жизни во всех её проявлениях. Здесь к прежде активно использовавшимся классовым мотивам прибавляются культурные, этические и даже бытовые аспекты. Ещё одно объяснение, третья версия, основывается на стремлении «Сталина, Жданова и Маленкова уничтожить интеллигенцию как внутреннего врага коммунистического режима и поставить духовную жизнь общества под партийно-государственный контроль» ^{641} . Но всё же к настоящему времени наибольшее распространение, с теми или иными оговорками, получила первая версия – этноцентрическая трактовка проблемы.

Как отмечают современные исследователи событий сороковых годов: «Здесь прослеживаются скорее антиинтеллектуалистские, чем антисемитские мотивы» ^{642} . Объектом жёсткой критики становились представители различных этносов и национальностей. Но в силу того, что евреи в ряде интеллектуальных профессий занимали доминирующее положение, вектор репрессий приобрёл неявное этническое направление. Ещё одним важным возражением, касающимся возможности трактовать борьбу с космополитизмом как выражение конспирологического сознания, служит сущность источника космополитической кампании, её инициирующей стороны. В событиях 40-х годов определяющее значение, как в организации борьбы с космополитизмом, так и в регулировании хода собственно кампании, играют высшие партийные органы. В классических конспирологических схемах, рассмотренных нами выше, конспирологические настроения не являются продуктом направленного, «лабораторного» творчества, но зарождаются и активизируются внутри социальной системы, нередко вступая в конфликт с официальной трактовкой того или иного явления. В нашей же ситуации мы сталкиваемся с иными мотивами, формами реализации. Инспирируя кампанию по борьбе с космополитизмом, партийные органы не просто дали толчок процессу, но отслеживали, формировали все его этапы и стадии. Сама кампания, как в центре, так и на периферии, реализовывалась в привычном русле. Её ключевые моменты заключались в следующем: «Единодушное требование применения к изменникам Родины высшей меры наказания и взятие коллективами области повышенных производственных обязательств» ^{643} . Стереотипность, «отработанность» данных моментов даёт возможность согласиться со следующим мнением исследователя: «Они присущи и всем основным идеологическим кампаниям сталинской эпохи» ^{644} . Кроме того, сама кампания, прекратившись директивно, как она и начиналась, практически не оставила после себя социокультурного следа, что ещё раз говорит об её искусственном характере.

Подтверждением приведённому тезису служит работа Г. В. Костырченко «Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм» – наиболее полное и объективное исследование на данную тему. Авторский вывод: «Развернувшаяся в послевоенное время в Советском Союзе аппаратная чистка была обусловлена прежде всего социально-политической природой сталинского режима, обеспечивавшего собственную дееспособность и единовластие диктатора посредством периодической кровавой прополки номенклатурно-бюрократического слоя общества» ^{645} , – на наш взгляд, наиболее адекватен и отвечает историческим реалиям. В этом отношении процессы конца 40-х годов мало отличаются, помимо, естественно, размеров и охвата, от репрессий конца 30-х годов прошлого века.

Не вдаваясь в коллизии внутрипартийных отношений, укажем на то, что обозначенный период истории проходил в негласной, подспудной борьбе за партийное лидерство. В ходе этого противостояния различные партийные группировки и их лидеры использовали методы дискредитации оппонентов самого широкого спектра. Известно, что Л. П. Берия по роду своей деятельности занимался кругом вопросов, имеющих выходы к еврейской проблематике напрямую или опосредованно. Так, создание Еврейского Антифашистского Комитета проходило под негласным патронажем Берии. Последующий разгром комитета, несомненно, повлиял на положение Берии внутри политической элиты того времени.

С другой стороны, так называемая «ждановская группа», также претендующая на власть, стремилась проводить политику, направленную на «умеренный» Ренессанс русского национального сознания. К этой группе были близки некоторые литераторы, выступившие в качестве застрельщиков в борьбе с космополитами. Приведём несколько высказываний, которые, несмотря на весь псевдомарксистский антураж, отражают не социальные, но национальные претензии авторов. Н. Грибачёв, поэт и влиятельный литературный чиновник, следующим образом, достаточно художественно, рисует «образ врага»: «Ещё ютятся в тёмных и затхлых уголках эстеты и снобы, молитвенно преклоняющие колени перед упаднической мистикой буржуазного декаданса и безыдейным формалистическим трюкачеством. Ещё не разоблачены до конца гнилые остатки разгромленных буржуазных школок и группок, не изжиты пессимистическое нытьё, космополитический маразм, эстетское самолюбование» ^{646} . Обратим внимание на то, что наряду с обвинениями, которые могут быть конспирологически интерпретированы («группки», «школки»), хотя и в сниженном виде, ряд обвинений носит мировоззренческий, идеологический характер. Подтверждением сказанному служит следующий откровенно карикатурный «конспирологический пассаж»: «Драматург А. Суров сообщил партийному собранию о том, что антипатриотическая группа театральных критиков в своей борьбе против советской культуры скатилась на путь тайного сговора, проводя специальные сборища в ресторане “Арагви” и на квартире космополита Оттена» ^{647} . «Теория заговора» же, как мы это показали выше, в первую очередь апеллирует к тем фактам, которые не могут быть опровергнуты, находят своё подтверждение в эмпирической действительности, в знаниях, доступных практически каждому.

Схожее объяснение возникает при знакомстве с докладом А. Софронова «За советский патриотизм в литературе и критике!», который стал установочным в антикосмополитической кампании в литературе. Объектом обвинений становятся некоторые театральные и литературные критики. «За последние годы группа театральных критиков, выросшая на гнилых дрожжах космополитизма, декаданса и формализма, систематически подвергала охаиванию и дискредитации всё то новое и передовое, что появлялось, росло и утверждалось в советской литературе и в советском театре» ^{648} . Уже здесь проявляются признаки «теории заговора»: происходит перечисление имён, представляется список действий, имеющих конспирологическое толкование. Но проблема в том, что разоблачители «космополитизма» очень чётко соблюдают демаркационное разделение, целиком сосредотачиваясь на «точечной критике», оставляя вне зоны своего внимания обвинения социально-политического характера. Читатель убеждается в неблагополучном состоянии дел в театральной критике, за констатацией чего следует идеологический катарсис – клятва в несокрушимой верности вождю и партии. Потенциальный конспирологический эффект «космополитической кампании» достаточно жёстко купировался и заменялся банальными призывами к «бдительности» и лозунгами о «коварном враге». К конспирологии это уже не имело никакого отношения.

Таким образом, перед нами образец не конспирологического, но идеологического противостояния, являющегося следствием обострения внутрипартийной борьбы на рубеже 40-50-х годов. Также следует заметить, что в ходе антикосмополитической кампании были сделаны попытки решения конфликтов, споров, не имеющих прямого отношения к идеологической установке объявленной кампании. Так, под лозунгом борьбы с космополитизмом происходило перераспределение финансовых потоков в издательской сфере. Получали усиление определённые писательские группировки, отношения внутри которых всегда строились на личностной основе, что изначально не могло не привести к конфликтным ситуациям. В качестве подтверждения нашему тезису сошлёмся на мнение известного поэта Н. Коржавина, который уделяет значительное место в своих мемуарах осмыслению причин и хода борьбы с космополитами: «Даже в качестве повода для возбуждения массового антисемитизма эта кампания провалилась – обстоятельства литературной жизни мало кого волновали» ^{649} . Фактически кампания, несмотря на освещение в центральной прессе, осталась локальным, замкнутым на относительно небольшой группе лиц, социокультурным явлением.

Кроме этого, обратим внимание на следующий социально-психологический фактор. Признание актуальности «теории заговора» означает признание неэффективности или, по крайней мере, ослабления властной государственной системы управления. В результате чего ставится под угрозу тезис о незыблемости советского строя. Неслучайным представляется издание в тот период книги американских публицистов М. Сейерса и А. Кана «Тайная война против Америки». Авторы говорят в ней о фактической беззащитности США перед лицом тайной войны, развернутой против них гитлеровской Германией и её союзниками: «Эта книга о диверсионной деятельности держав оси. Она показывает страшное политическое подполье шпионов и диверсантов. Она описывает агентуру и тайные замыслы организации, которая проникла и в Соединённые Штаты, используя вредительство, террор и вероломство как важнейшее оружие в войне за порабощение мира» ^{650} . Несомненно, что говоря о «политическом подполье», авторы имели в виду не классических диверсантов и саботажников. Об этом пишет в предисловии к книге Б. Изаков: «Шпионаж и саботаж, диверсионные и террористические акты – это только часть “тайной войны”, которую вела фашистская агентура» ^{651} .

Успех этой «тайной войны» напрямую вытекает из принципов американского политического устройства, позволяющего использовать демократические институты для внедрения и функционирования «тайных обществ». Американскими авторами подчёркивается, что конспирологическая составляющая деятельности нацистов была куда более эффективной по сравнению с банальными взрывами и поджогами. «Подрывная пропаганда, злостные слухи, ложь, искусственное создание оппозиционных движений, рассчитанное использование подлинных оппозиционных движений, подкуп, запугивание – таково оружие психологического диверсанта» ^{652} . На страницах книги приводится внушительный список «искусственных и подлинных оппозиционных движений», выступающих в качестве ширмы, за которой находились их подлинные инициаторы. Издание «Тайной войны против Америки» должно было продемонстрировать отсутствие проблемы «тайных обществ» в советском социуме, в частности в период войны с нацистской Германией. Враг не сумел организовать эффективного, разветвлённого «политического подполья», что лишний раз доказывало монолитность советского общества. Здесь мы постепенно выходим к проблеме более широкого уровня: общего соотношения «теории заговора» с идеологическими и политическими установками советской системы. Насколько марксистское учение в его советском варианте могло способствовать развитию «теории заговора»? Насколько вообще возможно бытование «теории заговора» в рамках советского авторитарного общества?

Естественно, что возникновение в отечественном социокультурном пространстве такого явления, как «теория заговора», должно было иметь некоторую базу: концептуальную, понятийную, содержательную. Возникновение такой базы не может быть одномоментным, но предполагает определённый подготовительный период. Обращение к опыту советского периода даёт нам возможность определить специфику современного бытования «теории заговора». Согласно мнению ряда исследователей, конспирология непосредственно связана с марксистской идеологией, так как предполагает наличие тотального заговора, отражающегося в борьбе пролетариата и капиталистов ^{653} . На наш взгляд, подобное утверждение отражает упрощённый взгляд на взаимоотношение названных явлений. Более адекватной действительности представляется точка зрения А. Г. Дугина, который в типологизации «теорий заговора» выделяет «заговор банкиров», «властителей финансовой паутины». Делается вывод о широкой вариативности «заговора банкиров»: «Здесь конспирология соприкасается с политологией, экономизмом и социологией. Некоторые аспекты такого конспирологического варианта фактически совпадают с политическими доктринами марксизма» ^{654} . Но совпадение отдельных аспектов ещё, конечно, как мы знаем, не означает абсолютного тождества.

В качестве дополнительного обоснования нашей позиции сошлёмся на мнение уже неоднократно цитированного нами К. Поппера. Будучи последовательным и даже зачастую пристрастным оппонентом марксизма, не упускающим возможности указать на те или иные просчёты, внутренние противоречия концепции Маркса, Поппер особо оговаривает невозможность отождествления исторического материализма с «теорией заговора». «Правильно это или нет, но Маркс видел в таких явлениях, как война, депрессия, безработица и голод для одних при изобилии для других, не результат хитрого заговора со стороны “большого бизнеса” или “империалистических поджигателей войны”, а нежелательные общественные последствия действий, преследующих совсем иные цели и совершаемых субъектами, пойманными в сети социальной системы. Маркс смотрел на людей-актёров на сцене истории, включая “больших актёров”, как на простых марионеток, неумолимо подталкиваемых экономическими пружинами – историческими силами, над которыми у них нет никакой власти» ^{655} . Пришло время в очередной раз возразить классику критического реализма.

Парадоксально, но внутренне закономерно, что первыми жертвами неприятия марксизмом «теории заговора» выступают сами основоположники научного коммунизма. Выше мы наглядно показали на примере работы «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» то, как «теория заговора» не только уживается, но и эксплицируется в системе марксистского мировоззрения. Но для советских ревнителей идейной чистоты, впрочем, как и для Поппера, это «диалектическое единство» представлялось еретическим, а следовательно, и невозможным. Показательна судьба самой работы Маркса, которая вышла на русском языке лишь в 1989 году, в разгар демократизации советского общества и ровно через девяносто лет после её первой публикации. Для работ классиков марксизма – случай весьма редкий, если учесть почти сакральное отношение к их текстам в то время, когда обнаружение неизвестного письма Маркса-Энгельса-Ленина становилось громким «научным событием». По поводу «Разоблачения» этого сказать нельзя. В первый раз оно готовилось к печати ещё в 50-е годы прошлого века, в период «малой перестройки», но тогда текст не прошёл тест на «идеологическую лояльность». В 1989 г. публикация в журнале «Вопросы истории» сопровождалась характерной вступительной статьёй, авторы которой указывали, где Маркс отходит от принципиальной позиции марксизма-ленинизма: «Однако “Разоблачения” писались Марксом не только как историческое исследование, но и как памфлет, в котором чувствуются политические события недавно закончившейся Крымской войны. Вероятно, поэтому, справедливо отмечая реакционный характер устремлений английской правящей олигархии и царизма, Маркс допускает известную односторонность в оценке внешней политики Лондона» ^{656} . «Чувствуется» упорное нежелание определить хотя бы конспирологический контекст текста, который, как было нами показано, лежит на поверхности.

Мельком упоминается только фигура Д. Уркварта как идеологического вождя издания, на страницах которого и была напечатана работа Маркса. Также пунктиром обозначен «консерватизм» взглядов английского лорда. Конспирологическая трактовка русской истории, достаточно чётко артикулированная автором, получает размытую критическую оценку, обоснованную тем, что Маркс не знал «правильных источников», ориентируясь на устаревшие и неполные сведения о русской истории: «Это привело к определённой пристрастности оценок, недостаточной объективности некоторых суждений, искажению многомерной картины исторического развития страны и её внешней политики» ^{657} . Обтекаемые формулировки вступают в прямое противоречие с самим текстом, в котором нет и намёка на какие-то полутона или оттенки. Маркс выстраивает достаточно строгую и непротиворечивую концепцию тайной войны России против Европы, в которой именно конспирологические приёмы позволяют России без особых усилий навязывать свою волю всей Европе.