Текст книги "Манхэттен по Фрейду"

Автор книги: Люк Босси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

21

Десять полицейских осматривали помещения Метрополитен-тауэр с двадцать восьмого по тридцать третий этаж, Кан и Ренцо обследовали резервуары в подвале. Но они не нашли ничего подозрительного. Потом они поднялись в холл, и Кан принялся изучать план небоскреба. Задача казалась ему невыполнимой. Двести тринадцать квадратных метров – площадь каждого этажа – следовало умножить на пятьдесят. Никакие скоростные лифты не помогут им обыскать небоскреб за один день.

Первый этаж. Кан посмотрел на изумрудно-зеленый свод потолка, скользнул взглядом по скульптурной отделке стен, напоминающей интерьеры готических соборов. Роскошь говорила об амбициях страхового общества «Метрополитен». Обстановка демонстрировала его превосходство над конкурентами.

И провоцировала убийцу.

На этом роскошном основании архитектор Лебрен выстроил суживающуюся кверху башню. Почти все этажи были отведены под офисы. Наверху, на всех четырех фасадах, были установлены часы с огромными циферблатами, украшенными коронами и цветами в стиле эпохи Возрождения. Еще выше, под куполом, висел колокол, а над ним сиял маяк, похожий на большой красный рубин, освещавший Манхэттен с наступлением темноты.

Кан вспомнил, что во время последних президентских выборов луч маяка, обращенный на север, должен был возвестить о победе республиканца Тафта, а обращенный на юг – о победе демократа Брайена. В тот вечер ньюйоркцы очень быстро узнали о том, что президентом избран Тафт.

Часы, колокол и маяк постоянно развлекали жителей города, то сообщая им то какую-то информацию, то играя музыку. Невозможно было представить, что в недрах этого небоскреба таилась какая-то страшная тайна.

Кто-то окликнул Кана. Он обернулся и увидел администратора, который подзывал инспектора к телефону.

Несколько минут спустя Кан кисло сообщил Ренцо:

– Джон Рождерс Хегеман позвонил лично Макклиллену и попросил прекратить обыск. Он считает, что мы вредим имиджу компании, а руки у него длинные. Мэр приказал покинуть башню не позже чем через два часа. Вывод: если тело Уилкинса здесь, найти его надо немедленно.

– А наши два врача? – сказал Ренцо. – Я знаю, методы Фрейда и Юнга вас раздражают, но они доказали, что могут быть полезными.

– Я уже послал за ними, – признался Кан. – Правда, они европейцы – если от них ничего не требуется, они тут как тут, но стоит ли на них рассчитывать, когда они действительно нужны?

Через полчаса легкий экипаж доставил Фрейда и Юнга к Метрополитен-тауэр.

– Джеймс Уилкинс – еще один пропавший друг Корда, – объяснил им Кан. – Возможно, его прячут где-то здесь. Мы должны обыскать все здание, а времени у нас очень мало. Узнали вы что-нибудь, что могло бы нам помочь?

Юнг быстро изложил то, что рассказал им Гупнин.

– Каждый рисунок, – подвел он итог, – символизирует месть человека, принимающего себя за библейского Хирама. Сюжет на медной пластинке, найденной в резервуаре, изображает способ убийства Эмери.

– Где же, судя по остальным рисункам, – спросил Кан, – убийца мог совершить свое второе преступление?

– Судьба Джеймса Уилкинса, – сказал Юнг, – изображена либо на рисунке с крылатыми змеями, либо на рисунке с саламандрами. В первом случае логично предположить, что его принесли в жертву в воздухе.

– Например, на вершине этого небоскреба, – предположил Фрейд.

– Верхняя часть здания устроена очень сложно, – заметил Кан. – Там есть маяк, колокол, четыре огромных часовых механизма.

– Орудие убийства – крылатые змеи, – продолжил свою мысль Юнг. – Проще говоря, птицы. Это подходит, если мы считаем, что убийство произошло где-то высоко.

– Я вижу еще один след, – сказал Фрейд. – Во многих легендах, например в легенде о Фениксе, птица символизирует время. А ход времени сравнивают с полетом птицы.

– Ну и где этот след? – спросил Кан. – Напоминаю, времени у нас в обрез!

– Вы сами сказали, что наверху башни четыре часовых механизма…

– Значит, вы думаете, что наш убийца совершил преступление рядом с этими символами времени?

– Это просто гипотеза, – ответил Фрейд. – Но полагаю, вам следует тщательно осмотреть эти жуткие ходики с кукушкой в псевдоготическом стиле.

Помня о том, как находка трупа Эмери потрясла Фрейда и Юнга, Кан не попросил их сопровождать его на верхние этажи Метрополитен-тауэр. Вместе с Ренцо и срочно вызванным часовщиком он сел в лифт и поднялся на сороковой этаж.

Часовщик Вайсман, светловолосый немец, раз в неделю осматривал механизмы четырех часов. Сначала он повел их к северным часам, к которым поднималась витая лесенка. Гигантские размеры внутреннего устройства часов поражали воображение. Кан присвистнул от восхищения, увидев вблизи циферблат диаметром восемь метров и массивные зубчатые колеса.

– Что, впечатляет? А представьте, сколько усилий понадобилось, чтобы их установить, – сказал Вайсман. – Одна минутная стрелка – это полтонны свинца. А снаружи все покрыто такахойским мрамором. – Он улыбнулся, продемонстрировав нехватку половины зубов. – И все это для того, чтобы круглосуточно сообщать время тем, кто ждет, чтобы хоть что-нибудь произошло. А ничего никогда не происходит…

Кан заинтересовался отверстиями, просверленными в циферблате на равном расстоянии друг от друга. Он подошел к ним, и сквозь них ему открылся головокружительный вид на Манхэттен. Но ничего подозрительного инспектор не обнаружил. С тем же успехом они обследовали восточные, южные и западные часы.

Когда они проходили перед циферблатом северных часов, все вокруг задрожало и раздался оглушительный звон.

– Полдень, – перекрикивая звон, сообщил часовщик. – Закройте уши.

Пробило двенадцать ударов, Кан последний раз взглянул на часы и, смирившись с неудачей, направился к лестнице.

– Пора забыть о психоанализе и вернуться к логике, – сказал он Ренцо.

Но вдруг его взгляд упал на маленькую металлическую дверь, наполовину скрытую опорой.

– А это что за комната? – спросил он, останавливаясь.

– Подсобка, – объяснил часовщик. – Мы там инструменты храним.

– Как часто вы туда заходите?

– Только когда что-то ломается. Вот уже месяца четыре ничего не случалось. У меня есть ключи. Хотите войти?

В этот самый момент они услышали какие-то глухие мерные звуки с той стороны двери, словно кто-то внутри забивал гвоздь в стену.

Кан достал кольт из кобуры, взвел курок. Сделал знак Ренцо последовать его примеру.

– Откройте дверь и отойдите, – сказал он Вайсману.

Часовщик медленно повернул ключ в замочной скважине.

– Это, должно быть, крысы, – заметил он. – Помещение пустое.

– Подождите! – закричал Кан.

Часовщик не послушал его и вошел в комнату. Но тотчас же с воплем выбежал обратно, прижав руку к горлу. Рука его была в крови.

– Отойдите же, черт побери! – крикнул Кан.

Из подсобного помещения по-прежнему доносился размеренный глухой стук.

Кан поручил часовщика заботам Ренцо, прижался к стене и, держа револьвер в вытянутой руке, заглянул внутрь. В нос сразу же ударил резкий запах, кислый, гнилостный, напоминающий смесь запахов уксуса, прокисшего молока и рвоты.

Ничего не было видно, и ему пришлось войти в комнату. Что-то зашевелилось у него над головой, и он выстрелил. Пуля разбила окно.

Кан промахнулся. Птица с ярким радужным оперением, как слепая, металась по всей комнате и натыкалась на стены, ища выход. Кан с размаха ударил ее кольтом. Оглушенная птица, теряя перья, тяжело ударилась об пол.

Кан заметил вторую птицу. Она неподвижно лежала на полу рядом с ворохом одежды. Инспектор увидел следы крови. Открыв единственный в комнате шкаф, он обнаружил внутри аккуратно сложенные инструменты. Шкаф был отодвинут от стены примерно на тридцать сантиметров. Кан обошел его и с трудом сдержал крик.

В каменной стене было окно. К его раме за растянутые в стороны руки и ноги был привязан голый человек. Тело и шея вздулись, но разложение не могло скрыть многочисленных ран на груди, покрытых запекшейся кровью. Лицо было невозможно узнать.

Задыхаясь от смрада, сдерживая рвотные позывы, Кан попятился и что-то задел ногой. На полу лежала медная пластинка. Он тотчас узнал второй рисунок с крылатыми змеями.

Кан вышел на лестницу и сказал Ренцо, который поддерживал нетвердо стоящего на ногах часовщика:

– Надо вызвать судебно-медицинского эксперта и сделать первое вскрытие на месте.

Ренцо кивнул. Пошатывающийся Вайсман смотрел на них блуждающим взглядом. Говорить он не мог: одной рукой он указывал на свое горло, другой прижимал к нему окровавленный платок. Кан отвел его руку в сторону и осмотрел рану. Кожа вокруг нее опухла и посинела.

– Что со мной? – проговорил часовщик.

Вдруг он задрожал всем телом и с глухим стуком повалился на пол.

Кан велел Ренцо бежать вниз и привести полицейских, обыскивавших нижние этажи. А сам взвалил тяжелое тело Вайсмана на плечи и начал спускаться к лифту.

Кан укорял себя за то, что позволил часовщику первому войти в подсобное помещение. И за то, что недооценил преступника, который, убив свою жертву, оставил после себя столь коварную ловушку.

Спустя час Фрейд и Юнг стояли в коридоре «Нью-Йорк хоспител» на Шестьдесят восьмой улице и ждали вестей о состоянии здоровья часовщика. Рядом с ними тянулась очередь к кабинету, где делали прививку от брюшного тифа. Пациенты передавали друг другу слухи о том, что некая Мэри Меллон, или Тифозная Мэри, сбежала из больницы, где ее держали на карантине. Городу угрожала эпидемия.

Фрейд и Юнг по просьбе Кана оказали часовщику первую помощь в холле небоскреба и отвезли его в больницу. По-видимому, в кровь Вайсмана попал какой-то неизвестный яд.

Перед тем как уехать в комиссариат по вызову Салливена, Кан успел лишь в двух словах рассказать психоаналитикам о том, как были найдены труп Джеймса Уилкинса и вторая медная пластинка.

Психоаналитики обсуждали мучительную смерть Уилкинса. Они были в гневе и недоумении – и пытались найти хоть какое-то объяснение тому, что случилось.

– Убийца навязчиво демонстрирует свой невроз, – сказал Фрейд, – оставляя после себя улики. Но все-таки, что бы там ни говорил ваш друг Гупнин, это вызывает недоумение.

– Помимо мистического, у преступника, несомненно, есть какой-то практический мотив, – заметил Юнг. – Например, он хочет запугать членов Клуба архитекторов. Эти алхимические каракули понятны только им, значит, им они и адресованы.

Фрейд посторонился и пропустил санитаров, несших на носилках человека в бинтах.

– Я, как и вы, считаю, – ответил он Юнгу, – что преступник отягощен безмерным чувством непонятной для него самого вины. Каждый раз, совершая преступление, он может привязать это чувство вины к конкретному факту, и ему становится легче. То есть убийства являются для него большим утешением.

– Чувство вины появляется до совершения проступка? А проступок оправдывает чувство вины? – спросил Юнг, уточняя мысль Фрейда.

– Совершенно верно… – Фрейд кивнул. – Вспомните Гамлета или Эдипа, возьмите «Преступление и наказание»… Преступное действие всегда вызывается мазохистской потребностью в наказании и искуплении. И кстати, преступник не обязательно должен быть безнравственен или лишен моральных ценностей… Наоборот, нередко совесть мучает его гораздо сильнее, чем обычного человека.

– Значит, нужно понять, каким был изначальный проступок, который убийца заглаживает, совершая преступления.

– Вероятно, он нарушил чрезвычайно строгое табу. Это объясняет грандиозность обрамления каждого преступления. Если дом – это символ «я» человека вообще, то небоскреб символизирует «я» сверхчеловека. Выбор здания указывает на величину вины, лежащей на его совести.

– Странно, – проговорил Юнг.

– Что?

– Август Корда, кажется, страдал обратной формой такой паранойи. Он ведь построил эти здания, воплотил свою личность в громадах небоскребов.

– Вайсман выкарабкается, – произнес голос позади них.

В желтоватом освещении коридора фигура Кана показалась Фрейду еще более внушительной, чем обычно. Рядом с инспектором стоял Ренцо.

– Мы пришли передать врачам информацию о яде, который убил Уилкинса, – сказал Кан. – Наш судебно-медицинский эксперт определил, что это такое, во время вскрытия. Это токсичный алкалоид, действующий на сердце и нервную систему, он убивает очень медленно. Уилкинс умирал по крайней мере шестьдесят часов. Он постепенно задыхался, его распухающее горло пропускало все меньше и меньше воздуха.

– Какой негодяй! – возмутился Юнг.

– На рубашке Уилкинса нашли также крошки хлеба. И пятна от вина. Словно его кто-то кормил.

–  Сие есть Тело Мое, сие есть Кровь Моя, – проговорил Фрейд.

Юнг подпрыгнул на месте:

– Вы намекаете на мое сравнение убийства Эмери с крещением?

– Убийство Уилкинса кажется карикатурой на христианский ритуал причастия, – сказал Фрейд.

– Вы нашли какие-нибудь новые улики, что-то новое об убийце? – спросил Юнг.

– Отпечатки пальцев вокруг трупа, – сказал Ренцо. – И черные волосы на полу, среди светлых волос, принадлежавших жертве.

– Длина, цвет и состояние волос могут многое рассказать о личности преступника, – пояснил Кан. – Кроме того, у Уилкинса под ногтями обнаружили кровь – видимо, он оцарапал своего палача. Эта кровь четвертой группы, а у жертвы – первой.

– А у Менсона? – спросил Фрейд.

– Не четвертая, – ответил Кан. – И все эти улики чрезвычайно важны, потому что пропал еще один человек.

– Кто же?

– Уильям Мур, судовладелец, который должен был отплыть в Европу на «Лузитании».

– Он исчез с корабля? – спросил Юнг.

– Он на него и не садился, – сказал Кан. – Перед самым отплытием капитан получил телеграмму о том, что Мур отменяет поездку. А его семья была уверена, что он на борту.

– Инспектор, вы уверены, что это исчезновение связано с остальными? – спросил Фрейд.

– Мур работал с Корда над проектом оснащения небоскребов средствами противовоздушной обороны на тот случай, если Манхэттен атакуют аэропланы. Кроме того, Мур – родственник Джеймса Уилкинса.

– Но наш алхимик собирался уничтожить только троих врагов – трех «драконов», а не четырех, – с недоумением сказал Юнг.

– Это похищение может означать, – заметил Фрейд, – что убийство Корда, рядом с телом которого не нашли гравюры, не относится к этой серии.

Кан перевел напряженный взгляд с Фрейда на Юнга.

– Мур исчез четыре дня назад, – сообщил он. – Убийство Уилкинса подтверждает, что наш убийца не любит торопиться. Значит, надежда еще есть. Ренцо отведет вас в комиссариат, чтобы вы могли ознакомиться с делом об этом похищении.

– Мне нужно быть у Грейс Корда. – Фрейд взглянул на часы.

– Я могу проводить в комиссариат господина Юнга, – предложил Ренцо и спросил инспектора: – А ты что будешь делать?

– Займусь отравленными птицами, – ответил тот. – Найти таких экзотических созданий в Манхэттене и остаться незамеченным непросто…

22

Фрейд уже совершал ошибки, которые могли оказаться роковыми для его карьеры.

Когда ему было тридцать восемь лет, он пришел в восторг от терапевтических свойств кокаина. Наркотик позволял ему работать целыми днями без сна. Фрейд решил, что это универсальное средство, способное утолять голод и жажду, лечить меланхолию и депрессию.

Но вскоре у одного из его пациентов сформировалась кокаиновая зависимость. Тогда Фрейд был вынужден переменить мнение и признать, что кока не только вызывает привыкание, но и отравляет организм человека, разрушая его слизистые оболочки. Это признание запоздало: трактат Фрейда о применении кокаина уже дал его противникам обильную пищу для пересудов.

А в 1895 году Фрейд ассистировал своему другу Вильгельму Флиессу во время операции на носу у их пациентки Эммы Экштейн. Он скомпрометировал себя, поставив молодой женщине диагноз «носовой невроз» и объяснив его возникновение одной из форм эротомании. Женщина едва не умерла в результате хирургического вмешательства.

Но даже тогда у Фрейда никогда не возникало ощущения, что он не может, просто не способен нащупать правильный путь рассуждений. Сейчас же, как только он смыкал веки, ему казалось, что мертвый Бернард Эмери смотрит на него налитыми кровью глазами или Юдифь сжимает ему шею ледяными пальцами. Занятый своими мыслями, он пропустил нужную станцию метро, ему пришлось выйти на улицу и снова пересечь Центральный парк, чтобы добраться до дома Корда на Семьдесят второй улице.

Поэтому случилось неминуемое: впервые в жизни он опоздал на сеанс.

Грейс, однако, встретила его в приподнятом настроении.

– Я очень ждала вас! – весело сказала она, протягивая ему металлическую позолоченную коробочку с маленькими пастилками бежевого цвета. – Это японские конфеты из бамбука. Говорят, очень помогают пищеварению…

– Спасибо, – произнес удивленный Фрейд, беря пастилку.

– Стэнли Холл сказал, что вы плохо переносите местную кухню. Я из-за этого очень переживаю.

– А выглядите вы гораздо лучше.

Грейс кивнула, внимательно глядя на Фрейда.

– После прошлого сеанса я испытала противоречивые чувства, – сообщила она. – И наконец поняла, как полезно свободно высказывать свои мысли, как вы и предлагаете. У меня внутри словно находилась закрытая коробка, а вы одним движением – щелк! – приподняли ее крышку.

– Вы достаточно умны, чтобы лечение пошло вам на пользу, – заметил Фрейд.

– Я чувствую себя очищенной и успокоенной, – заявила Грейс. – Я даже смогла взять верх над этой Юдифью.Мне больше не кажется, что она смотрит на меня из каждого зеркала. Кашель и мигрень тоже прошли. И все благодаря вам!

Менее опытный психоаналитик нашел бы такую благодарность естественной, однако Фрейд заподозрил неладное.

Грейс сидела на диване и небрежно оправляла складки платья. Зачесанные наверх волосы открывали лоб и подчеркивали выразительность ее глаз. Она придвинула кресло Фрейда к дивану и томно сосала конфету. Все это явно свидетельствовало, что произошел эротический перенос.

Такое уже происходило с другими пациентками, в частности с теми, у которых корни невроза уходили в нехватку любви. Перенося свое либидо на психоаналитика, они говорили, что испытывают облегчение, иногда даже отрицая наличие у них болезни. В подобных случаях следовало, во-первых, не поддаваться обольщению, во-вторых, не прерывать лечения и, наконец, в-третьих – и это было труднее всего, – отказывать пациентке в ее любовных устремлениях.

Если перенос происходил, Фрейд всегда старался использовать в дальнейшем лечении его дополнительные преимущества. Он доказывал пациентке, что она всего лишь вспоминает свои детские переживания и чувства, которые она испытывает, нельзя считать настоящей любовью. В то же время он объяснял, что это чувство необходимо для успеха лечения. И действительно, нежность, которую пациентка испытывала к Фрейду, делала ее восприимчивой к предложенному им лечению.

Любое выздоровление, утверждал он, проходит через стадию любви, главное на ней не застрять.

– Эта Юдифь… – снова заговорила Грейс. – Вначале мысль о ее присутствии внутри меня была мне невыносима. Сейчас я меньше этого боюсь и даже хочу с ней познакомиться. Понять, кто она, чего хочет… Вы ведь поможете мне?

– Для этого надо всего лишь дать свободу своим мыслям.

Грейс села. Она выглядела немного растерянной.

– Когда я играю на сцене, – сказала она, помолчав, – когда перевоплощаюсь в своего персонажа и становлюсь кем-то другим, у меня часто возникает ощущение, что отношения между мной и моим телом меняются. Я становлюсь смелее, подвижнее, сильнее. А вы именно такой описывали Юдифь… – Она пристально посмотрела на Фрейда: – Откуда она во мне? Как я могу быть двумя личностями сразу?

– Вы – не две личности, – терпеливо пояснил Фрейд. – В одном и том же мозгу не может проистекать двух процессов сознательной активности.

– Но она же занимает мое место, когда я теряю сознание! Мне кажется, что я – доктор Джекил, о котором мне рассказывала мисс Дэймон перед сном.

– Она вам рассказывала такие истории в детстве?

– Да. В ее сказках героями всегда являлись преступники, убийцы, вампиры, кровавые завоеватели. Мисс Дэймон говорила, что я должна знать о том, что в жизни есть такие люди. Она считала сказки своего рода прививкой… – Грейс улыбнулась. – Часто, рассказывая очередную историю, она давала себе страшные прозвища: мисс Хайд, мисс Дракула, мисс Демон…

– Она тоже создавала себе двойников, – пояснил Фрейд. – Как и вы. Как все мы. Теперь вы понимаете, что Юдифь только кажется вам чужеродной. Это иллюзия. Она воплощает ту часть вашей психики, которую вы подавили.

– Как это получилось?

– Из-за травмы, которую вы получили в детстве. Она и вы – это один и тот же человек. Надо просто опять вернуть Юдифь в вас, так, как вправляют вывихнутое плечо. И для этого вам нужно с ней общаться.

– Но как? Я не могу ни увидеть ее, ни услышать.

– Она может. Представьте себе ваше сознание в виде освещенного центра комнаты. Вы смотрите на эту комнату через глазок в двери. Но глазок позволяет вам видеть только ее освещенную часть. Бессознательное – это темная часть. Юдифь находится внутрикомнаты. Она видит освещенную часть и перемещается по темной. То есть она знает все, что с вами происходит.

– А почему она скрывает это от меня?

– Она скрывает то, что считает вредным для вас. Когда вы кашляете, это значит, что она прячет психологическую причину этого ощущения, потому что узнать истину вам будет гораздо больнее. Но, чтобы выздороветь, вы должны узнать правду.

– Как же это сделать, если она не хочет, чтобы я знала?

– Мы сами найдем то, что она скрывает.

– А есть ли свидетели у детской травмы, которую я получила? – спросила Грейс.

– Не обязательно. В большинстве случаев травма оказывается не реальной, а вымышленной, нафантазированной.Ее вам нанесли в вашем воображении. И там мы ее и настигнем.

– Как?

– С этой травмой борется Юдифь, вот мы и попытаемся определить, в какой момент ваше второе я возникло как психологическая сущность.

– Но я не знаю, когда..

– Юдифь – имя вашей куклы. Когда она у вас появилась?

– Мне кажется, я вам уже рассказывала.

– Нет.

– Я вас уверяю, что…

Фрейд покачал головой. Выражение «уже рассказывала» очень многозначительно. Бесполезно убеждать Грейс в том, что она ошиблась. Она, несомненно, хотела поговорить с ним о происхождении куклы, но не стала, встретив бессознательное сопротивление.

– В таком случае, освежите мою память, – попросил он.

– Моя мать подарила мне Юдифь на мое пятилетие. В тот же год мама умерла.

– Какое ваше самое первое воспоминание о Юдифь?

Размышляя, Грейс машинально принялась тереть левым запястьем о подлокотник дивана.

– Я помню, – наконец сказала она, – что Юдифь была со мной ночью, когда я проснулась в темноте. Я испугалась и обняла ее. Я позвала маму. Она все не приходила, и я сама пошла к ней в комнату. Я ждала, стоя под дверью, потом вышел отец и снова уложил меня спать. Я забыла, что мама умерла!

– Вы еще просыпались среди ночи и отправлялись искать мать?

Грейс, которая только что сложила руки на коленях, снова стала яростно чесать запястье о подлокотник.

– Да. Это случалось много раз. Я доходила до дверей спальни и звала ее. Потом выходил отец и укладывал меня спать.

Зуд в запястье появлялся каждый раз, когда Грейс вспоминала о ночных бдениях.

– В том сне, который вы не захотели мне рассказать в прошлый раз, вы тоже искали мать?

– Я не понимаю, о чем вы…

Грейс замолчала: включилось внутреннее сопротивление. Фрейд подумал, что следует действовать осмотрительнее. Неправильное ведение сеанса могло привести к необратимым последствиям. Вспомнив старую пословицу «Лев делает лишь один бросок», он сказал:

– Вернемся к вашей самой первой амнезии, которая случилась в шесть лет. Что произошло прямо перед этим?

– Я думала об этом после прошлого сеанса. После обеда я все время проводила с нашей кухаркой, она учила меня печь пироги. В тот раз я сбежала через черный ход. Отец нашел меня среди зрителей бродячего цирка.

– А эта кухарка, – Фрейд внутренне ликовал от того, что напал наконец на след, – по-прежнему у вас работает?

– Нет. Она ушла вскоре после того происшествия.

– Как ее звали?

– Не помню… Отец уволил ее, и я о ней больше не слышала.

Выпадение из памяти Грейс имени Мэри Коннелл стало для Фрейда определяющим моментом, так же как и присутствие этой женщины в момент первого психологического бегства девочки. Стало совершенно ясно: причиной травмы Грейс могла стать любовная связь между Августом и его прежней кухаркой.

Вероятно, сон, о котором она в прошлый раз отказывалась ему говорить, связан с тем, что девочка узнала об этих отношениях…

– Сон, который вы забылимне рассказать, – сказал Фрейд, – начинается с того, что вы одна лежите ночью в своей постели.

– Нет…

– Вы просыпаетесь. Юдифь лежит рядом с вами, вы обнимаете ее. Вы встаете…

– Я не помню…

– Вы не должны бояться правды!

Фрейд стал говорить чуть громче, пользуясь моментом психологического превосходства, позволявшим совершить перенос.

Грейс несколько раз облизнула губы и заговорила:

– Я в постели, совсем маленькая, на мне много одеял, мне слишком жарко. Вдруг я чувствую, что в комнате кто-то есть. Кто-то приближается. На меня смотрят чьи-то пронзительные глаза. Это не может быть мой отец, потому что он спит. – Она судорожно сглотнула, преодолевая очевидное напряжение. – Я хочу спрятаться, обнимаю Юдифь. Потом я слышу, как закрывается дверь. Я не знаю… осталась ли фигура в комнате. Мне страшно, я громко кричу… – Грейс умолкла и спокойно добавила: – Тут я проснулась.

– Почему вы не хотели мне это рассказывать?

– Этот сон не такой, как другие, – ответила Грейс. – Он такой настоящий, такой реальный. Такой ужасный…

– Вы сможете его вынести, если немного отстранитесь.

Слушая молодую женщину, Фрейд выдвинул гипотезу относительно истинной сцены, которая стала причиной травмы Грейс.

Он исходил из того принципа, что сон наполняли инверсии, возникшие на основе воспоминаний, вытесненных в подсознание.

Глаза, пристально смотревшие на Грейс, – это ее собственные глаза, которые на что-то смотрели. Ее слишком тепло укрытое тело – свидетельство того, что она увидела обнаженное тело. Ее крик – это крик, который она услышала. Фраза «Это не может быть мой отец» говорит о том, что это был именно ее отец.

Она проснулась однажды ночью. С куклой в руках она подошла к спальне своих родителей.

Дверь не закрывалась,а открывалась или была приоткрытой.

В щель Грейс увидела, как ее отец занимался любовью с Мэри Коннелл.

И эта сцена предопределила отношение Грейс к сексу. Классический пример чистейшего невроза.

Фрейд изложил ей свою гипотезу и Грейс тут же воскликнула:

– Нет! – Фрейд понял, что в горло у нее пересохло. – Мой отец меня никогда… – Она умолкла.

– Не обманывал?.. – произнес Фрейд с вопросительной интонацией.

Грейс хранила молчание.

– Почему вы уволили ту кухарку?

– Я не виновата в том, что она ушла!

– Ее звали Мэри Коннелл, не так ли?

– Да. – Грейс кивнула. – Не знаю, почему ее имя вылетело у меня из головы.

– Потому что вы увидели, как ваш отец занимается любовью с Мэри, и испытали жгучую ревность.

Грейс смущенно покачала головой.

– Я встречался с Мэри Коннелл, – сообщил Фрейд. – Она говорит, что вы обвинили ее в том, что она вас избивала. Теперь мы понимаем причину вашего поведения. И мы знаем, почему Юдифь появилась в тот момент, когда вы находились вместе с этой женщиной на кухне.

Фрейд объяснил Грейс, как после смерти матери она решила, что заняла ее место. Поведение Августа подкрепляло ее фантазм: он все время находился рядом с дочерью, появлялся с ней на официальных церемониях. Впоследствии она вытеснила воспоминание об измене отца в подсознательное, для того чтобы продолжать его любить.

Она предоставила Юдифь право ревновать вместо себя, вновь и вновь терзаться тайными мстительными чувствами.

– Когда Мэри ушла, – заключил Фрейд, – отец достался вам. Но вы чувствовали себя виноватой. Раскаяние требует жертв. Каждую ночь вы опять видели себя в постели и ощущали чье-то присутствие: вам чудились движущаяся фигура, пронзительный взгляд.

– Я застала их однажды вечером, – произнесла Грейс сдавленным голосом. – Мне показалось, что он ее насилует.

Фрейд вздохнул с облегчением: она в первый раз призналась, что придуманная им сцена произошла в действительности.

– Возможно, так оно и было, – заметил он. – Хозяева, которые спят с прислугой… Кьеркегор, Леонардо да Винчи и Ибсен – дети подобных союзов: все они дети служанок, забеременевших и уволенных. Унижение, пережитое матерью, запечатлелось в их бессознательном и вызывало у них постоянную меланхолию. То же самое случилось с Джоном Менсоном.

– Я вспоминаю… – продолжила Грейс, – отец не хотел, чтобы я просыпалась по ночам. Каждый вечер он давал мне стакан с настоем апельсинового цвета, чтобы я лучше спала…

Еще одна причина водобоязни.

– Боже мой! – Грейс всплеснула руками. – Джон – мой брат! – Она широко открыла глаза. – Я слышу голос отца накануне его смерти! Невероятно!.. Воспоминания всплывают… Он говорит, что боится за свою жизнь. Я едва его слушаю. Не могу думать ни о чем, кроме того, что у меня есть сводный брат. Я только что узнала о его существовании…

Фрейд знал, что сознательно вынудил свою пациентку пойти по этому пути.

Его гипотеза о первоначальной сцене подтвердилась. Когда вытесненные воспоминания становятся сознательными, исчезают барьеры, вызвавшие амнезию.

– Отец ужасно выглядел, – продолжала Грейс. – Я испугалась.

– За него?

– Да, и он самтоже меня напугал. Он легко выходил из себя, если встречал сопротивление.

– Помните ли вы, что произошло, когда вы от него ушли?

– Нет… – Она неожиданно схватила Фрейда за руку: – Не покидайте меня. Не бросайте меня…

На глазах у нее выступили слезы.

Фрейд попытался выяснить, вспомнила ли Грейс другие вытесненные в подсознательное события, но она больше ничего не смогла или не захотела вспомнить. Он начал сомневаться в успехе сеанса. Его интерпретация сна оказалась неполной, и Грейс слишком легко с ним согласилась. Воспоминания вернулись к ней вместе с возбуждением, а не со смутной тревогой, какая обычно сопровождает выявление глубокой травмы.

И главное – почему не вмешалась Юдифь? Разве не решила она препятствовать психоанализу второго сна? Очевидно, решил Фрейд, его объяснения ее не взволновали. А это означало, что он еще далек от цели. Видимо, он не встревожил Юдифь, скорее всего, даже успокоил.

Но роль Юдифь становилась яснее. Грейс в фантазмах превратилась в восторженную супругу своего отца, а Юдифь хранила в себе разрушительное чувство ревности, испытывая, очевидно, отчетливое желание убить отца, который и сам способен на насилие.

И снова Фрейд поймал себя на мысли, что Юдифь могла перейти к действиям…

– Мой брат не мог убить моего отца, – сказала Грейс. – Кто же совершил преступление? Почему онамне этого не говорит?