Текст книги "Виттория Аккоромбона"

Автор книги: Людвиг Тик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯГЛАВА ПЕРВАЯ

В доме Аккоромбони и Перетти царили мир и покой, и все его обитатели, казалось, были вполне счастливы. Многие добропорядочные синьоры и дамы с охотой навещали эту состоятельную семью. Молодой Перетти постепенно взрослел, перестал смущаться в разговоре, приобрел некоторый лоск и светские манеры. Его дядя мог быть доволен этим браком, его настроение портилось лишь оттого, что племянник, несмотря ни на какие предостережения, всё больше и больше сближался с коварным Фарнезе, который привлекал его лестью и заманчивыми обещаниями.

Герцог Браччиано возобновил свои визиты и вскоре стал добрым другом семьи, легко расположил к себе мать, взяв на службу ее младшего сына Фламинио и щедро платя ему. Некоторых удивила столь явная забота герцога о постороннем человеке, тем более что одновременно Фламинио получил очень выгодные предложения от Фарнезе и отклонил их. Таким образом, члены семьи как бы разделились на две партии: Перетти и епископ Оттавио примкнули к Фарнезе, остальные – к могущественному Паоло Джордано. Виттория от всех скрывала свои чувства, и только Браччиано понимал ее.

Граф Пеполи снова прибыл в Рим по важному делу. Он был потрясен, встретив во дворце Медичи красивого благородного юношу, в котором сразу же узнал предводителя бандитов, не так давно спасшего ему жизнь в горах.

Бесчинства бандитов переросли в открытую войну против папского государства, разбойники продвинулись до самых ворот Рима, грабили и разрушали небольшие города. Государство с его слабой, продажной армией и пустой казной не способно было взять под контроль это зло, ибо банды, щедро оплачиваемые мятежными князьями, попросту перекупали солдат и чиновников.

Кардинал Фердинанд Медичи по просьбе папы вел переговоры с Алонсо, графом Пикколомини, представлявшим для Рима серьезную угрозу. Пикколомини согласился на перемирие с условием, что ему вернут его имения во Флоренции. Внимательного наблюдателя эти события должны были привести к удручающим выводам: положение государства настолько шатко, что заставляет Рим открыто, во дворце уважаемого кардинала, вести переговоры с разбойниками, как с законной властью, и Флоренция вынуждена идти на уступки и возвращать дерзкому мятежнику владения, отобранные в наказание за предательство.

Оставшись с графом Пеполи наедине, кардинал Фердинанд заявил:

– Мы опустились до того, что вынуждены заключить с противником позорный мир, – это доказывает, насколько расшатались все основы государства и до какой степени, несмотря на существующие законы, власть погрязла в самой настоящей анархии.

В другом знатном обществе граф Пеполи встретил буйного Луиджи Орсини. Тот вел себя более сдержанно, чем обычно, ибо сопровождал прекрасную Леонору из знаменитого дома Савелли, с которой был недавно помолвлен. В красивой благородной девушке, на первый взгляд нежной и кроткой, угадывался, тем не менее, твердый характер: она сумела сломить упрямый нрав своего жениха. Графа Пеполи напугали доверительные отношения Орсини с графом Пигнателло, тем самым негодяем, предводителем банды, который тогда в лесу под Субиако хотел убить его вместе с Асканио.

– А, дон Джованни! – воскликнула Виттория, встречая вошедшего в зал графа. – Вы пришли как раз вовремя, чтобы поддержать меня в споре, который я почти проиграла.

Граф присоединился к довольно большой компании, где самыми знатными были герцог Браччиано и кардинал Фарнезе.

– О чем идет речь, благородная донна? – спросил он. – Хотя чем я смогу помочь, если даже вы уступили в споре?

– Наша подруга, – сказал Браччиано, – любит время от времени высказывать парадоксальные мнения. И для нее мало заставить смущаться более слабых, как я например; она идет гораздо дальше и хочет пристыдить нас. Так, сейчас донна Виттория пыталась убедить всех, что мир, заключенный святым отцом с Пикколомини, – это благо.

– Кроме того, она обвиняет нас в том, – подхватил Фарнезе, – что мы сами создали эти банды, оплачиваем их и одновременно зависим от них.

– Я только считаю, – возразила Виттория с живостью, – что все эти бунтовщики, ссыльные, разбойники и отверженные обществом люди в нашей сумятице просто необходимы. Почти все наши законы утратили силу, каждый делает, что хочет, обладающий властью может удовлетворить любую свою прихоть, и никто не смеет перечить ему; что было бы с нами, если бы это сословие отверженных, переросшее сейчас в большую самостоятельную силу, не тормозило в какой-то мере произвол и не сдерживало его? Правда, все эти люди преступили закон, но он слишком слаб и бессилен против них. Как и само государство, которому они открыто заявляют: «Это государство мы объявляем низложенным. Истинное государство здесь – в лесах, полях и горах. Оно основано на свободе и не признает все ваши ограничения и условности, которые вы называете законами! Все, кто ценит свободу, должны прийти к нам. И чем больше нас будет, тем скорее она победит. Мы создадим новую конституцию, новое отечество. Пусть жалкие, ничтожные корыстолюбцы и трусливые эгоисты прячутся от нас за своими ветхими стенами и изъеденными червями законами, в которые сами больше не верят». Действительно, то, что мы сейчас переживаем, – это иллюстрация к первой книге великого падуанца Ливия {112}, чьи рассказы скептически объявляют сказкой. Толпы сосланных независимых людей основали сильный Рим, из их крови и плоти вышли властители мира, которые пронесли свои законы и волю по всему свету. Если когда-нибудь над этими свободными людьми одержат победу сидящие взаперти и трусливые, то наверняка погаснет последняя сила Италии. Ибо это не рабские ватаги какого-нибудь Спартака, а настоящие аристократы, воспитанные в изобилии; правда, перед теми дрожал крепкий, основательный Рим, но всё же покорил их наконец; у нас же каждый робеет и дрожит, отчаявшись в себе, не оказывая сопротивления. Но, может быть, эта равнодушная слабость принесет победу, поскольку возмущенные государством часто бывают возмущены против самих себя и борются друг с другом гораздо серьезнее, чем солдаты и наемники государства против них. Таким образом, эти свободные люди состоят также и на службе у здешних и иногородних властителей и оплачиваются ими и время от времени воюют друг с другом. У каждого из вельмож есть своя банда, на которую он может рассчитывать, постоянно готовая оказать ему помощь в борьбе против государства и любого другого тирана. Так, меч, который должен уничтожать зло, удерживается другим власть имущим, и отверженные становятся настоящими защитниками нашей жизни и нашей безопасности, сдерживают тиранию и произвол, но совсем по-иному, нежели наши законы, над которыми сильный только смеется. Собственность, жизнь и свобода в опасности, подстерегающей их со всех сторон, но, не будь этих разбойников, всё, несомненно, оказалось бы во власти самого жесточайшего произвола.

– Плохо, если дело обстоит именно так, – промолвил Браччиано.

– Есть, конечно, доля истины в столь поэтическом выступлении, – заметил Фарнезе. – Если уж эпоха выбрала какое-то определенное направление, какое бы оно ни было, то тот, кто плывет в общем потоке, не сможет выбраться из него или противостоять ему. Умный, напротив, оценит все преимущества, сумеет извлечь пользу из своего положения и дождется лучшего времени: время – великая сила, только оно одно способно умерить терзания души, боль потери; бурлящий поток успокоится и вернется в свое русло, а с ним затихнут скорби и несчастья, буйство и страсть.

– Однако именно благодаря наводнению, – вставил герцог Браччиано, – засохшая земля превращается в плодородную, а некогда цветущие пашни и луга, наоборот, становятся пустыней. Спокойствия, однажды нарушенного, уже не вернуть. Искусством управлять стихией, способствуя добру и приуменьшая наносимый вред, владеют лишь очень немногие – это большая редкость.

– Да, наверное, это дар, – заметила Виттория. – Но ни один большой талант не расцветет в одиночестве. Он – подобно деревьям в горах – растет и зреет в гуще других деревьев. Так же, вероятно, обстоит дело и с искусством управлять. Одна личность ведет за собой другую, пробуждает и укрепляет ее. Это как эпидемия, которая приходит неожиданно, и никто не может сказать, откуда и почему она появилась, а с течением времени исчезает так же незаметно, как и пришла. Разве можно их сосчитать, всех этих великих мужей, которые жили за полвека до моего рождения? Ариосто, Бернардо Тассо, Макиавелли, Бембо, Аннибал Каро? {113}А Рафаэль, Буонаротти, Тициан, Корреджо {114}, Джулио и бесчисленные артисты и художники всякого рода? Разве у Карла V не было противников – Юлия II, Льва X и многих прекрасных кардиналов? Не присоединить ли мне еще к этим высоким умам и проклятого Пьетро Аретинца? Наверное, нужно назвать Гвиччиардини и Леонардо да Винчи {115}, а также Франциска I и многих князей того времени. Нельзя забывать и остроумного, глубокомысленного Помпонация {116}из Падуи, учителя Спероне, и сотни великих мыслителей. А что теперь? Но не позавидует ли и нам спустя пятьдесят лет грядущее поколение, ведь у нас всё же есть Торквато Тассо, Елизавета Английская и еще несколько блестящих имен?

– Мы, кажется, намерены, – заявил Фарнезе, – восхвалять и великих еретиков?

– Мы здесь в дружеском кругу, – резко возразил Браччиано, – так глубоко инквизиция до сих пор еще не вторгалась.

Кардинал улыбнулся и ответил:

– Мне можно доверять, я не являюсь другом инквизиции и тех строгих мер, которые зачастую, может быть, без нужды выдают за целительные средства.

– Я слишком незначительная фигура, – спокойно продолжила Виттория, – чтобы мое мнение кто-то мог принимать во внимание. Но мне кажется, даже церковь уступает свои позиции с первой половины нашего века, как и искусство управления государством, наука, живопись и поэзия. Уже со времен Александра VI в делах веры появилось свободомыслие, предшествовавшее всем нововведениям в Германии и Франции. Если бы великие папы и кардиналы, терпевшие свободолюбие и атеизм, который сами же поддерживали, были не так легкомысленны, если бы они больше ценили свое достоинство, я назвала бы то время золотым веком свободы, поэзии и мысли. Большая часть людей перестала бояться гонений, церковь должна была с этим согласиться и пойти навстречу новому, восходящему времени: духовенству нужно было изменить свой образ жизни, и, убрав многие устаревшие догматы, объединиться с выдающимися умами – таким образом можно было бы избежать ее раскола. Но умный презирал, наивный бранил симптомы нового, так ушло благоприятное время, и теперь вместо изменений к лучшему воцарились суровые порядки, ненависть и дух преследования, уничтожая всё в этой, до сих пор такой веселой жизни. После Павла IV, благочестивого Пия IV и сурового Пия V у нас теперь мягкий и человечный Григорий, наш святой отец, властитель, который не должен выпускать и ослаблять поводья, вложенные ему в руки его предшественниками. Да, я хотела бы вернуться в то радостное прошлое, когда наши родители без страха думали и говорили о церкви. В жизни и так достаточно горя и печали, мы и так ограничены и связаны со всех сторон, – поэтому надо бы дать простор игре и делу, поэзии и философии для развития самых благородных сил.

Фарнезе встал, смущенно улыбаясь. Он поцеловал руку говорившей и промолвил:

– Прошу вас – не так громко и открыто, ведь нельзя заранее знать, с какими дополнениями и искажениями ваши слова будут разнесены по округе.

– Но уж точно, никем из этого благородного окружения, – заявил Браччиано, поднимаясь, чтобы попрощаться. Он помедлил перед Витторией, взял ее руку и долго держал, не поднося к губам.

– Во всём вы велики – и в мыслях тоже, – сказал он наконец. – И всегда стоите в стороне от толпы в блеске своей исключительности. Вы должны были бы стать Семирамидой, чтобы заявить упрямому и мелочному миру, на что способны сердце и ум великой женщины.

Пеполи покинул зал вместе со всеми, а Виттория пребывала в смущении и недоумении: откуда герцог Браччиано, с которым она знакома так недолго, может знать стихотворение ее юношеских лет – тех прекрасных дней в Тиволи, стихотворение, по ее мнению, такое незрелое? Только добродушный Капорале мог рассказать ему об этом.

Перетти, снова окрепший, тоже удалился в свои покои, расположенные в стороне. Мать, вероятно, угадавшая новый перелом в отношениях супругов, старалась не думать об этом. Когда она разглядывала зятя беспристрастно, то признавалась себе, что, будь она на месте Виттории, в годы цветущей молодости ни за что бы не потерпела рядом с собой такого супруга. Она вздыхала из-за отчуждения, незаметно наступившего между ней и дочерью, обе старались не касаться в разговоре самых важных для них тем. С гнетущим чувством Юлия покинула дочь, а Виттория отослала всех слуг, чтобы остаться в зале наедине со своими мыслями.

Когда всё стихло и успокоилось, она открыла дверь в сад и стала любоваться светом месяца, загадочно мерцающего над верхушками деревьев. Потом села и записала несколько грустных стихотворений.

«О ты, сладкий бутон розы, – говорилось в стихах, – почему ты дрожишь и боишься раскрыть свою чашечку? Лунный свет мерцает в траве рядом с тобой и простирает свои мягкие, сонные руки вокруг твоей зеленой набухшей оболочки. Он приказал вечерней росе осыпать тебя жидкими бриллиантами, они должны подкупить тебя, чтобы ты раскрыл свои алые уста для поцелуя. Ты остаешься верен себе и молчишь. Но вот появляется всесильное солнце, и ты вынужден покориться судьбе. Как только ты откроешь их, роса скатится, как большая дрожащая слеза, на твою грудь – как блестит она на свежем пурпуре! Вот мимо проходит невеста в дыхании весны и говорит своему юноше: «О посмотри, как красив этот цветок, как он качает это влажное утреннее дитя, лаская его в пурпуре своих лепестков, и как отдается в многократном мерцании капель его восторженный смех оттого, что его холит такой прекраснейший цветок». Они стоят и любуются своим невыразимым счастьем, которое видят в этой картине, – и не знают или не задумываются над тем, что в этом блаженстве заложено несчастье – слеза горя – и что вечером свежая юная роза будет лежать на земле с осыпавшимися лепестками».

* * *

«В дальнем море по темному дну ползет моллюск. «Как я одинок! – жалуется он. – Как на милой земле в ярком свете блаженствуют растения и животные! И как пустынно здесь, на дне! Куда бы я ни посмотрел, о чем бы ни подумал, – всюду лишь холодные молчаливые чудовища. Нищета и отвращение вокруг: наверху же, на границе света и тьмы, печально бредут и плывут ящеры. Никто не знает, никто не видит моей тоски. Всё мне здесь чуждо, я замкнулся в себе, раздираемый страхом и тоской по неизведанной радости». Вдруг из глубины его существа прорывается вздох, вопль, жалоба или убийственное ликование, и, подобно тихой слезе, страдание, окаменев, опускается на мерцающую оболочку. Нежная боль растет в тиши и уходит, как уходит тоска. Вот и крепкий дом становится ему тесен. Смерть приносит моллюску освобождение. Умный ловец разбивает стены домика, раковина умирает, и он забирает драгоценную жемчужину, и несет ее королю, в чьей короне она продолжает сверкать, как самое драгоценное украшение. О бедный Торквато Тассо! А можно я скажу: о несчастнейшая Виттория? Или я слишком тщеславна?»

* * *

«Нет, не тщеславна, но не такая уж и жалкая. Ведь тебя понял благороднейший из людей и говорит тебе это каждым своим взором. Да, как бедному увядшему цветку нежный дождь с небес, эти живительные взгляды его ясных, одухотворенных глаз. Они для меня – духовные источники, источники молодости, о каких рассказывают сказки. Ибо, как дикарь сначала с удивлением рассматривает свое отражение в ручье, в реке, так и я в твоем взоре, в привете твоей души впервые узнала себя. О, какое блаженное содрогание, какая сладкая нега пронизывала все мысли и чувства, когда я впервые могла сказать себе: смотри, это – дух твоего духа и любовь твоей любви! И если я умру в это мгновение – разве не стоила вся прожитая жизнь этого единственного мига? Когда высшие души в восхитительной близости наслаждаются бытием, когда они во всей бесконечной Вселенной видят только одно – себя и свою любовь, – я кричу: благо мне! С его появлением я увидела богатство его сердца и одновременно бесконечную полноту моего».

* * *

«О ты, бедный, бедный мир! Ты, может быть, обвинишь меня в низости, причислишь к самым презренным созданиям, когда узнаешь обо мне и моих сомнениях из этих жалких, оборванных строк. Помешаешь ли ты той дивной гармонии, которая пронизывает всё мое существо сладкими волнами? Мой возлюбленный! Лишь для него я живу, только о нем думаю, ради него умираю. Если он впереди меня – я лечу вслед за ним через все миры, через пространство, время и пустоту. Только в смерти блаженно единение. Нас разделяет действительность; когда моя рука касается его руки, вечность взывает в пожатии: летите! Туда, где нет времени, где царит умиротворение, где нет усталости, нет забвения, нет сомнений и вопросов. Глаза в глаза, душа в душу, ты и я, я и ты, это выше, чем мысли и чувства! О бедный человек, вернись же к самому себе, к земле, – здесь ты обретешь то, что ищешь. Даже простое слово вечно: каждое мгновение любви – неисчерпаемое море – ах, мой возлюбленный, ослабевшая после взлета, я, счастливая, опускаюсь в твои руки – и во мне живет то, что я искала уже тысячи лет назад, ибо я тосковала по тебе, не удовлетворенная в своих желаниях».

Виттория сидела около стены, выходившей на улицу. Когда она писала, послышался шорох. Казалось, будто зверь или человек шуршал за стеной на улице. Она прислушалась: всё стихло, потом шорох возобновился. Виттория, которая не была боязливой, хотела открыть окно и посмотреть, что там так подозрительно двигается. Но окно, безопасности ради, было так крепко заперто слугами, что она не смогла бы открыть его без посторонней помощи. Внимательно прислушавшись, она совершенно отчетливо уловила дыхание спящего человека. Все ее сомнения исчезли, когда раздалось бормотание, а затем храп. Но эти звуки, казалось, доносились не с улицы, а из соседнего помещения, и всё же она была уверена, что рядом с этим залом комнат больше нет.

Виттория обшарила руками длинную стену и обнаружила небольшую, размером с зернышко, кнопку, совсем незаметную на стене и такого же цвета. Как только она нажала на нее посильнее, стена бесшумно открылась. За стеной находилось небольшое помещение, откуда и доносились странные звуки. Молодая женщина немного помедлила, размышляя, не позвать ли слуг, ведь было далеко за полночь. Но после недолгого колебания, взяв в руки лампу, она вошла внутрь. Как же она испугалась и удивилась, узнав в спящем в кресле человеке своего брата Марчелло, высланного из Рима.

Поставив лампу на маленький столик, она разбудила спящего, который наконец пришел в себя и воскликнул:

– Ты, сестра? Ты здесь? Ты тоже разгадала этот трюк?

Ему пришлось рассказать, почему и как он попал в город.

– Я частенько бываю в Риме, – промолвил он, как обычно, равнодушно, – а твой приветливый маленький Перетти всегда принимает меня в вашем хорошеньком домике в саду, ключи от которого он хранит у себя. Урсула тоже всегда знает, когда я появляюсь здесь, и помогает мне незаметно войти и выйти. При этом добрая старушка молчалива, как могила. Как-то недавно я тоже был здесь, об этом знала только няня, но добрая душа на этот раз забыла обо мне, и пришлось ночью плутать здесь впотьмах. Так я совершенно случайно обнаружил это милое укрытие. Его соорудил когда-то твой хитрый свекор, строя этот дом для себя. Через тонкую стену можно слышать всё, о чем говорится в зале, а еще в соседнем переулке за скрытыми окнами. Старик, наверное, специально для этого всё придумал. Теперь он живет там, наверху, отдав вам свой маленький дворец. Сегодня я снова опоздал и проскользнул сюда, поэтому мне пришлось выслушивать всю вашу болтовню, сестра. Урсула сейчас спит, и мне придется искать самому обратную дорогу через сад и стену, ведь у тебя нет ключей от дома.

Невидимая дверь снова тихо и осторожно закрылась, и когда Марчелло оказался в саду, он еще раз обернулся и прошептал сестре:

– Остерегайся этой змеи Фарнезе, он задумал что-то злое против тебя, а твой муженек – о эта милая белокурая головка, – тоже хорошая лиса. Не доверяй ему.

Марчелло быстро удалился, а Виттория еще долго оставалась в зале, обдумывая его слова.