Текст книги "Дома стены помогают"
Автор книги: Людмила Уварова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Да ничему. Молодости своей, беззаботности, бездумности…
Вот она вместе с Настей идет по Шаболовке, аккурат мимо булочной. Это их тогда Паша, Настин муж, заснял.
Настя – красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась.
В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.
Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.
Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое – она, ее муж и Настя.
Пастухова сразу же вспомнила все, как было.
Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости.
Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.
Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, она с мужем по бокам, и еще рядом старуха-соседка Прасковья Сергеевна.
Словно чужую разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.
До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как отличалась от яркогубой, красивой Насти…
И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим ей, Пастуховой…
Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, как ее звали, позабыла, не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала:
– Нет, не пара вы с Яшей. Совсем не пара…
Пастухова оторвалась от фотографии.
– А где Петина последняя карточка, с фронта?
– С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…
Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…
– Вот она…
– Вижу.
Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду.
Если разбросать карты – разлетятся в разные стороны. Так и с теми, кого снимал некогда Паша.
Пастухова взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:
– А я тебе раньше завидовала…
– Знаю, – спокойно согласилась Настя.
– Откуда ты знаешь?
– А ты разве скрывала, что завидуешь?
Пастухова подумала немного.
– А что, нехорошо, когда завидуют?
– Чего ж хорошего…
Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.
– На пенсию не собираешься?
– Нет, – отрезала Пастухова. – Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе все ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?
– Не помню, – ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.
– Я тебя поведу, – сказала уверенно. – Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!
– Надо думать! – вяло согласилась Настя.
Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.
– Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела!
– Мне это теперь ни к чему…
– Глупая ты, Настя, – сказала Пастухова, – даже жалко глядеть на тебя, до того глупая…
– Чем же это я глупая? – необидчиво спросила Настя.
– Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли?
– Ладно, – сказала Настя. – Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида.
– Никакой это не мой Давид, это статуя, понимаешь? – сказала Пастухова.
– Понимаю, – ответила Настя. – Отчего ж не понять.
Помолчали немного. Потом Пастухова сказала:
– А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.
– Почему так?
– Была бы красивой, самой бы себе завидовала, какая была и какая стала…
– Будет тебе…
– Почему будет? – спросила Пастухова. – Взять тебя, к примеру, помнишь, какая была?
– Помню.
– А какая стала, видишь?
– Как не видеть.
– То-то и оно, – сказала Пастухова, жалея Настю и в то же время радуясь тому, что самой себе уж никак не может завидовать, потому что нечему. – Выходит, мы теперь с тобой сравнялись.
Настя кивнула.
– Выходит, что так.
Настина покорность растопила сердце Пастуховой.
– Нам с тобой одно остается, – проникновенно начала она, – ты одна и я одна, стало быть, надо нам друг дружки держаться.
– Ну что ж, – сказала Настя. – Будем держаться.
– Ты приходи ко мне, и я к тебе приду, как только выберу часок посвободней, потому что, ты же знаешь, я человек занятой. Мы с тобой и в музей к нам сходим, и в парк, и в кино.
– Я в кину только в первом ряду сидеть могу, – сказала Настя, – у меня глаза стали такие…
– Ладно, – согласилась Пастухова. – В первом, так в первом, мне все равно.
Ради Насти Пастуховой пришлось заранее принести жертву: она была дальнозоркой, в кино брала билет только в последний ряд.
Но так непривычно, отрадно было для нее сознавать себя доброй, все простившей, что она не знала, что бы еще такого хорошего сделать для Насти.
– Хочешь, – предложила она, – переезжай ко мне, заживем с тобой вместе…
– Зачем? – спросила Настя. – Мы и так живем рядышком.
Но Пастухова уже не отставала от нее. Неожиданно возникшая мысль, чем дольше она в нее вдумывалась, тем больше казалась доступной и желанной.
– Мы с тобой сменялись бы, ты свою комнату, а я свою, целую квартиру получили бы, я в этом деле собаку съела, все понимаю, что к чему.
– Нет, – сказала Настя. – Как жили, так и будем жить, каждая у себя.
– Не хочешь? – спросила Пастухова.
– Так лучше, – ответила Настя.
– Говори, не хочешь?
– Если у каждой свой угол, это лучше.
Пастухова подумала и кивнула головой.
– Ну хорошо, а приходить ко мне будешь?
– Конечно буду.
– И я к тебе буду…
Пастухова снова взяла в руки карточки, принесенные Настей. Смотрела на них, одну за другой, лицо ее сморщилось, по щеке поползла слеза.
Где же они, где все те, кого когда-то снимал Паша?
Сам Паша погиб на фронте, в конце войны, и Петя сгорел вместе со своим самолетом, и начальник цеха, того, где работал муж, не дошла до проходной, упала, так, не приходя в сознание, и скончалась. И Прасковья Сергеевна, Настина соседка, отжила свой век в больнице, сказывают, рак у нее был, и муж Пастуховой, весельчак, бабий угодник, жив ли он или тоже отдал концы?
А ведь все они когда-то чего-то желали, о чем-то думали, мучились, радовались, горевали, и вот нет никого, только они вдвоем с Настей остались, они вдвоем…
– Я тебе карточку Петину дам, – сказала Настя. – Если хочешь, выбирай любую…
– Насовсем? – спросила Пастухова.
– А как же.
Пастухова долго разглядывала Петины карточки, наконец выбрала ту, самую последнюю, когда снимался перед войной.
– Вот эту, можно?
– Можно, – сказала Настя.
– Я сюда повешу, над кроватью, – сказала Пастухова и подумала о том, что теперь, кто бы ни зашел, каждый решит, это ее, Пастуховой, родной сын.
Она наполнила свой и Настин лафитнички.
– Давай выпьем, – сказала тихо. – Помянем Петю…
Они выпили, не чокаясь, глядя на Петину фотографию, лежавшую на столе перед ними. Помолчали, подумали.
– Убери водку, – посоветовала Настя. – На сегодня хватит.
– Даже предостаточно, – сказала Пастухова и поставила бутылку обратно в буфет. – Еще на разок нам с тобой останется…
Кто-то постучал в дверь.
– К тебе, – сказала Настя.
– Это еще кто? – удивилась Пастухова.
Мелькнула невозможная, сумасшедшая мысль, вот и сбылось то, о чем давеча говорили, – Яшка явился!
– Открыто, – сказала она, с испугом и надеждой глядя на дверь.
Вошел Платон Петрович. Остановился на пороге, мутные глаза часто мигают, рот до ушей.
– С праздником, – произнес он свое любимое. – Вас обеих с великим праздником!
Настя недоуменно взглянула на него.
Пастухова внезапно проговорила:
– Благодарствуйте, прошу к столу не побрезговать…
Он послушался, сел за стол рядом с хозяйкой.
– Выпьете стопочку за мое новоселье? – спросила Пастухова.
Он многозначительно прикрыл левый глаз.
– Со всем моим удовольствием, да у вас же ничего нет…
– Найдется, – сказала Пастухова. Открыла буфет, достала из него давешнюю бутылку и стопку граненого стекла.
Платон Петрович с вожделением следил за тем, как она наливает водку, потом залпом опрокинул всю стопку в рот. Блаженно откинул назад голову, оглядывая комнату.
– Хорошо у вас, чисто…
Пастухова горделиво вздернула подбородок.
– А что, у Маши разве грязно было?
– Не так чтобы очень, но у вас получше, наряднее…
Он встал, подошел к стене, разглядывая открытки.
– Повсюду первоисточники у вас приколотые…
– Чего? – не поняла Пастухова.
– Эти, как их, картины…
– Открытки это, – внушительно отчеканила Пастухова. – А сами картины в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, на Волхонке, слыхали про такой?
– Как же, как же, – неопределенно ответил Платон Петрович.
И должно быть, чтобы перевести разговор, произнес заученно:
– За ваш праздник, потому как…
– Знаем, – оборвала его Пастухова.
Настя все еще никак не могла уяснить себе, что это все означает.
– Кто это? – шепнула она Пастуховой.
– Сосед, – ответила Пастухова и обратилась к Платону Петровичу:
– Вы нас поздравляете, а мы вас хотим поздравить.
– С чем же это? – спросил он.
– С праздником.
– С каким же?
– Да все с тем же, с каким вы нас поздравляете.
Платон Петрович заметно обиделся.
– А я-то при чем? Мне еще только пятьдесят шесть в нарте стукнет.
– Все одно, – задушевно сказала Пастухова. – Что вы, что мы – одинаково с ярмарки едем, не на ярмарку, а с нее с голубушки…
Платон Петрович несколько мгновений молча глядел на Пастухову, словно пораженный ее умом и пониманием жизни.
Потом, будто бы забывшись, машинально налил себе водки в стопку и торжественно провозгласил:
– В таком случае, за ваше уважаемое здоровье и за мое, одним махом!
Пастухова кивнула, переглянулась с Настей и на всякий случай отодвинула от него бутылку подальше…
Точка опоры
Рассказ
Месяца за два до начала войны у Василия Горбачева умерла мать. Была она всегда на вид здоровой, жизнерадостной, ни минуты не могла усидеть без дела, то шила, то вязала, то вышивала, то начинала ни с того ни с сего переставлять мебель в комнате или мыть пол, и без того чистый.
А тут случилось так: Василий пошел к товарищу, жившему неподалеку, вместе собирались поступать в станкостроительный институт, отец был на работе.
Мать сказала Василию:
– Как будешь идти домой, не забудь, купи молока…
– Не забуду, – пообещал Василий.
Уже уходя, стоя в дверях, он обернулся, поглядел на мать. Она сидела у окна, что-то шила на швейной машине, голова опущена, ровный пробор в темно-русых волосах, брови чуть сдвинуты. Почувствовав его взгляд, она подняла голову, слегка улыбнулась.
– Ты что?
– Так, ничего, – ответил Василии, закрыл за собой дверь. Она крикнула вслед:
– Не забудь молоко…
Впоследствии не раз вспоминалось: почему это он медлил, почему не ушел сразу, а стоял, глядя на мать? Может быть, где-то бессознательно жило ощущение, что видит ее в последний, в самый последний раз?
Когда он вернулся от товарища домой, был уже вечер. В их окне горел свет, Василий подумал: «Должно быть, оба дома, ждут меня…»
У них в семье не было принято говорить друг другу ласковые слова, целоваться, сюсюкать, но Василий был крепко привязан и к отцу и к матери, знал, что и они любят его, любят сдержанно, но верно и навсегда, навеки…
Он легко вбежал по лестнице, нажал кнопку звонка, дверь сразу же открылась, она не была заперта, он вошел и ошеломленно остановился: в комнате толпились соседи, отец сидел за столом, опустив голову, как-то особенно ясно бросились в глаза отцовские руки – большие, сильные ладони, длинные пальцы, кажущиеся смуглыми от металлической пыли, издавна въевшейся в кожу.
Увидев сына, отец шагнул к нему, обнял, прижал к себе:
– Вот ведь как получилось.
– Что получилось? – Василий обвел глазами соседей, молча глядевших на них. Спросил:
– А где мама?
В ответ отец еще крепче прижал его к себе. Он посмотрел на отца и вдруг разом все понял.
Прижался лицом к отцовскому плечу, на него пахнуло неистребимыми запахами железа, стальной стружки, табака, и заплакал, словно маленький, навзрыд, не стесняясь и не глядя ни на кого. Бутылка молока, которую велела купить мать, выпала из его рук и покатилась по полу.
В начале войны отец ушел на фронт, а Василий поступил на тот же завод, на котором работал отец. Учил его старинный знакомец и друг отца – мастер Василий Кондратьевич.
– Я тебя, тезка, хочу научить любить станок, – говаривал Василий Кондратьевич. – Станок, он, если хочешь, живой, он все как есть понимает, потому ты должен к нему по возможности ласково подходить, не срывать на нем сердца, не злиться понапрасну, вот тогда-то он тебе добром за добро воздаст…
Василий слушал старого мастера, усмехался про себя: ну и фантазер! Чего только не выдумает, но в то же время был душевно привязан к старику. В сущности, теперь это была единственная родная душа во всей Москве, единственная нить, связывающая его с прошлым, которого уже никогда ни за что не вернуть…
Василий Кондратьевич знал его мать, дружил с отцом, и потому Василию порой казалось, он снова в своей родной семье, сейчас откроется дверь, войдет мама, за нею отец…
Была у Василия Кондратьевича жена, Евдокия Алексеевна, когда-то в молодости работавшая на «Трехгорке» прядильщицей, но давно уже оставившая работу – у нее сильно испортилось зрение, она долго, упорно лечила глаза, но зрение постепенно становилось все хуже и хуже.
Василий работал чуть ли не по двадцать часов в сутки, завод выполнял заказы фронта, случалось, неделями не бывал дома, а когда являлся домой, иногда его ожидало письмо отца с фронта.
Отец писал коротко, он и вообще-то был не из болтливых:
«Жив, здоров, бьем врага, у меня все в порядке. Напиши, как ты? Жду ответ».
Василий аккуратно писал отцу, каждый раз передавал ему приветы от Василия Кондратьевича и Евдокии Алексеевны.
– Напиши ему, – говорила Евдокия Алексеевна, маленькая, кругленькая, белолицая, словно колобок, моргая больными глазами в очках с толстыми стеклами, – напиши, что мы все ждем от него ответа, словно ласточка лета…
Эти слова необычайно смешили Василия. Евдокия Алексеевна, уже старая, толстая, седая – и вдруг – ласточка! Было чему смеяться…
Немногие свободные минуты, выпадавшие Василию, он обычно проводил в доме у Василия Кондратьевича, благо жил старый мастер недалеко от него, на Житной улице, в маленьком деревянном домике. Две уютные, зимой жарко натопленные комнатки, герань на подоконниках, на кухне большая русская печь, вокруг дома палисадник, в котором растут ноготки, настурции, сирень, по весне летают над сиренью пчелы и шмели, в открытые окна вливается свежий запах согретой солнцем зелени…
Василию довелось проработать на заводе около полутора лет. Потом ему пришла повестка – идти на фронт.
– Вот и твой черед пришел, тезка, – сказал Василий Кондратьевич.
Вместе с женой он проводил Василия до военкомата. Стояли последние теплые дни поздней осени, осень как бы медлила обернуться зимой, холодами, изморосью, в холодном, стылом небе иногда днем проглядывало солнце, кое-где еще сохранилась с лета трава.
На вокзале Василий распрощался с Василием Кондратьевичем и Евдокией Алексеевной. Старики долго шли за составом по перрону и все махали, все махали рукой. Василий стоял на подножке вагона, глядел неотрывно на старого мастера, на Евдокию Алексеевну, казалось, снова вернулось прошлое, это отец и мама провожают его в дальний путь…
Василию везло все те годы, что он был на фронте: ни разу не ранило, даже легкая контузия миновала его.
Отец писал ему из Свердловска, куда попал после ранения:
«Лежу в госпитале и сколько еще придется пролежать, не знаю. У меня несколько ранений – в руку, в шею и в голову. Тоска зеленая, а что поделаешь?»
Василий тоже писал отцу. Писал так же коротко, как и отец, когда был на фронте:
«Жив, здоров, гоним врага на запад, обратно. Надеюсь, скоро увидимся».
Но им не скоро пришлось увидеться. Отец, выздоровев, так и остался жить в Свердловске, женился там на медсестре, которая ухаживала за ним. А Василий вернулся после Победы обратно домой, в родное Замоскворечье, на Пятницкую.
На следующий день прямо с утра Василий побежал навестить старых друзей – Василия Кондратьевича и Евдокию Алексеевну.
Знакомый домик, в три окошечка, старинной кладки, вдоль забора густо разрослась акация, цветут ноготки и сиреневый куст под окнами.
Казалось, ничего не изменилось, все, как было, от ступеньки крыльца до флюгера на крыше, вырезанного некогда руками Василия Кондратьевича. Только его самого уже не было – умер примерно за год до возвращенья Василия.
– Господь ему легкую смерть послал, – сказала Евдокия Алексеевна. – Шел с завода домой, упал, сразу же и преставился…
– Почему? – спросил Василий – Почему могло так случиться?
Евдокия Алексеевна вздохнула.
– Чего ж тут спрашивать? Кому было под силу такое выдержать? Он ведь на заводе, сам помнишь, с утра до поздней ночи вкалывал, случалось, по целым неделям из цеха не выходил. И так всю войну…
Василий смотрел на нее, сердце его сжимала боль. Как же она постарела за немногие эти годы, вся седая стала, куда-то исчезла былая полнота, теперь она почти худая и такая какая-то маленькая, словно и ростом меньше намного…
Поглядела на Василия, быстро вытерла глаза.
– И тебе, надо думать, тоже на фронте немало досталось.
Василий кивнул.
– Всякое бывало.
– Он тебя вспоминал часто, – продолжала Евдокия Алексеевна. – Как сводку по радио передают, он сразу же: «А ну, чтобы тихо было, может, про моего тезку что передадут…»
Василий молча слушал ее. Что тут было сказать?
– Все ждал тебя, все думал: как-то вы снова встретитесь? Что ты ему расскажешь? Какой стал после войны?
– Не пришлось встретиться, – пробормотал Василий.
Она кивнула.
– Идем, сейчас чаек вместе попьем. У меня как раз самовар поспел…
Но он не остался. Было как-то не по душе садиться за стол, за которым так часто приходилось сиживать со старым своим другом.
– Как-нибудь в другой раз, – сказал Василий.
Крепко, от всей души обнял на прощанье старую женщину. Потом ушел быстро, не доходя до угла, обернулся, глянул на дом, в котором долгие годы прожил старый мастер, где часто приходилось бывать…
Следующей осенью Василий поступил учиться в станкоинструментальный институт, на вечернее отделение. Днем работал на заводе, в том же цехе.
Во дворе завода, напротив заводоуправления, находился четырехэтажный дом с одинаковыми занавесками на окнах, голубыми, ситцевыми в белую полоску. Это был профилакторий, здесь многие рабочие отдыхали после работы, одним была прописана врачами физиотерапия, другие, холостяки, нуждались в регулярном питании.
Однажды Василий решил для интереса побывать в профилактории.
Было уже начало зимы – по утрам метели, к вечеру слякоть, мелкий, надоедливый дождь. Василию не хотелось идти домой, может быть, и вправду, переночевать в профилактории, в тепле, благо и ходить далеко не надо?
В первый же вечер он познакомился с докторшей Мариной Петровной, заведующей профилакторием. А потом стал бывать в профилактории часто, чаще, чем полагал поначалу. И все из-за Марины Петровны…
Маленькая, подвижная, быстрая. Черные влажные глаза, темные волосы, курносый нос. Смешная? В общем, да, но в то же время чем-то привлекательна – может быть, черными глазами, как бы омытыми дождем, белозубой улыбкой, даже курносым носом.
Смотрела на него снизу вверх – он же был чуть ли не в полтора раза выше ее ростом, командовала:
– Хватит читать! Примите ванну с сосновым экстрактом и спать до утра…
– Слушаюсь, – отвечал он.
Было забавно покоряться этой малявочке, слушать ее повелительно звучавший голос, глядеть в строгие, влажные глаза.
Профилакторий их завода считался одним из лучших во всем районе, даже завоевывал переходящее знамя в соцсоревновании.
Как-то в заводском клубе был устроен вечер, на котором Марина Петровна отчитывалась о проделанной работе.
Сильным, хорошо поставленным голосом она перечисляла передовые методы лечения, применявшиеся для поддержания и восстановления здоровья производственников.
Так и говорила:
– Для поддержания и восстановления здоровья производственников мы применяем ванны с сосновым экстрактом, физиотерапию, облучение кварцем и УВЧ.
Ей долго и охотно хлопали, рабочие любили строгую свою докторшу, хотя иные и подшучивали над ее ростом, авторитарным, не терпящим возражения тоном, неприступным выражением лица. Кое-кто пытался было за ней поухаживать – куда там, неумолимо обрывала при первой же попытке.
Как-то, придя в очередной раз в профилакторий, Василий не увидел Марины Петровны. Оказалось, она больна, не то грипп, не то что-то с сердцем.
И вдруг, он и сам не ожидал этого, стало так пусто, так неприютно без нее. Внезапно он все понял, все как есть: его тянула сюда, в профилакторий, вовсе не забота о собственном здоровье, а только одно лишь желание, безудержное, властно владевшее им: желание увидеть Марину, смотреть на нее, слушать ее низкий, ставший уже привычным, почти родным, голос.
Он узнал в заводоуправлении адрес Марины Петровны, это не составило никакого труда, она жила где-то в Сокольниках, но все-таки стеснялся к ней ехать. Решил про себя: «Если послезавтра не придет, поеду к ней».
Она не пришла, и он поехал в Сокольники, на Третью лучевую просеку, дом восемь, квартира один.
Она сама открыла ему дверь. Стала на пороге, близоруко сощурилась, не узнавая, а узнав, удивилась неподдельно:
– Вы? Ко мне? Нет, в самом деле?
Она жила на первом этаже. Дом старый, некогда красивый, весь в резных балкончиках, спереди и сзади – просторные веранды с цветными стеклами. Должно быть, когда-то это была чья-то нарядная, ухоженная дача, с большим, теперь уже запущенным садом.
У Марины Петровны была маленькая, уютная комнатка, в окне виднелся Сокольнический парк, на старой сосне, росшей прямехонько возле окна, пела какая-то неведомая и невидимая птаха, обладавшая на диво громким голосом.
– А у вас хорошо, – сказал Василий, оглядывая комнату, нехитрое ее убранство, полку с книгами, старенький патефон, обитый серым дерматином, узенькую, покрытую пледом тахту, лампу на письменном столе…
Топилась печка-голландка, трещали дрова, время от времени на жестяной лист падал уголек из раскрытой дверцы печки.
– Грейтесь, я сейчас принесу чай, – сказала Марина Петровна. Неторопливо внесла чайник, две чашки, потом вазочку с домашними коржиками, вазочку с вареньем, похвасталась:
– Сама варила, у нас тут, в саду, вишни видимо-невидимо…
Черные глаза ее с некоторым удивлением разглядывали его.
– Как это вам пришло в голову разыскать меня?
Вместо ответа он спросил:
– Вы одна живете? Совсем одна?
– Одна, – помедлив, ответила Марина Петровна. – А что?
В тот раз она ничего не рассказала ему о себе. Ему довелось узнать о ней спустя некоторое время, когда он уже привык бывать вечерами в маленькой комнатке старинной дачи, на Третьей лучевой просеке, в Сокольниках.
Она долго не соглашалась стать его женой.
– Мы с тобой ровесники, даже я немного постарше, это очень плохо, потому что женщины раньше стареют. Ты еще будешь молодой, а я старуха старухой.
Это было явное кокетство, потому что никто никогда не дал бы ей ее тридцати.
Маленький рост, миниатюрное, хрупкое сложение молодили ее, и она понимала, ей еще суждено в течение, долгих лет оставаться молодой.
Она уже была раньше замужем. Замужество оказалось неудачным.
– Мы с ним вместе учились в Первом медицинском, – рассказала Марина Петровна, – я в него влюбилась, как только увидела в самый первый раз.
– Неужели до того хорош был? – с усмешкой, скрывавшей невольную ревность, спросил Василий.
– Да нет, он был самый обычный, ничем ровным счетом не выделялся, но, понимаешь, это был мужчина, о котором я всегда мечтала.
– Какой же? – продолжал допытываться Василий.
– Умный, спокойный, с, юмором.
Она пристально посмотрела на Василия.
– Вот ты, например, в общем, не в моем вкусе, но…
Он засмеялся, хотя ему было вовсе не смешно, он даже слегка обиделся на нее, но не хотел, чтобы она поняла, что обидела его.
– Ты – хороший. У тебя душа чистая…
– Я жду «но», – заметил он.
Она поняла его.
– Но тебе, по-моему, не хватает чувства юмора. – Она поправилась: – Иногда не хватает.
– Ошибаешься, – возразил он. – С чувством юмора у меня дело обстоит хорошо.
– Если так, тогда порядок, – заключила Марина.
– У нас всегда будет порядок, – согласился Василий.
Он не скрывал от нее ничего, да и в сущности что было ему скрывать? Жизнь его была вся как на ладони, бесхитростная, ясная, открытая.
Ему хотелось знать о ней все, и она, похоже, не пыталась таиться от него. Сказала:
– Хочу быть справедливой до конца, потому скажу так: у нас поначалу все шло неплохо. По-моему, он любил меня.
– А ты? – спросил Василий.
– Обо мне и говорить нечего. Но потом началось.
– Что началось? – спросил он.
– Знаешь, – не сразу ответила она. – Бывают такие вот озарения, когда вдруг словно бы приподнимается перед тобой завеса, которая закрывает будущее и ты прозреваешь на миг. С тобой бывало так?
– Нет, никогда, – чистосердечно признался он.
– А со мною бывало. И, представь, не один раз. Особенно запомнился один случай. Ехали мы с ним в такси, были в гостях у какого-то его приятеля, едем обратно, смеемся, он обнял меня, стал целовать мои губы, глаза, волосы, воротник пальто. А шофер в это самое время повернулся, спросил:
– Вам; на Верхнюю или на Нижнюю Масловку?
И он мгновенно, как-то сразу же оторвался от меня, не помедлив ни на секунду, и стал пояснять очень спокойно, очень трезво и уравновешенно:
– На Верхнюю, вон туда, за обувной магазин, направо, параллельно трамвайной линии.
И опять стал целовать меня и опять оторвался на миг, сказал шоферу:
– Там кирпич, но вы не обращайте внимания, там все едут…
– Нет кирпича, – сказал шофер, и он обрадовался:
– Очень хорошо, стало быть, проедем без всяких там препятствий.
И снова принялся целовать меня, но я тут же оттолкнула его. До сих пор помню его удивленные глаза, как раз в тот самый момент мы проезжали мимо уличного фонаря, я сказала ему:
– Ты когда-нибудь все равно предашь меня… – Даже и теперь не пойму, почему я сказала так?
Несколько мгновений Марина молча глядела прямо перед собой, в одну точку, должно быть, вновь переживала то, что минуло и ушло навеки.
– Не пойму, – повторила она. – Как это я угадала тогда?..
Василий закурил, поискал глазами пепельницу, Марина пододвинула ему бронзовый стаканчик, попросила:
– Дай мне сигарету, вдруг тоже захотелось курить…
– Не надо, – сказал он. – Курить вредно, ты же врач, сама знаешь.
– Жить тоже вредно, от этого умирают…
Она закурила, неумело, по-женски держа сигарету в тонких, недлинных пальцах.
– В общем, у него был неплохой характер, – снова начала она. – Довольно покладистый не зануда, не придира, представь, он нисколько не обиделся на меня за эти мои слова, напротив, начал подшучивать надо мной, и в конце концов я позабыла о том, что сказала ему.
– А когда же вспомнила? – спросил Василий.
– Вспомнила тогда, когда он меня и в самом деле предал.
Василий видел, она правдива, не хитрит, не старается как-то приукрасить себя. Потому и верил каждому ее слову. Впрочем, чему тут можно было не верить?
– У меня умирал отец, – продолжала Марина. – Вдруг в один день инсульт, полная потеря памяти, речи, внезапно вместо еще нестарого, полного сил человека – жалкая развалина с бессмысленным взглядом.
Она замолчала на миг.
– Ты даже представить себе не можешь, как это страшно, когда любимое, родное существо вдруг разом теряет интеллект, становится почти животным…
Василий молча погладил ее по руке.
– Ты жила отдельно от отца?
– Да, я в то время жила у мужа. Но, само собой, я тут же переехала к отцу, сюда, в Сокольники, здесь мы с ним жили раньше, стала ухаживать за ним, но ему ничто не могло помочь, ни врачи, ни лучшие медицинские препараты, ни самые новые методы лечения.
– А муж с тобой не переехал?
– Нет, он остался дома. Надо было знать моего отца, он был на редкость обаятелен, нравился женщинам, был остроумен, искрометен. Когда я вышла замуж, он сказал:
– Ну вот, руки мне высвободила, теперь о себе подумаю.
– И не успел подумать, – заметил Василий.
– Не успел, – грустно согласилась Марина. – Отец жил долгие годы ради меня, не женился, ведь мама умерла, когда мне было два года, с той поры мы жили вместе с отцом. Одним словом, муж остался один, дома. Сперва вроде бы мне сочувствовал, даже жалел, потом ему это постепенно приелось. Он начал брюзжать, сердиться, даже негодовать, что он вечно один и один, меня никогда нет дома…
– Однако, – не выдержал Василий.
– Да, – Марина кивнула. – Сколько ни живи с человеком все равно до конца никогда его не узнаешь. Могла ли я вообразить хотя бы на минуту, что мой муж, обожаемый мною, что именно он окажется таким непревзойденным эгоистом?
Она развела руки в стороны, покачала головой.
– Дальше – больше. Потом я узнала, он сошелся со своей сослуживицей…
– Это точно? – спросил Василий. – Может быть, тебе просто насплетничали, а ты поверила?
– Это было точно, да он и не пытался переубедить меня. Когда я сказала ему, что мне все известно, он не стал отрицать, сказал: «Что ж, решай все сама…»
– И ты решила?
– И я решила. В ту пору папа уже умер, и я разошлась с мужем, буквально спустя несколько дней после папиной смерти.
– А он хотел с тобой развестись?
– По-моему, нет, не очень, его, напротив, весьма устраивала такая вот двойная жизнь, но я не желала ни за что. И осталась жить у папы, в этой самой комнате, где прошли почти все годы.
С каждым днем Василий все сильнее влюблялся в Марину. Ему все в ней нравилось, все было по душе: ее лицо, улыбка, низкий голос, даже сердитые морщинки возле глаз, когда она возмущалась чем-либо, даже строгий, непримиримый взгляд, когда что-то случалось не по ней…
Она любила говорить о себе:
– Моя жизнь наполовину кончена, ведь я старая…
А его называла «сосунком», «младенцем», «дитятей»…
Она была старше, его на два с половиной года, а ей казалось, он совсем несмышленый, намного моложе, неопытней, наивней, чем она…
«Она умнее меня, сильнее характером», – часто думал Василий.
Иные говорили, что легче жить с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, иначе умные засмеют, станут презирать, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты не самый умный…
Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что-то новое, порой неожиданное.
И еще его привлекала ее непритворная влюбленность в свое дело. Как-то она призналась: в сущности, профилакторий ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе.
