Текст книги "Виттория Аккоромбона"

Автор книги: Людвиг Тик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

После многочисленных переговоров, ссор, примирений и интриг, которые делают такой поучительной историю конклавов, если ее пересказывать правдиво и обстоятельно, на пост папы был наконец избран кардинал Монтальто, отныне Сикст V {135}.

Многие отдали за него свой голос, ибо считали его таким слабым и уступчивым, что верили, будто сумеют править вместо него и от его имени. Некоторые пошли на уступку, считая, что он стар и болен, проживет недолго, и трон снова освободится, а это даст им новые надежды. Многие были за него только потому, что хотели утереть нос умному, честолюбивому Фарнезе. Свершилось наконец то, чего так страстно желал Медичи. Монтальто получил самый высокий духовный сан.

Достойное поведение Монтальто, потерявшего любимого племянника, многих склонило на его сторону, и он получил большую поддержку во время выборов. Таким образом, честолюбивая детская мечта Монтальто сбылась – он благодаря своему уму и настойчивости занял трон, перед которым все преклоняли колени.

Но как испугались члены коллегии, когда вместо хилого, больного, робкого старца вдруг увидели перед собой крепкого, сильного, властного князя церкви, сразу же давшего всем понять, что он умеет отдавать приказы и обладает силой заставить их выполнять. Многие помогавшие ему получить этот сан начали жалеть об оказанной ему поддержке, а Фарнезе и другие, считавшие слабого, немногословного Монтальто достойным лишь презрения, были смущены тем, что им приходится теперь унижаться перед ним. По городу распространились смятение и страх.

Существовал старинный обычай: в день восхождения нового папы на престол преступники в тюрьмах получают амнистию. Этого ждали и теперь. Многие высланные за пределы города добровольно сдались, чтобы во время амнистии их пожизненно освободили от ответственности за прежние, уже забытые преступления. Однако Сикст, чьим твердым намерением было навсегда положить конец бесчинствам, даже в день коронации заставил публично казнить всех, кто заслуживает смертной казни. Все просьбы, уговоры были напрасны. Как бы ни протестовали кардиналы, даже самые знатные, он заставил публично повесить одного юношу, который лишь защищался в перепалке со стражниками. Каждый, кто тайно был замешан в каких-либо темных делах, бежал из города. В сельской местности власть действовала так же неумолимо, ибо тот, кто не выполнял приказов папы или выполнял их слишком нерасторопно и небрежно, сам подвергался наказанию, и никому, кто допускал такую ошибку, не было пощады.

Всем стало ясно, что пришел суровый правитель, настоящий папа, который, не робея, если сочтет необходимым, прибегнет к тирании. Обнаружилось, что он умышленно стремился казаться старше своих лет и что, судя по годам, а также неожиданно проявившимся силе и бодрости, он еще долго будет занимать папский трон.

Когда была назначена высокая аудиенция, Браччиано направился вместе с другими вельможами во дворец Ватикана. Казалось, папа совсем не замечает его присутствия, он не разговаривал с ним, не смотрел в его сторону, и Браччиано вынужден был принять это как знак папской немилости.

Обеспокоенный, герцог обратился к кардиналу Фердинанду Флорентийскому: попросил выхлопотать ему частную аудиенцию у Сикста.

– Папа, – заявил тот, – конечно, рассержен, что ваша светлость все-таки вступили в брак с Витторией вопреки вашему торжественному обещанию.

– Я давал обещание только папе Григорию, и сделал это, видя, что разгневанный старец может довести дело до крайности. Это заставило бы меня выступить силой против него. Тогда жизнь моей супруги находилась бы в опасности и все мои тайные и явные враги быстро использовали бы возможность напасть на меня и уничтожить, ибо было понятно, что это коварство направлено больше против меня, чем против бедной Виттории: ее хотели использовать как предлог, чтобы принудить папу, ослепленного, не знающего всех обстоятельств, к насильственным мерам, чтобы я попал под подозрение. И кто знает, что удалось бы Фарнезе и другим, если бы она своим мужественным поведением на суде не заставила краснеть моего главного противника и не унизила бы его.

– Должен признать, уважаемый, что и я не могу полностью согласиться с вами, – возразил Медичи. – Неужели эта женщина на самом деле так хороша и добродетельна, как вы полагаете? Не ослепила ли вас страсть, не толкнула ли на ложный путь? Я говорю сейчас не о смерти своей сестры, она заслужила свою судьбу, будь это наказание или болезнь; она глубоко провинилась перед вами, и ни я, ни князь, мой брат, не разорвали дружбу с вами. Ради сына сестры мы выделили средства и кредиты, чтобы освободить ваши имения от долгов, накопившихся по причине вашего великодушия и щедрости. Но вы и мне обещали отказаться от этой женщины.

– Ваше преосвященство! – воскликнул Браччиано. – Будьте снисходительны и не ставьте меня в неловкое положение, подобным образом воспринимая слова и обещания, данные мною когда-то, совершенно по иному поводу. Только подумайте, что значили бы для меня любовь и страсть, если бы я навсегда отказался от обладания моей обожаемой супругой. Я уже тогда считал, что вы как мудрый человек восприняли мои слова: я лицемерно отказался от нее в тот критический момент и терпел, пока она, невинная, была заперта в тюрьме. А сама Виттория? Да будь она подобна Бьянке Капелло или хотя бы отдаленно похожа на нее, она давно уже пошла бы на сделку со мной и дожидалась бы благоприятных для себя обстоятельств. Вы ведь, конечно, знаете, уважаемый друг и шурин, чего только ни позволил этой женщине ваш сиятельный брат. У вас еще будет много забот, чтобы подложные дети не ущемили ваши права, мой же Виргинио не пострадает от того, что я в своем почтенном возрасте еще буду самым счастливым человеком в мире. А ваш великий отец разве не уступил в болезни и слабости еще одной страсти {136}, которую многие его друзья порицали? Я обязан вам и вашему брату тем, что вы навели порядок в моем хозяйстве, это пойдет на пользу моим детям. Но сам я охотнее остался бы бедным, без званий и титулов, пусть даже нищим, чем отказался бы от обладания моей Витторией, которая еще глубже в моем сердце, которую я люблю еще более страстно, с тех пор как называю своей супругой. Я уверен, вы бы поняли меня, если бы познакомились с ней поближе.

Медичи казался недовольным таким объяснением, но должен был признать, что Виттория почти такого же благородного происхождения, как и ненавистная ему Бьянка, а ее красота, поведение и добродетель оставляют в тени стареющую куртизанку.

Сикст дал согласие на аудиенцию, о которой просил Браччиано. Герцогу пришлось некоторое время ждать в аванзале, что задело его гордость, и он вспоминал времена, когда смотрел снисходительно, сверху вниз на Монтальто. Наконец его ввели к папе, и он увидел Сикста, сидящего в кресле. Когда герцог закончил традиционное приветствие, Сикст посмотрел на него своими колючими светло-серыми глазами, но Браччиано был собран и подготовлен к такому приему:

– Прося вашего благословения, святейший отец, для меня и моей семьи, я отдаю себя и всех нас под вашу защиту и милость. Под милостью, которую я ставлю выше всего, я имею в виду ваше позволение моему сыну Виргинио, приближающемуся к совершеннолетию, стать супругом вашей племянницы, дочери вашей почтенной сестры Камиллы. Тогда благосостояние моей семьи будет навсегда обеспечено, и я смогу спокойно умереть.

– Вы не похожи на человека, который собирается умереть, – ответил Сикст, – а новоиспеченный супруг не должен говорить о смерти. Что касается вашего сына и моей любимой племянницы, то я благодарю вас за предложение, которым вы оказываете ей большую честь. А я в свою очередь желаю вам в вашем союзе всяческого счастья, хотя прекрасная Виттория понравилась бы мне больше, если бы она в то время, когда произошло то несчастье, укрылась в монастыре, как благочестивая вдова, и полностью отошла от греховного мира.

Тут папа поднялся и стал ходить по залу быстрыми шагами. На площади только что казнили преступников. Он подошел к окну и подозвал к себе герцога:

– Смотрите! – воскликнул он. – Вот те бандиты и убийцы, которым я никогда, ни при каких условиях не окажу милости! Да! – продолжал он, и его сильный голос звучал, как раскаты грома, а сверкающие глаза с бешенством смотрели прямо в глаза герцога. – И если бы какой-нибудь правящий князь, пусть даже самый светлейший, стоял вот так передо мной, то я вынес бы ему свой приговор, не мешкая, и точно так же привел бы его в исполнение там, внизу. Всё забыто, что касается моего племянника, но каждое новое преступление, каждая связь с бандитами, каждое насилие в моих государствах будет наказано, клянусь Богом, своей честью и честью моего трона. – Он ударил кулаком в грудь. – Только петлю или топор получит каждый, кто бы он ни был.

Браччиано, всегда отличавшийся бесстрашием, на этот раз робко опустил глаза под огненным взором папы. Слуги в соседнем зале пришли в ужас, не зная, что произошло, ибо никогда не слышали столько гнева в голосе Сикста. Браччиано удалился после обычной церемонии прощания.

– Что с тобой, любимый? – озабоченно спросила Виттория, когда герцог вернулся во дворец. – Ты выглядишь бледным, твои глаза утратили блеск. Ты заболел?

– Оставь, дорогая, – ответил супруг. – Я здоров, а это потрясение скоро пройдет. Но мы покинем Рим, уже завтра на рассвете.

Виттория удивилась.

– Да, – промолвил Браччиано, – я стоял в бою под дулом смертоносных пушек, турецкие сабли сверкали над моей головой, до нынешнего дня я не знал, что такое страх. Этот старик там, в Ватикане, ревет, как кровожадный лев, сверкает глазами, как тигр. Он жаждет крови и убийств – я не отважусь противостоять ему.

– Ты говоришь о старом, кротком, смиренном Монтальто? – с улыбкой спросила Виттория.

– Он превратился в дракона, – сказал герцог. – Наша гибель, наша казнь наполнили бы его душу весельем; этого ему нетрудно добиться, ведь любой из моих приверженцев может забыться, даже твой брат Марчелло может поставить меня в опасное положение, история убийства Перетти может всплыть снова, и теперь папа не будет молчать. Нам нужно бежать прочь отсюда, и чем дальше, тем лучше, до самой границы Швейцарии и Германии. Там, наверху, у красивого озера Гарда, в Сало, у меня есть прелестный летний дом; весна только началась, и, предаваясь любви, мы прекрасно проживем теплое время до самой поздней осени. Там рай; люди нам не нужны, музыку и книги мы возьмем с собой и, конечно, самое главное сокровище – любовь.

Виттория, преодолев удивление, охотно подчинилась этому внезапному решению, и уже на следующий день они тронулись в путь. Супружеская чета остановилась в Болонье у графа Пеполи, который с восторгом принял в своем дворце высоких гостей.

За оживленным обедом герцог как бы в шутку сказал:

– Меня гонит прочь из римских владений лютующий Сикст, хотя он стал моим сватом и я отпраздновал помолвку своего сына с его племянницей. И мне еще тревожно здесь, в Болонье, которая принадлежит ему; я тороплюсь покинуть этот залитый кровью край.

– Вы шутите, дорогой князь, – промолвил Пеполи, – будто луна, которая боится, что ее унесут на землю злые волшебницы.

– Друг мой, – ответил герцог, – есть много заклинаний и магических формул, причем самых разнообразных. Колдовство подкрадывается неотвратимо, искусно подготовленное, из какого-нибудь ущелья, и вот уже смерть, как ползущая змея, пробирается потихоньку и злобно скалит зубы, и там, где минуту назад царили здоровье и радость, Лаокоон внезапно обнаруживает себя вместе с сыновьями обвитым ее коварным телом.

Вечером, когда собрался небольшой круг друзей, камердинер принес графу письмо. Тот распечатал его в присутствии герцога; в нем ничего не оказалось, кроме странного шифра.

– Ага! – воскликнул Пеполи. – Спустя годы мне напоминают о моем торжественном обещании, которое я не имею права нарушить.

Он позвал управляющего, приказал тотчас снарядить карету, чтобы в сопровождении двух слуг переправить еще до наступления ночи тех, кто так загадочно дал о себе знать. Граф приказал быстро накрыть для неведомых гостей стол, чтобы они, подкрепившись и отдохнув, могли продолжить ночное путешествие за город, в уединенную крепость.

Когда Браччиано с Пеполи остались одни, граф промолвил:

– Вам, пожалуй, я могу сказать, что чужеземцы – из тех осужденных ссыльных, которые скрываются от гнева папы, – это мой добрый знакомый Асканио и Антонио, бывший баригелл. Теперь, после стольких лет, можно об этом говорить: Асканио спас мне жизнь самым благородным образом, когда я разыскивал старого родственника в Сабинских горах. Мне пришлось тогда за это пообещать Пикколомини спасти тех, кого он пришлет ко мне с этим шифром. Теперь, по-видимому, добродушный Асканио опять попал в переплет, если ему понадобилась моя помощь.

– Однако, – вмешался Браччиано, – вы тем самым подвергаете себя большой опасности.

– Строжайшие эдикты нового папы, – ответил Пеполи, – дошли и до нас, и я не отважусь принять здесь, в Болонье, какого-нибудь ссыльного под свою защиту. Я посылаю их в крепость, лежащую за пределами Папской области и находящуюся под защитой немецкого императора, вассалом которого я являюсь.

Решено было на следующий день отправиться в замок, поскольку Браччиано предпочитал как можно скорее покинуть Папскую и Флорентийскую области, ибо теперь в сопровождении своей молодой супруги не хотел вступать ни в контакты, ни в конфликты со своими родственниками на этих землях.

Браччиано и Виттории приятно было узнать, каким уважением и любовью пользовался в Болонье их друг Пеполи. Он щедро одаривал детей-сирот и тем самым облегчал им вступление в жизнь, великодушно заботился о слепых и о беспомощных стариках. Каждый бедняк, бесправный и несчастный, мог обратиться к благородному графу, и ни один не уходил без утешения. Все нуждающиеся, нищие и больные Болоньи называли его своим защитником. Когда он появлялся на улице, вокруг него собирались толпы, выражая благодарность и почтение. Дворяне уважали его за приветливый и открытый характер. Молодые люди равнялись на него. Священники и ученые тоже высоко ценили его, потому что граф старался поддерживать и науки. Короче говоря, он являл собой образец кроткого, благородного, добродетельного человека. Он не был женат и до сих пор отклонял все предложения о браке, ибо, несмотря на огромное состояние, опасался, что женитьба помешает его благотворительной деятельности, хотя близкие друзья предостерегали его, что в случае если он умрет, не оставив наследников, ближайшие родственники распорядятся его богатствами совершенно противоположным образом.

Рано утром трое друзей выехали из Болоньи и направились в уединенную крепость графа. По дороге Пеполи заявил:

– Вы познакомитесь с одним моим странным родственником: тем самым Белутти, которого я тогда освободил с таким трудом. Раньше он казался воплощением энтузиазма – всё было ему по плечу. В городке его называли сумасшедшим стариком. Когда он стал опасен тамошним бандитам, злодеям удалось выкрасть его из собственного дома и много дней прятать в горах, ежеминутно угрожая расправой. С тех пор старик просто помешался, ему повсюду мерещатся только убийства и огонь, из храбрейшего человека он превратился в отъявленного труса.

Прибыли в замок – прекрасный и величественный среди зеленого безмолвия. Крепкие стены его служили надежной защитой, как и требовалось в те неспокойные времена, поскольку в любой момент можно было ожидать нападения.

В дверях хозяина и гостей уже встречал растроганный Белутти. Заливаясь слезами радости, он поцеловал руку графа и взволнованно воскликнул:

– О мой благодетель! Я снова, может быть в последний раз в своей жизни, вижу вас. Я уже не надеялся увидеть дорогое лицо. Но я должен предупредить вас о смертельной опасности: там, внизу, два странных человека – из тех, с кем вы познакомились в горах. Не приближайтесь к ним, не связывайтесь с ними, не говорите им ни слова, этим негодяям.

Радостно приветствуемые слугами, они вошли в замок. В нижних покоях Пеполи нашел обоих беглецов. Великан Антонио был, как всегда, спокоен и резок.

– Я и не думал, – грубо заявил он, – что мне придется опуститься до того, чтобы принять вашу помощь. Но Сикст хуже бешеного кабана, так что даже дикого Пикколомини он сумел согнуть в бараний рог. И мы, как бы хорошо организованы ни были, разбежались – сумасшедший поп не видит для нас лучшей участи, чем колесование, обезглавливание, сожжение или виселица. Это у него как десерт – самому наблюдать мучения на дыбе. Куда делась наша золотая свобода?

Асканио рассказал грустную историю, сетуя на обстоятельства, снова приведшие его в то же братство. Граф дал им денег, чтобы они могли добраться до Венеции, Далмации, Корфу или даже Германии. Они спешили подальше уйти от когда-то вольных гор, где им теперь угрожала опасность, надеясь там найти убежище и начать новую жизнь.

В то время как господа за ужином вели непринужденную беседу, в комнату вбежали несколько слуг, бледные и запыхавшиеся.

– Что случилось? – спросил граф.

– Несчастье! – воскликнул один из них. – Дом окружен солдатами.

– А старый Белутти, – закричал другой, – уже готовится к смерти – так напугало его это зрелище.

Все поднялись из-за стола.

– В чем дело? – воскликнул граф. – Чего хотят от меня? Это императорские войска?

– Нет, – произнес слуга, – римские воины и стражники.

В дом впустили начальника стражи. Он вошел с вежливым приветствием и предложил графу поехать вместе с ним в Болонью.

– Зачем? Что это значит?

– Вы знаете строжайший приказ нашего святого отца: каждый, кто укрывает бандитов, должен отвечать перед законом.

– Вы тоже должны знать, – гордо заявил граф, – что я, находясь в этом замке, являюсь вассалом германского императора. Распоряжения папы, пока я здесь, не служат для меня законом, он – не мой господин и не может что-либо мне запретить или приказать.

– Я следую указанию своего начальника, – ответил баригелл. – Меня направил сюда генерал, граф Кордори, а им командует кардинал Сальвиати, исполняющий в Болонье распоряжения святого отца со всей строгостью. Вы поедете с нами добровольно, господин граф, или мои люди должны вести вас силой?

– Это просто неслыханно, – возмутился Браччиано.

– Я прошу дать мне ответ, – настаивал баригелл.

Из окна была видна большая группа солдат и стражников, готовых к бою; о сопротивлении не могло быть и речи, как и о бегстве.

– Я вынужден сдаться, – сказал граф, – и возлагаю надежды на кардинала Сальвиати. Он мне знаком, и надеюсь, окажется справедливым судьей.

– Сальвиати – мой давний друг, – промолвил герцог. – Я поеду вместе с вами в Болонью. Он честный и здравомыслящий человек. Вряд ли он или папа решатся портить отношения с германским императором.

Виттория смотрела с удивлением и печалью на обоих мужчин. Она не могла их понять. Внизу лежал мертвый Белутти. Умирая, он послал последний привет своему благодетелю.

Браччиано вернулся на следующий день мрачнее тучи.

– Изверги! – в отчаянии крикнул он своей испуганной супруге. – Они сразу же, как только привели графа в тюрьму, повесили его. «Пусть теперь наследники жалуются папе или императору», – заявил Сальвиати. О, какое же чудовище этот Сикст! Когда я бросился на защиту Пеполи, мне тоже пригрозили расправой, как другу бандита. Бежим скорее из этой бойни!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На озере Гарда, недалеко от горного городка Сало, герцог проводил со своей супругой счастливые дни. Они читали, пели, сочиняли стихи; Браччиано охотился, а Виттория сопровождала мужа в маленьких путешествиях по прелестной местности. Горная природа, такая разнообразная и изменчивая, придавала ландшафту своеобразное очарование. Как можно описать идиллию? Спокойное, тихое счастье никогда не взволнует воображение поэта – только перемены, несчастья, бои и смерть, горе и отчаяние или чудо питают легенды и романсы, эпические поэмы и драмы. В этой благословенной тиши счастливым супругам никто не докучал визитами.

Они побывали в Венеции, и республика предложила храброму герцогу высокий и почетный пост военачальника. Он был тронут оказанной ему честью, но отказался, что несколько обидело дожа и совет. Хотели устроить в честь Браччиано и его супруги торжественную процессию, но после его отказа решили не делать этого.

Герцогу радостно было видеть, с какими почестями встречают Витторию в этом знаменитом городе. Дож и вельможи преклонялись перед ее красотой, и каждый относился к ней с удивлением и восхищением. Ученые и поэты тоже отдавали ей дань почтения, поскольку в Италии знали ее пламенные песни, хотя они и были опубликованы анонимно. Посетив великолепную Верону, они снова направились в уединение своих гор, к прекрасному, романтичному озеру, через которое переплыли на барке, наслаждаясь пением старинных романсов.

Время от времени статная красавица исполняла желание возлюбленного, показываясь ему в костюме Дианы, и однажды он воскликнул в восторге:

– Да, ты – мое сердце и моя душа, в этой строгой женственности ты – пугливое дитя. Ты стала моей, ибо девушка, а не женщина подарила мне в тот вечер, когда нас соединил Гименей, драгоценное сокровище своей любви. О чудесное творение неистощимой природы! Как вживаешься ты в каждый образ, и в каждом новом ты прекрасна и восхитительна. Если я преклоняюсь перед тобой, как перед Палладой, то мое сердце упивается блаженством, когда я вижу тебя в образе опьяненной любовью вакханки. Ты всегда целомудренна, всегда очаровательно грациозна. Если другие женщины пресыщают, – ты разжигаешь пламя моей любви все сильнее. Я полюбил впервые, мое сердце всегда стремилось к твоему и желало только тебя, но мгновение, когда ты могла стать моей, казалось, так долго отдаляют злые демоны и оно никогда не наступит. Любовь моя, не пойми меня неправильно, я хочу сказать тебе сейчас, один-единственный раз: вот он – этот долгожданный миг, моя душа полна тобой, и больше нет ничего – ни тоски, ни отчаяния.

Краска смущения залила ее лицо, и она, пряча глаза, прижала свою кудрявую голову к его груди.

– О мой Паоло! – шептала Виттория. – Ты мой бог; той, какая я сейчас, я стала благодаря тебе. Я счастлива, я – одна из небожителей. Неукротимый мой! Разве ты не готов ради такого мгновения пожертвовать душой и жизнью, целой вечностью? О мой супруг, мой герой, мое милое дитя, мой кроткий ягненок, и в то же время Бахус, Аполлон и Юпитер, стань еще нежнее, покорнее… Ах, Небо! Что мне сказать? Ты, конечно, понимаешь меня.

Он радостно улыбнулся и посмотрел на нее сверху вниз, как Геркулес посмотрел бы на богиню юности, нежно и гордо.

Когда Виттория оставалась одна, что случалось очень редко, тоска по нему была так кротка и в то же время так ощутима, а воспоминания так приятны, что сердце заходилось в сладкой радости. «Неужели смертным может быть доступно такое счастье? – шептала она себе. – Я до сих пор не знала, что такое настоящая жизнь».

В другой раз они баловались и проказничали, как дети: устроили в саду соревнования по бегу, и Браччиано остался далеко позади.

– Ты слишком тяжел, – сказала она, смеясь и поддразнивая его. – К тому же, на тебя давит груз твоего величия. Я могу дать тебе фору на много шагов вперед, и ты все равно не догонишь меня.

– С Аталантой, – возразил он, – трудно тягаться {137}. Я должен был бы, как Меланион, бросать тебе золотые яблоки, чтобы ты сбилась с пути.

– Я и тогда убежала бы от тебя, если б захотела.

– Тогда я, твой Зевс, послал бы вслед за тобой гром и молнию – они превосходят тебя в быстроте. Но если бы ты и от них убежала, тогда моя любовь догнала бы тебя, как уже случилось однажды – ведь ты стала моей женушкой.

– Разве я твоя жена? – сказала она, целуя Браччиано. – Я твоя возлюбленная, твоя дикарка, как ты сам меня называешь. Как ты хлестнул меня прядью моих собственных волос, когда я не хотела верить в твои подвиги против турок? Необузданный хвастун!

– Ах, необузданный?! – вскочил он и сжал ее в крепких объятиях. – Так, значит, ты хочешь видеть меня спокойным и уравновешенным, безбожница? Но я так люблю тебя, что готов иногда просто убить. Ты моя самая любимая любовь; ты даришь мне ни с чем не сравнимое счастье!

– А почему бы и не умереть, – ответила она со слезами радости на глазах. – О мой Паоло! Мой Джордано! Если мы найдем друг друга и после смерти, если я устремлюсь навстречу тебе в той неведомой нам стране, – может быть, именно там мы обретем самое высшее блаженство. Или это произойдет как-то иначе? Так, как мы и вообразить не можем?

– Жизнь или смерть – я всё приму, лишь бы быть рядом с тобой, – ответил Браччиано. – К тебе я шел долгим, тернистым путем. И лишь одного хочу теперь – стать достойным тебя, моя любимая!

– Представь себе, – подхватила она, – мы парим с тобой в тех неведомых высях, как одно существо, как частичка прекрасной природы. Вокруг нас необъятное небо, сияние звезд в ночи. Мы ощущаем движение вечных сил, колдующих в камне и воде, в луне и солнце; мы слышим удары пульса всевластной природы. Божественный свет пронизывает всё наше существо. Каждая клеточка в нас звенит, как приводимая в движение ветром струна арфы, и вливается в хор бесконечности.

– Мы говорим, – продолжал он, – как опьяненные. Мы, люди, не можем иначе. Благо посвященному в мистерии Елисея {138}, если ему открываются некие шифры, рассеянные природой повсюду, если он способен разгадать их тайну…

– Или загадку, – сказала она, – которая, неразгаданная, проникает в нас гораздо глубже, чем так называемая правда.

– Поэтому всякая действительность, любое явление – это символ, – заявил Браччиано, – рассматриваемая же только в земном измерении, она означает лишь самое себя, удовлетворяет самое себя и сама для себя является наивысшим… Но уже вечер, давай отдохнем и отдадимся земному наслаждению любви.

Виттория посмотрела на него радостно, но и укоризненно, и с улыбкой покачала головой. Однако он поцеловал ее, и она невольно последовала за ним.

Так, наслаждаясь счастьем, супруги не считали ни часов, ни минут.

Фламинио был в Падуе и занимался обустройством дворца, где они собирались провести зиму. Герцог направил туда и Марчелло, ставшего теперь с помощью сиятельного зятя состоятельным и пытавшегося наладить новую жизнь. Лето прошло, но счастливые супруги и не думали о том, чтобы покинуть свой прекрасный тихий уголок.

Наступила осень. Стоял один из тех чудных дней, какие случаются только в южной горной местности. Браччиано отправился побродить по лесу. Виттория осталась дома: сидя в зале, она писала и размышляла, любуясь через открытые двери прекрасным видом.

«Как блаженна истома, – писала она, – как волнует это призрачное забытье, как бодро и ясно в этом счастливом сне! Это – любовь, ее глазами смотрю я на мир, где всё оживает: озеро сверкает, плещется и шепчет под игривыми лучами; порой, кажется, из-под земли раздается звон колоколов, он не умолкает, как бы предостерегая от чего-то, вплетаясь в ласковое пение лютни. Может быть, это строгий дух воды, увещевающий болтливых детей? Подобно тому как талантливая рука, двигаясь вверх и вниз по струнам арфы, извлекает из них мелодию; как эхом отзываются нажатые на клавесине клавиши, так и фея воды, опуская в нее сверкающие пальцы, играет дрожащими от радости волнами и заставляет их расти и звенеть. Серьезная скала на той стороне, готовясь ко сну, уже натягивает строгий убор из тумана, чтобы благоговейно внимать этим звукам; а леса спрашивают себя: придет ли ночь, а вместе с нею пленительный образ, который будет бродить по темной зелени? Мелкий кустарник на берегу мечтает о тех временах, когда станет деревом и вместо черных дроздов и соловьев к нему будут прилетать орлы и цапля совьет здесь свое гнездо. Как отражается в последних лучах заходящего солнца ускользающая ящерица! Вот кишат мелкие червячки, ползут маленькие жучки по многочисленным дорожкам через темную сверкающую траву. Орел летит к своему гнезду в лучах заката. Овцы с блеянием тянутся с пастбища, монотонно звенят колокольчики коров. Спит вода, тишина опустилась на горы и скалы – она вдумчиво и внимательно вслушивается в глубины земли: о чем болтают там духи, никогда не выходящие на поверхность? Вершины гор в розовом свете, туманы мягко опускаются на леса, целуемые последними лучами; большие облака живописно рисуют картины смелых битв и смятения и Овидиевы метаморфозы {139}на темнеющем небосводе. Вот и уходит вечерняя заря-царица; синевато-серые стоят скалы, почти как привидения, а меня охватывает смутный страх, и дрожь подступает к сердцу».

Витторию действительно охватила странная дрожь, и она встала, чтобы закрыть окна и двери от пронизывающего холода. Оглянувшись, она заметила в углу зала скрюченную маленькую серую фигурку, расположившуюся неподалеку от двери. Ее первой мыслью было, что то, должно быть, нищий или юродивый – их нередко можно было встретить в этих местах. Она хотела позвать слугу, чтобы он принес маленькому существу какую-нибудь безделицу в подарок, когда вдруг оно поднялось и предостерегающе распростерло серые, как туман, руки. «Это не может быть действительностью, – успокоила она себя, – это плод моей фантазии». Виттория смело подошла к незнакомцу и твердо посмотрела на него, но он не исчез, как она ожидала. На нем была старая, обвисшая одежда, серая, с черным поясом посередине; из широких рукавов торчали трясущиеся тощие руки; лицом, на котором выделялись лиловые губы, он напоминал полуразложившийся труп; взгляд был колючим. Виттория, как ни старалась, не могла отделаться от пронизывающего страха.

– Кто ты? – обратилась она к нему. – Что тебе нужно от меня?

– Я пришел предостеречь тебя, – проскрипел малыш едва слышно. – Берегись! Он именно сейчас…

Виттория подошла совсем близко, протянула руку, но нащупала лишь стену. Никого не было, ничего, что могло говорить. Но место, где было видение, стало гораздо темнее, чем раньше. Виттория собралась с силами и выбежала из дома – она поняла, что Браччиано в опасности. Она поспешила в лес. Сумерки уже сгустились, и мрак усилился. Казалось, кто-то невидимый сопровождает ее по лесным тропинкам, разбегающимся во все стороны. Она не сомневалась, что вот-вот увидит супруга. Через некоторое время Браччиано вышел ей навстречу, качаясь, нетвердыми шагами, опираясь на плечо какого-то человека. Виттория упала в объятия мужа, он прижал ее к себе и воскликнул:

– Слава Богу, я снова с тобой!

– Благодарю вас, добрый человек, – промолвил Браччиано, – что помогли мне добраться сюда, теперь мне легче.