Текст книги "Дни и ночи Невервинтера. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: М. Волошина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Обрабатывай каждые четыре часа.

– А что это за целлариусы? – Спросила Сола, глядя, как Касавир накладывает свежую повязку – профессионально, бесстрастно и быстро, как человек, наложивший тысячу таких повязок и желавший поскорее разделаться с тысяча первой.

– Это интересные паразиты. – Отозвался Касавир, проверяя надежность повязки. – Сапог пока не зашивай, походи так, сдавливание может спровоцировать проникновение в ткани… Точнее, это не паразиты, а скорее, наоборот. Они живут недолго, и запасов из яиц им хватает на всю жизнь. А вот продукты их жизнедеятельности, попадая в кровь, питают хозяина и поддерживают в нем жизнь.

– А смысл в чем?

– В том, что А, – Касавир загнул палец, – они действуют на центральную нервную систему, лишая жертву возможности двигаться. И Б – при разложении паразиты издают индивидуальный запах, не переносимый другими хищниками. Вследствие чего, через неделю или две, случись зверю проголодаться, он находит свою добычу еще живой в паре миль от того места, где ранил ее. Отличная экономия усилий, не правда ли?

Сола в ответ мотнула головой.

– Тьфу. Какой извращенец это придумал!

Касавир пожал плечами.

– Те, кто занимается подобными делами, стремятся создать идеальную и конкурентоспособную машину для убийства. Иногда им это удается не хуже, чем природе.

Сола хмыкнула и, забрав склянку, буркнула:

– Спасибо за лекцию.

Посмотрев ей вслед, Касавир покачал головой. Колючая девица, не подступишься. Даже заботу о себе то отчаянно отвергает, то тут же принимает, как должное. Выглядит старше Эйлин. Могла бы быть хотя бы настолько же выдержанной и последовательной. Впрочем, что он о ней знает, чтобы судить? То, что она просто приняла помощь, его вполне устраивало.

– Постой! – Окликнул он ее.

Сола повернулась, вопросительно гладя на него.

– Почему ты пошла сюда и до сих пор с нами? Серебряный меч ты отдала, обещание, данное нашим друзьям, выполнила. Ты не из тех, кто любит драку ради драки.

Сола посмотрела на него, прищурившись.

– Хм. А тот улыбчивый любитель влезть в душу случайно не твой братец?

Касавир усмехнулся. Ну да, этот паскудник уже поработал здесь своей лучезарной змеиной улыбочкой.

– И все же?

Сола пожала плечами.

– В конечном счете, пойти с вами было разумным решением. Теперь я не превращусь в живые консервы, так ведь?

С этими словами она развернулась и ушла.

Хмыкнув, паладин привычным жестом провел тыльной стороной ладони по заросшему подбородку и поморщился. Он терпеть не мог выглядеть, как бандит с большой дороги, а это случалось, стоило ему раз не побриться. Он решил воспользоваться вынужденной задержкой и теплой погодой, чтобы привести себя в порядок хотя бы по минимуму. Для начала – за неимением лучшего, обтереться снегом.

* * *

Быстро растерев мускулистое, почти безволосое, красное, горящее от снега тело, Касавир размашисто, с оттяжкой похлопал себя полотенцем по спине и плечам, обернул его вокруг бедер и приблизился к костру, грея ноги и руки. Осталось намылить голову оставшимся крохотным обмылком и сполоснуть талым снегом из позаимствованного у Келгара котелка. Покончив с этим, он вытер голову и бросил полотенце сушиться на чье-то гигантское ребро. Одеваться он не торопился. Прятаться, как он надеялся, ему было не от кого, а холода он почти не чувствовал. Касавир достал из сумки небольшую круглую жестяную баночку с мягкой янтарной, резковато пахнущей субстанцией и стал тщательно и экономно наносить на тело, начиная с лица и шеи. Черепаховое масло. Келгар от него только морщится и заявляет, что настоящий мужчина должен пахнуть табаком, пивом и потом сражений. А Гробнар хихикает и твердит, что мускусный запах этого масла привлекает женщин, поэтому неудивительно, что Келгару он не нравится. Но женский вопрос Касавира волновал меньше всего, тем более, сейчас. Оба они ничего не понимают, а еще называют себя опытными путешественниками. Во-первых, это масло надолго сохраняет тело свежим и препятствуют натиранию. Кто долго путешествовал верхом или просто ходил, спал и ел, не снимая доспеха, – тот поймет масштаб проблемы. Во-вторых, это отличный антисептик, репеллент и средство для профилактики грибка. И от обветривания и обморожения предохраняет. В любой местности, от джунглей Чалта до унылых выстуженных полей Великого Ледника оно – незаменимый друг путешественника. Без него Касавир только и делал бы, что лечился от инфекций, сдирал обгоревшую кожу и страдал от грибка. А то и подхватил бы сепсис от многочисленных мелких царапин и натертостей. Глупо, но такое случается с незадачливыми искателями приключений. «Сынок, – говорил Иварр, – самые отвратительные вещи для такого бродяги, как я, – это не темные твари и разбойники, а скука и прыщ на заднице». Мудрый старик. Поболтать бы с ним по душам за партией в шахматы. Держится молодцом, хоть и заметно постарел за последнее время. Дай бог ему… Паладин вздохнул, проводя жирной от масла ладонью по рельефному животу, и взглянул на наползающий сбоку и стягивающий мышцу уродливый разветвленный шрам. Мог бы легко умереть, если бы не профессионализм Иварра и самоотверженная забота Эйлин.

Касавир подождал, переминаясь с ноги на ногу, пока масло впитается, натянул чистую смену одежды – тонкий льняной комплект и сверху шерстяной, – и обулся. Доспех был заранее вычищен и разложен для проветривания. Он повертел в руках грязную одежду и белье, думая, выбросить его или оставить постирать. В конце концов, кинул в огонь, присел на выступ кости и, сгорбившись, протянул руки к костру. Был ясный полдень. Воздух был стоячим и почти по-осеннему теплым. Утром еще немного поснежило, и ели стояли, укутанные в белые, искрившиеся на солнце, причудливо скроенные мантии. На выгоревшем участке вокруг старых землянок, недвижимые, торчали черные изувеченные стволы, а между ними – отполированные песком кости разных форм и размеров. Может быть, драконьи. Сколько времени они тут пролежали? Касавир мимоходом отметил, что в их расположении есть какая-то логика. Может быть, болотные жители были последователями загадочного языческого культа? Эйлин бы сюда, она бы всему нашла объяснение, целый роман бы сочинила. А Гробнар потом выдал бы его за историческую хронику, добавив душераздирающих подробностей. Так у них, бардов, и рождаются правдивые сказания и достоверные легенды.

Паладин, щурясь, поднял глаза к небу. Хорошо. Не так чисто и не так хорошо, как теплая ванна или контрастное обливание, которое отлично смывает не только грязь, но и усталость, раздражение, напряжение в натруженных мышцах. Но в походе выбирать не приходится. Он вспомнил ущелья у Старого Филина. Вот где было по-настоящему тяжело. Самая большая радость была, когда его маленький отряд отбил у орков небольшое разоренное становище для проезжих караванов. Там был старый, но еще действующий колодец. А так – палящий зной, от которого обгорала и лопалась кожа на открытых участках, когда ее нечем стало смазывать, скудные припасы, нехватка воды, выжженные солнцем красные скалы, песчаные наносы, дрожащее горячее марево над каменной пустыней, усеянной вытянутыми валунами, похожими один на другой, как близнецы. Как там можно было выжить? Как его люди выживали вместе с ним? Впрочем, тогда он никаких вопросов себе не задавал. Словно какой-то бес вселился в него, заставляя рисковать на грани фола, впадать в боевую ярость и драться так одержимо, словно у него было десять жизней. И ему везло, чертовски везло. Так он и получил свое знаменитое прозвище Каталмач. Наверное, эта сжигавшая его изнутри злость, постоянная готовность убивать и помогли ему не сойти с ума и, в конечном счете, выжить. Ему просто некогда и незачем было думать о себе, о бытовых проблемах и о последствиях своего шага. Все предельно упростилось в его жизни, он жил инстинктом воина и никогда не задумывался «а что дальше?» Жалел ли он? Нет, ни тогда, ни потом. Он с определенного момента стал верить, что любое испытание посылается не зря. А как этим распорядиться, на какую дорогу свернуть – уже твое дело. И любое решение, которое ты принимаешь, обдумав или по наитию – это новая дорога, которая приведет тебя к новому распутью. Так и плетется нить твоей судьбы, связываясь с другими нитями десятками узелков-остановок. У него в жизни их было несколько, и, в конечном счете, они привели его сюда. И здесь, сейчас, когда он сидит у костра наедине с собой, на чьих-то останках, и щурится на ясное зимнее небо, ему хорошо, как ни странно и даже кощунственно это звучит. Просто наша жизнь состоит не только из главных дел, больших бед и больших радостей, но и из маленьких. И они могут существовать независимо друг от друга.

В Старом Филине он впервые увидел Эйлин и присоединился к ней. Не потому, что полюбил с первого взгляда – он был от этого также далек, как вообще от мыслей об отношениях с кем-либо. Просто, он был нужен ей, как сильный опытный воин, защитник. А она нужна была ему, чтобы избавиться от грызущих его сомнений и просто делать то, чему он посвятил свою жизнь. Он ухватился за нее, как за соломинку, готов был идти с ней в Невервинтер, куда, казалось, ему больше нет дороги, а она была немного смущена его напором. Неизвестно, кого она себе представляла, будучи наслышана об его подвигах в ущелье, но, кажется, его вид ее немного разочаровал. Но она прочитала что-то в его больных от солнца и бессонницы глазах, полных сумасшедшей решимости, и резко осадила Кару, что-то съязвившую по поводу легендарного Каталмача. Потом, в Невервинтере, за чашкой чая, он ей говорил о том, что хотел помочь людям и еще что-то, а она просто сказала ему: «Я почувствовала, что тебя туда привела ярость». И тихо отошла. Тогда ли у него впервые возникло острое желание быть понятым ею по-настоящему, открыть ей душу?

Касавир в который раз уже почесал подбородок. Побриться бы еще. На холоде это было не очень приятно, но возвращаться в землянку не хотелось. В маленьком домике было две комнаты, скудно обставленные вбитой в земляной пол мебелью из кости и дерева, с остатками утвари. Зато там было тепло, хоть и немного дымно. В той комнате, что побольше, у очага, они всегда и сидели. Нет, он ничего не имел против своих попутчиков. Они были хорошими товарищами, и теперь он понимал, каким безумием было бы отправиться на поиски без них. Просто он хотел побыть один. Чтобы никто рядом не сидел, не пыхтел трубкой, не вспоминал Эйлин, не шутил и не рассказывал уже всем известные и такие милые байки. Он и против этого ничего не имел, он понимал, что они тоже любят ее и говорят о ней так, будто она сейчас войдет в комнату. Но он был не в силах принимать участие в таких разговорах. Для них она боевой товарищ, лидер, хороший человек, друг, о котором можно вот так вот посидеть и посплетничать. А для него – все это, и еще женщина. В которой язвительность сочетается с трепетностью. Которая плачет над стихами и упрямо сжимает зубы, когда по-настоящему страшно и больно. За которую он старомодно боится, и плевать ему, что она может за себя постоять. О которой тоскует, к которой тянется душой и телом, как ни пафосно это звучит. Которая любит, как дышит. Которая придумала ему прозвище, не предназначенное для щепетильных ушей, но как она его произносит! Женщина с изящными, нежными руками и светлым пушком на веснушчатой шее. С какими-то мифическими изъянами, которые они так любят кокетливо в себе искать. Со своими маленькими тайнами. И с до одури зацелованной родинкой, о которой не знает никто, кроме него. Женщина, которую он видел сегодня во сне… Она пушистым котенком заползла в его охладевшее сердце и согрела его.

Паладин уронил голову на скрещенные руки, с силой надавил на них лбом и зажмурил глаза. Он был готов, как мальчишка, желать, чтобы видение ожило. Если бы только это было возможно! Как же трудно сидеть здесь и ждать, ждать, ждать… Сто раз он составлял в голове план, сто раз пытался мысленно осуществить его, шаг за шагом. И всякий раз понимал, что занимается ерундой, потому что не знает, как они справятся с тем, что ждет их за горами. А значит, остается только ждать подкрепления, и дай бог, чтобы оно было значительным – он ведь и этого не знает наверняка.

* * *

А позже, когда паладин сидел с друзьями в землянке, Сола, снова ходившая, вопреки его увещеванием, на разведку, привела заплутавших кентавров. Пятьдесят мужчин – копейщиков и мечников и двадцать женщин-лучниц. Сразу стало понятно, сколь могучие эти воины в изящных, но прочных эльфийских доспехах, оснащенные, к тому же, специальными шипами на копытах. Кентавров сопровождали пятеро лесных эльфов, утверждавших, что неплохо знают этот лес. Никаких вопросов Касавир им задавать не стал – не до вопросов. Пришли – значит так надо, пять лишних клинков не помешают. Среди воинов были раненые, и паладин немедленно занялся ими.

Решено было выступать, как только раненные будут способны к тяжелому переходу. По информации Разбойника, Арденор позаботился о патрулировании своей территории разрозненными отрядами, состоящими обычно из дюжины орков. В самой Башне Холода не выставляли даже дозорных – то ли была уверенность, что никто сюда не дойдет, то ли цитадель защищал живущий там маг. Само расположение лагеря Арденора было очень выгодно нападавшим. Десяток-другой горящих стрел, божественный огонь Касавира – и за половину находящихся там можно не беспокоиться. Главное – подобраться максимально незаметно и действовать быстро, чтобы враги не успели причинить вред пленникам. Конечно, без Разбойника им придется тяжелее, но Сола заявила, что ее птица жива, она чувствует это, а если сокол жив – то волноваться не о чем, он сможет найти отряд.

На том и порешили. Однако, вечером случилось событие, внесшее коррективы в этот план. Неожиданно появились Лео и Вальпургий.

Глава 19
Последние часы на Башне Холода

Пробуждение Эйлин было пакостным и мерзким, таким же, как это очередное серое ватное утро. Было голодно, болела голова. Воспоминания о проведенной на Башне ночи – четвертой или пятой по счету? – были спутанными и сумбурными. Кажется, Ниваль часто просыпался, следил за костром, а потом снова ложился, обнимая ее. О себе она не могла с уверенностью сказать, спала она или бодрствовала. Ей снились какие-то навязчивые сны, однообразно-вычурные или, наоборот, похожие на горку заскорузлых очисток, мозговой мусор. Холодило шов на голове, и было постоянное ощущение, что замерзает то бок, то спина, то нога. Хорошо, что гоблинская знахарка отдала ей свой старый тулуп. С надорванными рукавами, зато с капюшоном. Без него ей было бы совсем худо, потому что под ним было сплошное рванье в бурых пятнах крови. Запах? Не в их положении было думать о таких мелочах.

Лежать на спине стало неудобно, затекла спина, а рука Ниваля давила ей на грудь. Пытался ее ночью согреть. Она осторожно выползла из-под нее, легла рядом, подперев голову рукой, и стала рассматривать его бледное, с желтизной от синяков, лицо. Она бы с трудом сейчас узнала в этом бородатом дядьке с украшенной шрамом бровью того важного лощеного красавца с косым пробором, который полтора года назад явился собственной персоной в Утонувшую Флягу, чтобы сообщить радостную весть о том, что соседний Лускан обвиняет некую Эйлин Фарлонг в массовом убийстве и уничтожении деревни на границе. На несчастную лусканскую деревню и того, кто ее, на самом деле, вырезал, ему было, естественно, наплевать. Он использовал ситуацию, чтобы благородно предложить покровительство Невервинтера Носительнице Осколка, обещавшей стать главным козырем в войне с Королем Теней. «И свое лично», – добавил он, протягивая ей руку и улыбаясь, как карапуз, дорвавшийся до банки с вареньем. Обманчивая улыбка. Понятно было, что, однажды взяв в оборот, он ее не отпустит. Кто ее знает, эту недалекую темную лошадку из Западной Гавани, лучше держать ее при себе на случай войны – так, он, вероятно, рассуждал. Она, конечно, не обольщалась, понимала, что его люди уже копают для него всю ее нехитрую подноготную. Кроме того, она, деревенская девочка, имевшая строгие представления о приличиях, была премного наслышана о нем от Дункана, и не очень-то ей хотелось жать его руку. Слава богу, хоть расцеловать не пытался. Но выбора у нее не было. Молва об ее связи с Серебряным Мечом привлекла к ней такое внимание, что это было уже совершенно не смешно, а порой и довольно страшно, а эта история с Лусканом вообще чуть не стоила ей чести и жизни. Но Ниваль велел ей не переживать, сыпал язвительными комментариями в адрес лусканских дипломатов и изображал из себя душку. Между делом, предложил толковый способ решения проблемы. Гораздо привлекательнее сомнительной идеи Бишопа перебить всех к едрене фене и уйти лесом. А с какой гордостью начальник Девятки смотрел на нее в суде, когда подчеркнуто скромная, сдержанная и вежливая девочка из Западной Гавани, отказавшись от адвоката, уделала до сопливого визга лусканскую шлюху Торио Клевен, опытную интриганку, не скрывавшую своих прелестей и, наверняка, попортившую ему немало крови. И не их вина, что, припертая к стенке, посланница вытащила на свет божий древний, как мир, закон, по которому невиновность следует доказывать в смертельном бою на арене. Зато потом, когда с Эйлин были сняты все обвинения, а убивший двух зайцев Ниваль добросовестно выслал Торио из Невервинтера, он лично оплатил вечеринку, которую по этому поводу закатили в Утонувшей Фляге, и отблагодарил Эйлин еще кой-какой мелочевкой, не подлежащей разглашению. Так что, сотрудничать с начальником Девятки было нелегко, но тактически выгодно и, порой, даже приятно. Иногда он страшно раздражал. Но, как говорится в одном бородатом анекдоте, убить хотел, развестись – никогда! Только Касавиру, она чувствовала, это не понравилось. Но тут от него ничего не зависело. Хорошо было уже то, что Ниваль в приватной беседе с Эйлин согласился повлиять на снятие опалы с нарушившего присягу паладина и сдержал слово. Правда, потом он, кажется, рассчитывал на его «особую» благодарность, но и этот щекотливый вопрос как-то сам собой сошел на нет. Зато дядя Дункан одобрил ее решение. Он налил ей эля из своей заветной бочки и, подняв большой палец, заявил: «Молодец, племяшка. Если с кем в этом городе и стоит дружить, то со мной и с сэром Нивалем, не к ночи будь помянут».

Эйлин посмотрела на него и мягко улыбнулась. Второй человек в государстве спал, смешно, по-детски выпятив нижнюю губу. И вообще, спал он как-то… по-детски. Так и хотелось подсунуть ему под руку большого плюшевого медведя. Бедный, сколько ему пришлось вынести. Возился с ней, добывал лекарства, еду, спал урывками, а потом рассказывал об этом так неохотно. Скромничал. А как он ее защищал! И как он потом ей сказал, тихо, словно стесняясь: «Я боялся, что нас разлучат». Как будто она для него была чем-то большим…

Поток ее мыслей прервался. Последний кусок плесневелого хлеба, запитый глотком вина, камнем упал в ее желудок еще позавчера вечером. Накативший приступ голода когтистой лапой скрутил внутренности, отозвался спазмом в висках и навязчивым шумом в ушах. В глазах потемнело. Она несколько раз сглотнула и задышала ртом, стараясь подавить дурноту. Захотелось пить. Воду им заменял снег, и его, слава богу, было достаточно. Утолив жажду, Эйлин вспомнила, что у них есть еще полбутылки или больше вина. Не лучшая идея на пустой желудок, но оно способно хоть немного поддержать силы. Встав на колени, достав бутылку и сделав несколько глотков, она утерла губы дрожащей рукой, провела языком по вязкому небу и пробормотала:

– Никогда не пейте паршивое вино на голодный желудок. Это неприлично и, к тому же, гадко.

Опершись рукой о каменный пол, она закрыла глаза и почувствовала, как действительность кружится вокруг нее… или она сама кружится. Чувство быстрого опьянения вытеснило на время чувство голода, и даже как будто взбодрило ее. Не вставая с колен, она подползла к спящему Нивалю, осторожно, чтобы не разбудить его, легла рядом на еще не остывший тюфяк и вперилась взглядом в полуразрушенный потолок дозорной башни. Внутри все дрожало – от холода или от слабости. Эйлин пыталась расслабиться, но дрожь всякий раз снова начинала терзать ее до ломоты в ребрах.

О чем я думала? Мысли совершенно отказались ей подчиняться, принявшись хаотично бродить по каким-то темным лабиринтам. В памяти всплыло лицо, родное до рези в глазах и боли под сердцем. Касавир… трудно было осознать, что она больше никогда его не увидит. Он больше не нахмурится, когда она взъерошит его тщательно приглаженные волосы. Ему не нравится, а она не может себе отказать. Потому что сидит в ней что-то детское, наивно-озорное и радуется: вот этот большой, красивый, взрослый, умный, самый лучший на свете мужчина – мой! И эти любимые, родные, хрустальные глаза, и губы, которые легко прикасаются к ней, когда он шепчет что-то, обнимая ее сзади, а потом тихонько дует и целует в шею, от чего сердце заходится сумасшедшей нежностью… И его жилистые руки с широкими ладонями, один вид которых в закатанной по локоть рубашке заставляет путаться мысли в голове. Потому что тело вспоминает, как дышало и жило каждым движением этих рук. Он был Богом, а ей – поначалу наивной, неопытной девочке – так хотелось быть достойной такого мужчины. А он прятал улыбку и, мягко перехватывая и целуя ее руки, шептал: «Не торопись, Солнце». А как сладка была ее маленькая месть, когда она поняла всё о его желаниях и научилась быть его Богиней. Ее мужчина… Сдержанный и импульсивный, принципиальный и понимающий, суровый и ласковый, консервативный и раскованный, яростный воин и теплый, уютный человек, легко находящий общий язык с детьми и собаками…

Внезапно со всей болезненной четкостью, на которую бывает способен не вполне адекватный мозг, она осознала, что все не так, как она представляет. Он сложнее. Он никогда не будет принадлежать ей. Не весь. Какая-то часть его души всегда будет для нее загадкой. Быть может, она не смогла бы во всем его понять, проживи она с ним хоть тысячу лет. Он паладин, чью божественную сущность ей не постичь. Он молится другим богам, видит мир иначе. Многое из того, что естественно для нее, неприемлемо для него. Им не суждено встретиться после смерти. Его честная, несуетная душа уйдет туда, куда ей хода нет. Но этот короткий, по сравнению с ожидающей их вечностью, миг, наполнил ее жизнь смыслом, как можно наполнить смыслом жизнь человека, не видавшего ничего, кроме болота, если показать ему море и дать ему вдохнуть его свежесть и чистоту.

Как хотелось ей верить, что он жив. Тогда она могла бы мысленно сказать ему: «Будь счастлив». Будь… счастлив…Прощай. Может быть, ты еще найдешь ту, кто поймет тебя по-настоящему.

Эйлин сглотнула слезы. Ей показалось, что она думает не о том, о чем положено думать перед смертью. Не подводит черту, не подбивает итоги, не размышляет о том, что будет после нее, и достаточно ли она сделала в своей жизни, чтобы уйти с чистой совестью. Наверное, это удел тех, кто умирает в глубокой старости, в своей постели. А у нее все иначе. Трудно это – умирать вот так, не в бою, где цена твоей жизни – секунда, и времени на раздумья просто нет.

И опять что-то щелкнуло в отяжелевшей голове. И к чему-то вспомнился сегодняшний дурацкий сон. Сначала снилось, будто две змеи сцепились у ее ног в смертельной схватке. Она почему-то точно знала, что это два близких ей человека. Бред. То, что было потом, и вспоминать стыдно. До сих пор сладостный холодок свербит в груди при воспоминании о том, как стучало в висках, и как она сопротивлялась нахлынувшим ощущениям, когда обе змеи ползли, обвив ее ноги. Она ничего не могла поделать со своим оцепеневшим в преддверии пробуждения телом. Говорят, сны что-то значат. Чушь! Просто мозг, которому нечего делать, пока хозяин спит, тасует обрывки мыслей и впечатлений и складывает из них пестрые, иногда необыкновенно красивые, а иногда лишенные смысла картинки. И этот сон не исключение. Она много пережила с Нивалем, долго была в разлуке с Касавиром – вот и все. Она всего лишь женщина, такова ее природа. И нечего тут думать.

М-да… Эйлин подумалось, что, не узнай она настоящую любовь, природа, когда-нибудь взяла бы свое. Ей обязательно встретился бы какой-нибудь приятный во всех отношениях парень. Может, такой, как Ниваль? Она взглянула на него, пошевелившегося и что-то простонавшего во сне. А что? Вот где стопроцентное понимание. Она может продолжить фразу, начатую им. Он, кажется, читает ее мысли. Они великолепно дополняют друг друга и общаются – как мячик перебрасывают. Вероятно, и во всем остальном у них была бы полная гармония. Теперь она вспомнила, о чем подумала. Так заботиться о ком-то, как заботился он, может только человек, которому ты очень дорог. Сделав это неожиданное открытие, Эйлин стала перебирать в уме все возможные подтверждения этому, и насчитала пару убедительных и несколько спорных. Значит, он не такой уж женоненавистник?

Ниваль снова пошевелился, пошарил рукой и стал открывать глаза. Повинуясь импульсу, Эйлин перевернулась набок и придвинулась к нему поближе.

– Ниваль… ты о женщинах когда-нибудь думал? – Тихо спросила она, тут же мысленно обругав себя. Как обычно, уже после того, как ляпнула глупость. Ничему жизнь меня не учит.

Он поморгал глазами, ничего еще не понимая.

– Я… о ком?

– О женщинах.

– Ну… – Ниваль вытянул затекшую ногу и потряс ей. – Блин… вопросы у тебя… с утра пораньше.

– Только честно.

– Мужчины всегда думают о женщинах… так или иначе, – уклончиво ответил он осипшим голосом и прокашлялся.

– А обо мне ты думаешь так? Или иначе?

Ниваль поежился. У нее было такое выражение лица, как будто она его сейчас поцелует. Или ему со сна так показалось. Он этого боялся. Того, что он все-таки нравится ей, и она знает, что он к ней неравнодушен. Он стал вспоминать разные моменты, которые могли бы свидетельствовать в пользу того, что Эйлин питает к нему чисто женский интерес, и насчитал пару убедительных и несколько спорных. Если бы не одна фраза, брошенная Эйлин, когда она рассказывала о своем детстве, он бы даже… да, черт возьми, он бы… Ниваль попытался представить, как он мог бы провести рукой по ее спутанным выстриженным рыжим волосам, взять за руку, прикоснуться губами к губам и… и… Дальше почему-то не думалось. «Лиха беда начало».

– Что?

Вопрос Эйлин заставил его очнуться. Оказывается, он произнес эту фразу вслух. На ум пришло крепкое словцо.

– Это ты о чем?

– Я? Да…

Он прерывисто выдохнул, отстранился от нее и потер лоб, пряча глаза. «Мальчишка! Размечтался, заговариваться начал». Он вдруг осознал, что у него больше месяца не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего секс, если не считать того невероятного по эротическому накалу момента, когда он неудачно столкнулся с Эйлин в паучьем коконе и чуть не лишился органа, с успехом заменяющего некоторым мозг. И констатировал, что в таком состоянии мужику много чего может прийти в голову. «И о женщинах мечтать начнешь, и, – он покосился на Эйлин, – этот воробей покажется нимфой». Так что, лучше головы не терять. Но именно сейчас – хочется. Если тебе неполных тридцать, ты не сегодня-завтра тоскливо умрешь от голода и холода, а рядом с тобой человек, с которым ты прожил полтора месяца, как один день – велик соблазн положить на сомнения и просто получить свою порцию эндорфинов. Это не преступление. Во всяком случае, ему показалось, что если он просто обнимет и поцелует ее, то по морде не получит. Было лишь одно НО. Один невыясненный вопрос. И выяснить его надо было сразу, пока из искры невинного взаимного интереса не разгорелось что-то большее.

Ниваль серьезно посмотрел на Эйлин.

– Я должен задать тебе один вопрос.

Она села и решительно, – как-то слишком уж решительно, – кивнула.

– Задавай.

– Помнишь, ты мне рассказывала о старой лютне с розочками. Скажи, у этой лютни… не было каких-то особенностей?

Она нахмурилась, решив, что он держит ее за дурочку.

– Не поняла. При чем тут лютня?

Ниваль вздохнул.

– У нее все колки были одинаковые?

– Н-нет, – неуверенно ответила Эйлин, глядя на него во все глаза. – Восемь костяных и два деревянных.

– Она, – выдохнул Ниваль и, закрыв глаза, перекатился на спину.

Сбитая с толку Эйлин услышала сдавленные смешки. Мелькнула мысль, что начальник Девятки сходит с ума. «Хорошее дело, оказаться на Башне с сумасшедшим. Я пьяная, он не в себе… Однако, из нас двоих, с ним это должно было случиться в последнюю очередь. Хих».

– Послушай, объясни мне. Это какая-то странная игра на наблюдательность? Я должна в ответ подробно описать, скажем, узор на рукояти твоего меча? Или вспомнить, сколько заклепок было на твоем наплечнике? Мне и в голову не приходило их рассматривать.

Ниваль снова перевернулся, опершись на локоть и, подавив очередной смешок, посмотрел на Эйлин с невыразимой нежностью, чем заставил ее вздрогнуть и подозрительно прищуриться.

– Нет, милая моя, это не игра. Это куда как серьезно. Это… – Он усмехнулся. – Понимаешь, отец наметанным глазом сразу узрел, что я абсолютный пень, и очень переживал. Он мечтал сделать из меня наследника своего искусства. А мне до чертиков надоели эти скучные занятия и я, не долго думая, выкрутил колки и выбросил в сточную канаву. Думал, тогда он от меня отстанет. – Он хохотнул. – Я никогда не искал простых путей. Намучился с ними. Попробуй-ка волшебный инструмент разобрать.

– Да, это только профессионалу легко… Но постой, – Эйлин никак не могла понять, к чему он клонит, – что ты хочешь сказать?

А Ниваль все говорил, улыбаясь.

– Восемь из них отец нашел. Он страшно ругался и грозил на месяц лишить меня сладкого. Он всегда страшно ругался, а через полчаса сам не выдерживал и шел мириться. Колки он заменил, а потом его вдруг потянуло попутешествовать и подзаработать денег. Он оставил меня на попечение толпы влюбленных в него соседок и умчался в туманную даль. Этот год я провел, как сыр в масле. Из своих нянек веревки вил.

– Я представляю, – улыбнулась Эйлин.

– Он вернулся без лютни, – продолжал Ниваль, – но окрыленный, полный впечатлений и обвешанный цацками на продажу. Особенно много рассказывал об одной деревушке на Побережье Мечей. Это, конечно, была лучшая из лучших и живописная из живописных деревень. Там он встретил женщину своей мечты – необыкновенную, добрую, прекрасную, как сама рыжекудрая Съюн, и тому подобное. Ну, как обычно. И даже собирался вместе со мной туда, к своей любви, подальше от грязных городов и поближе к праведной сельской жизни. – Ниваль фыркнул. – Но, как обычно, со временем остыл, а его лютня так и осталась в той деревушке залогом его скорого возвращения.