Текст книги "Виттория Аккоромбона"

Автор книги: Людвиг Тик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Я отдаю ее в ваше распоряжение, – воскликнул Перетти, – потому, может быть, что ненавижу ее так же сильно, как вы любите. Все мы на вашей стороне, кроме жалкого Фламинио, который служит этому заносчивому Браччиано и всецело ему предан. Но аббат Оттавио – ваш, и я – ваш преданный слуга, а храбрый Марчелло пожертвует для вас своей кровью и жизнью.

– Марчелло? – удивленно воскликнул кардинал. – Вот бы никогда не поверил.

– Этот человек полностью в моих руках, – заявил Перетти. – Видите ли, почтеннейший, хоть этот бандит уже давно выслан, он частенько тайком пробирается в город, и тогда я прячу его у себя в маленьком домике в саду. Мы там уже о многом переговорили, и если вы ему хорошо заплатите, он отдаст за вас жизнь.

– Друг мой! – вскричал Фарнезе. – Берегитесь этого дерзкого человека! Что вас ждет, если стражники обнаружат его в вашем доме?

– Не беспокойтесь, – ответил Перетти, постепенно трезвея. – Мы оба крайне осторожны. Но вернемся к моему плану. Я считаю, он не может не удасться. Я договорился с семьей, что скоро мы все на несколько недель поедем в Тиволи и поживем там в небольшом доме, в семейном имении. Гордая Виттория отправится в карете, как всегда, одна с двумя горничными, я поеду следом вместе с матерью и устрою так, что наша карета сломается – мы сильно отстанем. На половине пути в открытом поле ваши переодетые люди или ваши горные друзья смогут легко похитить ее и увезти в один из ваших замков или к надежному другу. Даже в самом Тиволи ее легко выкрасть, когда она будет дома или на прогулке – она любит гулять одна. Оказавшись в вашей власти, ради своего же благополучия она скоро отдастся вам. Ведь в противном случае я буду угрожать ей судебным процессом, обвиняя в том, что она так коварно бросила меня, добровольно позволив увезти себя какому-то кастеляну, конюху или другому поклоннику. Потом же, если она без скандала останется у вас, примет ваши подарки, богатство и полностью доверится вам, я пообещаю ей, что буду молчать, и представлю всё так, будто она живет отдельно от меня с моего согласия.

– Дорогой друг, – промолвил теперь Фарнезе, – оказывается, вы гораздо умнее, чем я думал. Сообщите мне только, в какой день и в какое время состоится путешествие в Тиволи, и я больше не покажусь здесь, чтобы избежать любых подозрений. Давайте договоримся: она станет счастливой, богатой и знатной, а вас я так награжу, что вы будете удивлены моим великодушием, ибо моя страсть к ней бесконечна. А теперь проводите меня незаметно – скоро забрезжит утро.

Фарнезе закутался в плащ, а Перетти достал ключ от дома. Едва оба покинули зал, как Браччиано, слышавший каждое слово, осторожно выбрался из тесного кабинета, закрыл его за собой и крадучись последовал за ними. Зал был открыт, он тихо спустился по лестнице, следуя за отблесками их свечи. Две фигуры задержались у входа – Перетти отпирал замок ключом. Дверь медленно отворилась, и посетитель проскользнул в переулок. В тот же миг Браччиано, стоявший уже за спиной Перетти, задул его свечу, оттолкнул наглеца и выскочил на улицу, направившись в сторону, противоположную той, где в туманных сумерках скрылась закутанная в плащ фигура. Перетти не понял, что с ним произошло. Дрожа и почти не владея собой, он запер дверь и отправился в свои покои, где долго не мог прийти в себя от ужаса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Перетти долго размышлял, кто же был тот незнакомец, который прятался в доме и так напугал его. Он подозревал многих, но не мог найти верного ответа. Одержимый страхом, он рассказал о случившемся Фарнезе, но сумятица в его душе лишь усилилась, когда тот принялся обвинять его, что такое возможно только в их доме.

– Как? – восклицал он. – Вы заманиваете меня тихой темной ночью в свой дом, я следую за вами в неподобающей моему положению одежде, ибо безгранично вам доверяю, а кто-то неведомый нас подслушивает. Может быть, это убийца. Он мог легко напасть на нас, невооруженных, и убить! Какая же посмертная слава пошла бы обо мне по свету? Подумайте, Перетти, как же мне не сердиться? Кругом враги! Даже вас я подозреваю в предательстве, в организации заговора против меня. Если вспомнить ваше странное поведение в тот вечер, то такое подозрение вполне обоснованно. Вы уговариваете меня переодеться и последовать за вами, чтобы сообщить мне важные известия и сделать какие-то предложения? В то время вы еще не были пьяны и, значит, помнили, что должны сообщить что-то важное. А теперь, оказывается, мы были на этом полуночном совещании не одни. Скажите сами, разве я не прав, считая вас предателем?

Перетти раскаялся, что так неосмотрительно проговорился, – вместо совета и помощи от своего покровителя он получил изрядную порцию упреков и обвинений. Теперь приходилось опасаться мести кардинала. Он извинялся, как мог, и пытался рассеять подозрения Фарнезе.

– Я поверю вам, – заявил старик, – а свою невиновность вы докажете тем, что еще на этой неделе состоится ваш отъезд в Тиволи. Я должен точно знать час и минуту отъезда. Я предупрежу своих людей и организую дело так, что ни малейшее подозрение не падет на меня. Позднее всё будет уже не важно. Если замысел удастся, то наше примирение будет полным и я верну вам свою дружбу и безграничное доверие. Если же я пойму, что вы неискренни и обманываете меня, что вы в заговоре с моими врагами, то месть моя будет страшна и длинная рука правосудия настигнет вас, не говоря уж о вашем дяде.

Этот разговор происходил в понедельник, и Перетти пообещал, что ускорит события и, вероятно, в пятницу отправится с семьей на виллу.

Было жарко. Виттория с матерью и верным Капорале сидели в прохладной тени сада. Он приехал снова, ибо не мог отвыкнуть от Рима и охотнее всего гостил в семье, которая уже в течение многих лет была ему ближе всех в этом городе.

– Вы так серьезны, – обратился он к донне Юлии, – я заметил, что вас давно что-то гнетет, но всё же рядом со своими близкими не стоит ни о чем горевать.

– А мой сын Марчелло? – возразила она. – Разве я могу забыть о нем, не чувствовать меч, нависший над его головой? Разве я могу быть довольна Оттавио? С тех пор как мы заняли нынешнее положение, я чувствую себя более скованно и у меня постоянное предчувствие, что вот-вот из какого-нибудь уголка выползет страшное несчастье.

– Но скоро мы уезжаем, – успокаивающе сказала Виттория, – уже в пятницу, в наш любимый Тиволи. Ты отдохнешь там, увидишь любимые места. Там мы наберемся сил, а я не подойду больше к тому проклятому омуту.

– Помнишь, как ты боялась тогда возвращения в Рим? – промолвила мать. – И предчувствовала что-то ужасное, что может случиться здесь с тобой. Твои предчувствия не сбылись; надеюсь, и мое не оправдается. Хотя меня тревожит эта поездка, я стараюсь прогнать страх, и все же не могу избавиться от него, преследующего меня на каждом шагу.

– Как в то время моя тревога, – сказала Виттория особым тоном, – стала предвестницей большого неожиданного счастья, так случится и с тобой, дорогая, – ты наберешься сил там, в Тиволи, и снова будешь радоваться жизни. Сейчас я покину тебя, мне нужно проследить за укладкой своих нот и записей, чтобы ничего не потерялось.

Она ускользнула, а мать долгим грустным взором проводила ее. Спустя некоторое время она промолвила мрачно:

– Боюсь, что я больше никогда не увижу Тиволи, а если и увижу, то совершенно другими глазами и в другом состоянии.

Капорале смутился, не зная, что ответить взволнованной женщине, показавшейся ему больной, – ее большие глаза потеряли прежний блеск, а щеки впали и стали бледнее обычного.

– Вы удивляетесь, глядя на меня, – продолжила она немного погодя. – Ах! Никто не знает, сколько я выстрадала за это время. Поверьте мне, старый друг, некоторые потрясения, даже если мы и стараемся после этого спокойно жить дальше, накапливаются в нашей душе, пока чаша не переполнится. И дочь, и оба сына, и коварный Фарнезе, а теперь еще и Перетти, – все по очереди отравляли меня страхом. Разве можно смотреть на этот брак без содрогания? Каким будет его развязка? Супруг дочери отходит от нас и становится слугой Фарнезе, так же как и мой старший сын. А что удерживает в нашем доме Браччиано? Неужели он, подобно младшему Орсини, так и будет преследовать Витторию? Слава Богу, что хоть тот женился и успокоился. И всё же мне не по себе всякий раз, когда я вижу его высокую, царственную фигуру здесь, у нас, глазами встречаюсь с его повелительным взглядом. Ох уж эти Орсини! Со времен моей молодости они, как злые демоны, вторгаются в спокойное течение моей жизни. Хитрый кардинал напомнил-таки мне не так давно об одном эпизоде моей юности, который я, казалось, давно забыла.

Капорале, которому Юлия доверяла, никогда не злоупотреблявший ее откровенностью, попросил рассказать об этом, и она начала:

– Вы знаете, дорогой мой, что я происхожу из старинного рода Агубьо. Мой отец был хоть и небогатым, но гордым человеком. Он ввел в наш дом графа Никколо Питиглиано, принадлежавшего к роду Орсини, как Браччиано, Луиджи и еще несколько столь же необузданных его представителей, известных вам. Граф Никколо уже позже низко обошелся со своим бедным отцом – выгнал из замка и заставил нищенствовать, а затем пытался убить своего единокровного брата, того, который сейчас водит дружбу с бандитами, – предводитель большой банды. Сам же Питиглиано (ибо Небо не оставляет безнаказанной жестокость) был изгнан из имения собственным сыном. Юношей Никколо был очень красив, и я не хочу и не могу отрицать, что он тогда завоевал мое сердце. Но мой отец, лучше знавший его порочную натуру, был настроен против него. Незадолго до этого в нашем доме появился тихий, очень милый молодой человек, который приводил в порядок запутанные дела моего отца, – образец порядочности, приятный в общении, образованный, довольно привлекательный. Молодым девушкам в расцвете лет и красоты отнюдь не безразлично то впечатление, которое они производят на окружающих. Это просто озорство, и я в свои юные годы хотела нравиться, не слушала мудрых предостережений матери и отца. Время шло, ухаживания графа становилось всё настойчивее, а Федериго – так звали молодого юриста – с каждым днем всё больше мрачнел.

Положение отца не позволяло поощрять любовь простого юриста к его дочери. А мне вздохи и жалобы Федериго были в тягость, и мой буйный нрав все более склонялся в пользу пылкого графа. Сейчас я признаю: к моей страсти примешивались гордость и высокомерие, отчасти сыграло роль и низкое положение юноши, ибо я презирала мещан.

Моя мать хорошо видела, как горе и ревность раздирали сердце бедняги, но когда мой кудрявый граф улыбался мне, я не замечала никого, была глуха к любым страданиям и ко всему миру. Позже мне часто приходилось размышлять о природе слепой страсти, которая связывает нас по рукам, усыпляет разум, благие намерения, совесть и благочестие, подобно чарам злого чародея. Так проходили дни, недели, месяцы. Я могу назвать то мое состояние полным затмением. Я не принадлежала себе. В редкие минуты просветления со страхом пыталась понять, где же мое прежнее «я».

Я совершенно забыла о своих родителях, о дочерней покорности. Когда мой возлюбленный не мог навещать нас, он присылал мне письма. По чистой случайности или Божьей милостью (признаю́ это со стыдом) я не отдалась той страсти в минуту нашего уединения в саду или в комнате. Мой добрый ангел покинул бы меня, если бы не бдительность верного Аргуса-Федериго. Он следовал за мной повсюду, как тень. Молча, в одиночку противостоял злому гению.

Мы с графом задумали побег: назначили день, он подобрал верных людей. Я уехала тихой полночью, меня сопровождали молчаливые спутники. Уже занималось утро, когда мы добрались до одинокого дома в горах. В одиночестве я ожидала возлюбленного, когда вошел Федериго. Не могу описать сцену, которая тут разыгралась. Он знал обо всем и превратил постыдное бегство в спасение: это он сопровождал меня в повозке, переодетый и неузнаваемый, появившись раньше графа в назначенном месте, я же позволила себя обмануть. Но с какой болью, каким неистовством, каким отчаянием я приняла этот спасительный обман! Не было такого ругательства, каким бы я не наградила его, и такого проклятия, какого бы я не призывала на свою голову. Даже услышав от него, что граф в этот самый день отпраздновал свадьбу с наследницей одного старинного рода и организовал мой побег лишь для того, чтобы навеки опозорить мою семью, сделав меня своей любовницей, я осталась непреклонна. Когда наконец я пришла в себя и была в состоянии видеть и слышать, то не смогла ничего возразить, когда Федериго предъявил мне письма и свидетельства, доказывающие его правоту. Но тем страшнее был мой гнев. Я бросила эти документы ему под ноги и дерзко, с вызовом заявила, что даже при таких обстоятельствах последую за графом в его замок. Разумеется, так низко я не опустилась бы, а выкрикнула эти слова лишь для того, чтобы как можно больнее уязвить преданного мне человека.

– И вы никогда не сможете полюбить меня?

– Пока я в своем уме – никогда! – крикнула я ему.

Но я чувствовала, что уже давно нахожусь в плену безумия. Федериго тоже был в отчаянии, рыдая и униженно умоляя, он поклялся покончить с собой у меня на глазах, раз я навсегда лишаю его надежды. Я только язвительно рассмеялась над его словами и возразила, что это всего лишь избитая фраза всех отвергнутых поклонников и что подобное сумасбродство не заденет моего сердца. И тут он, к моему ужасу, вонзил кинжал себе в грудь и, истекая кровью, опустился к моим ногам. Я была так поражена, взволнована и растерянна, что не сразу позвала на помощь, чтобы перевязали рану, казавшуюся смертельной. К счастью, в доме был врач, остановившийся здесь проездом, но он не мог поручиться за жизнь лежавшего без сознания юноши. В этот момент прибыл мой разъяренный отец. Какой удар я нанесла его гордости!

Буря, бушевавшая в моей душе, сменилась мрачным отупением и несколько недель я находилась на пороге смерти. Я не была больна, но не была и здорова. Мой отец, сильно беспокоившийся о состоянии Федериго Аккоромбони, постоянно твердил мне:

– Смотри, безумная, неблагодарная, – вот настоящая верность и любовь!

Прошло немного времени, страсти улеглись. Я испытала бесконечное сочувствие к юноше и приоткрыла свое сердце, чтобы впустить в него любовь, оплаченную кровью. Так я стала Аккоромбоной и матерью его детей. Но он так и не стал властелином моей души… Будьте здоровы, дорогой друг, может быть, мы еще увидимся в Тиволи.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В четверг, радостные, все собрались за столом. Капорале веселил присутствующих своими рассказами, и только донна Юлия оставалась задумчивой, почти не принимая участия в разговоре. Перетти был развязен и много пил, таким его видели редко, и женщины про себя бранили его. Некоторых слуг уже отправили в Тиволи. Последние кареты, которые должны были выехать на следующее утро, стояли наготове во дворе.

Капорале был грустен при расставании, сам не зная почему. Он всё медлил, но наконец, подавленный, со вздохом, покинул дом.

Спать легли раньше обычного, чтобы вовремя встать. Вот и Виттория ушла в свои покои; мать уже спала. Перетти, занимавший самые отдаленные комнаты наверху, улегся в постель раньше всех, поскольку был пьян. Только несколько слуг бодрствовали.

Вдруг раздался громкий стук в ворота, как будто кто-то принес важные сведения. Слуга открыл дверь и очень удивился позднему визиту крайне неприятного синьора Манчини – одного из самых подозрительных людей в Риме. Ему, видите ли, очень срочно понадобилось встретиться с господином Перетти и передать ему в высшей степени важное письмо. Настойчивость посыльного заставила старого Гвидо проводить его в спальню хозяина. Было нелегко разбудить одурманенного вином Перетти. Наконец это удалось, и он принял письмо из рук одного из самых доверенных своих людей. Письмо было следующего содержания:

«Дорогой зять! Как только ты получишь это письмо, оденься и поспеши к Монте-Кавалло, в хорошо известный тебе дом, где мы уже частенько встречались. Случилось нечто очень важное, что полностью меняет прежнее решение или отменяет его вовсе. Известное тебе лицо, которое ты столь же любишь, сколь и боишься, твердо рассчитывает на твое появление. Завтра, как ты сам понимаешь, будет уже поздно. Если тебе дорога твоя шкура, то я тебя скоро увижу.

Твой Марчелло»

Перетти оделся в большой спешке и велел разбудить младшего слугу, который должен был сопровождать его с факелом. Гвидо между тем разбудил весь дом, и напуганные женщины, быстро накинув одежду, поспешили на шум.

Перетти вышел, покачиваясь, навстречу им в прихожую.

– Дорогой сын, – в страхе воскликнула донна Юлия, – неужели вы действительно намерены куда-то направиться так поздно?

– Должен, – ответил молодой человек. – Не задерживайте меня, я спешу. Скоро вернусь.

Виттория сказала:

– Если я хоть что-нибудь значу для тебя, Франческо, ты останешься дома. Ты же знаешь, как опасен город ночью. И разве стоит доверять такому негодяю, как Манчини? Подожди хотя бы до утра, если твое дело так важно. Мы лучше выедем в Тиволи на час или на день позднее.

– Ты не знаешь всех обстоятельств! – воскликнул испуганный Перетти, у которого пол горел под ногами, ему срочно нужно было попасть туда, где, как он полагал, его ждет властный повелитель. – Причем здесь Манчини? Твой собственный брат Марчелло срочно вызывает меня. Может быть, речь идет о его жизни или свободе?

Как только было произнесено имя Марчелло, донна Юлия в испуге вскрикнула:

– Так, значит, этот заблудший, несчастный, снова отважился, нарушив запрет, прийти в город? Он принес свою голову на плаху.

– Ах, оставьте! Он не настолько глуп, – ответил Перетти. – Он часто бывает здесь, как-то пять дней жил в нашем доме, о чем вы, конечно, и не подозревали.

– О Боже! Боже! Пресвятая Мария! Вот, значит, как? – кричала донна Юлия, не владея собой. Холодный пот выступил у нее на лбу, смертельно бледным стало лицо, седые волосы растрепались. Она упала на колени, заломив в отчаянии руки, и судорожно уцепилась за плащ порывающегося уйти Франческо, чтобы удержать его.

– Вы должны остаться, – взывала она дрожащим голосом. – Заклинаю вас всеми святыми, ибо я чувствую: вы стремитесь к своей погибели. Дочка! Виттория! Встань со мной на колени, моли вместе со мной, со слезами и плачем, этого упрямца, безумца, чтобы он остался с нами.

Она встала, выпрямилась и силой заставила дочь опуститься на колени. Виттория вынуждена была послушаться матери.

– Останься! – воскликнула молодая женщина. – Остановись, грешник! – Если ты переступишь порог, за тобой последует мое проклятие, неразумный. Неужели нет цепи, чтобы приковать к стене этого безумца?

Слуги стояли вокруг, со страхом наблюдая за этой сценой. Старая няня крестилась и шептала про себя молитвы. Но Перетти был непреклонен, он ногой оттолкнул Витторию, вырвался из рук матери, так, что она упала и ударилась локтем о мраморный пол, и скрылся за дверью. Виттория проводила его гневным взглядом.

Оказавшись на улице, Перетти отряхнулся и пробормотал:

– Эти женщины совсем ошалели, а моя женушка разговаривает со мной так, будто всё знает. Что же, завтра я от нее избавлюсь.

Моросил мелкий дождь, факелы чадили и слабо тлели в темноте. Подошли к Монте-Кавалло. Вдруг почти одновременно раздались три выстрела, и Перетти упал. Слуга рванулся в сторону. Темные фигуры приблизились к лежавшему на земле, он чуть слышно стонал. Семь мечей вонзились ему в грудь, и больше он не шевельнулся. Убедившись, что человек мертв, убийцы молча разошлись.

Слуга, погасив факел, в ужасе помчался домой, где волнение еще не улеглось.

– О, какой защитой был нам этот слабый юноша! – воскликнула, узнав от слуги страшную весть, донна Юлия.

Виттория, полуодетая, сидела в углу, уронив голову на руку, облокотившись на стол.

Слуги внесли на носилках труп. Пришел Капорале, до которого уже дошли печальные известия. Все молчали. Доложили о приходе Монтальто. Согбенный, больной человек, ни с кем не поздоровавшись, приблизился к телу любимца и сел рядом с ним на пол. Он взял руку племянника и оросил ее слезами. Никто никогда не видел его плачущим. Затем он поднялся, чтобы утешить мать и супругу. Сдерживая горе, он стал говорить о превратностях судьбы, которым подвержены люди, о том, что они должны целовать руку Отца, даже если она чересчур строго карает.

Как только кардинал ушел, все, печальные и безутешные, отправились к себе.

О путешествии в Тиволи больше не могло быть и речи.