Текст книги "Дома стены помогают"
Автор книги: Людмила Уварова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Дома стены помогают
Мой глиняный лев
Повесть
На день рождения Жанна подарила мне глиняного льва.
Он был необыкновенно оранжевого цвета с круглыми, неожиданно зелеными глазами, похожими на крыжовник, и пышной розовой гривой.
– Это – особенный лев, – сказала Жанна. – Мой папа привез его из Таллина, ты знаешь, и даже там, в Таллине, такого льва очень трудно достать…
Я с удивлением погладила льва по розовой гриве.
– Хорош! Не правда ли? – горделиво спросила Жанна.
Она никогда не упускала случая похвалить свой подарок или напомнить о сделанном ею одолжении. Если в школе давала мне во время контрольной по математике списать задачу и я получала четыре, она по многу раз повторяла:
– А ведь это все я! Если бы не я, ты бы ни за что не получила четверку. Скажи, не получила бы, если бы не я?
И я, ничего не поделаешь, послушно отвечала:
– Конечно, это все из-за тебя…
Но сколько бы ни было у Жанны недостатков, я как бы не замечала их и дружила с нею, начиная с раннего детства. Много позднее, уже став значительно старше, я поняла, что не составляю исключения; как правило, у старых друзей стараются не видеть их отрицательных качеств. Потому что подлинная дружба, следуя своим, особым законам, умеет прощать и забывать дурное.
В ту пору мне исполнилось четырнадцать лет. И я за один год вытянулась в тощую каланчу с длинными ногами и руками.
Еще недавно я равнодушно проходила мимо любого зеркала, но, начиная с зимы, вдруг стала подолгу разглядывать себя, однако, сколько ни разглядывала, не становилась красивей: глаза оставались неопределенного цвета, рот чересчур большой, брови едва намечены, только зубы хорошие, крупные, белые, один в один.
Волосы были у меня густые, рыжеватые, но не желали лежать так, как мне бы хотелось, торчали в разные стороны, – когда я заплетала косы, они казались сплетенными из железа.
Зато у Жанны с волосами был полный порядок. Из своих гладких, шелковистых волос Жанна часто мастерила себе различные прически: то распустит кудри по плечам, то заплетет косу и обовьет ею голову, то соберет волосы на макушке и прикрепит черным репсовым бантом.
Но все остальное у Жанны было далеко не самым красивым.
Она была толстой, неуклюжей. Выпуклые карие глаза с короткими ресницами, широкие ноздри слегка приплюснутого носа и румянец – чересчур яркий, будто лихорадочный.
Однако Жанна была довольна своей наружностью, искренне считая себя неотразимой.
Она постоянно рассказывала о своих поклонниках, и мне что ни день приходилось выслушивать о том, как один незнакомец – каждый раз это был кто-то исключительно интересный и шикарно одетый, – спрыгнув с трамвая, погнался за ней и целый день дежурил возле подъезда, дожидаясь, пока она выйдет…
По словам Жанны, в нее влюблялись с первого взгляда все, кого ни возьми – соседи по дому, случайные прохожие, учителя, старшеклассники и даже начальник ее отца, рыхлый пожилой мужчина, страдающий астмой.
Я отличалась доверчивостью, не самым выгодным в житейском смысле свойством. И решительно не умела придумывать, сочинять, потому-то, поскольку мы часто судим о других по себе, я верила каждому слову Жанны. Я глядела на нее не отрываясь, и, такова, должно быть, сила внушения, тоже начинала находить привлекательными и ее чересчур красные толстые щеки, и выпуклые глаза в коротких, редких ресницах.
В конце концов раз в нее все, как есть, влюбляются, стало быть, ей присуще то, чего нет в остальных людях, и выходит, по-своему, она прекрасна.
Странное дело, наслушавшись баек Жанны, я вдруг начинала ощущать себя не то чтобы красивой, но привлекательной.
Когда шла с Жанной по улице, я тоже ловила взгляды прохожих и подсчитывала, на кого глядят больше и чаше, на Жанну или на меня.
По правде говоря, обе мы не пользовались особым вниманием.
Но мне до того хотелось привлечь хотя бы один чей-то взгляд, что я жадно всматривалась во всех встречных, и Жанна тоже таращила глаза, временами подталкивая меня в бок:
– Ты заметила, как этот тип в меня впился?
– Какой тип?
– Ну тот, он уже прошел, такой интересный, в пыжиковой шапке?
Я была честнее Жанны, вернее сказать, простодушней:
– По-моему, он ни на тебя, ни на меня даже глазом не повел.
Жанна саркастически усмехалась.
– На тебя, может, и нет, а в меня впился до ужаса…
Я не пыталась спорить. Ей была присуща безоговорочная категоричность, подавляющая меня с первого же слова.
Жили мы с нею в одном доме, в Палашевском переулке, я на третьем, она на шестом этаже.
Квартиры, что у нее, что у меня, были большие, коммунальные, плотно забитые жильцами.
Но Жанна, привыкнув хвалить все свое, считала, что их квартира лучше, просторней и значительно опрятней, чем наша.
В соседней со мною комнате жила одна девушка, все считали ее красивой, и старые, и молодые.
Звали ее Тамара, и фамилия у нее была звонкая, красивая, под стать ей – Победоносцева.
Яркоглазая, чернобровая, с жадными ноздрями, вся бело-розовая, пышноволосая, она ослепляла свежестью, блеском глаз, постоянно меняющих цвет, то синих, то голубых, то вдруг темно-зеленых…
И одна только Жанна пыталась выискать у блистательной Тамары какие-то, никому, кроме Жанны, не видимые недостатки.
– Она все-таки вульгарна, ты не считаешь? – спрашивала Жанна, и я находила в себе смелость ответить:
– Нет, не считаю.
Жанна вздыхала, дескать, что со мною, тупоголовой и непонятливой, толковать, потом, однако, начинала снова:
– Она чересчур мажется, от пудры кожа у нее увянет, а от туши ресницы вылезут…
– Это будет еще не скоро, – возражала я.
– Нет, скоро, очень даже скоро!
– И вовсе она, если хочешь, не мажется, – продолжала я. – Это у нее от природы такой цвет лица и такие ресницы…
– Нет, мажется, – не уступала Жанна. – И очень скоро она станет страшной-престрашной, вот увидишь…
Утешив себя таким образом, Жанна провожала глазами Тамару, настойчиво ища в ней первые признаки увядания.
Тамара жила с матерью, нервной, сумрачного вида пожилой дамой, в прошлом, должно быть, тоже красивой.
Обе замкнутые, немногословные. Никто у них не бывал, и они никуда не ходили. У Тамары не было ни подруг, ни знакомых, хотя за ней, наверное, многие пытались ухаживать, уверена, прохожие оборачивались ей вслед.
Тамара была, как теперь называется, неконтактной, гордо несла бремя своей красоты и одиночества.
Почему? Не знаю. Может быть, не считала кого-либо достойным себя, а может быть, просто не хотела знакомиться.
Жанна уверяла, что это все так, для вида, на самом деле у Тамары есть кто-то, глубоко законспирированный, и она тщательно прячет его от всех. Жанна, я знала, могла придумать невесть что, а после и сама поверить тому, что придумала.
Тамара работала на телефонной станции, на улице Мархлевского.
Случалось, ей приходилось дежурить ночью.
Идя в школу, мы с Жанной иной раз встречали Тамару, возвращавшуюся домой после смены.
Тамара бегло кивала, проходя мимо, а Жанна, захлебываясь, шептала:
– Погляди, она же вся желтая…
Но во мне было развито чувство справедливости. И я не могла идти против очевидной правды.
– Нисколько она не желтая, а напротив, очень красивая…
– Нет, желтая, – утверждала Жанна, сверкая выпуклыми глазами. – Как свеча оплывшая, просто глядеть страшно!
– Это возрастное, – слабо протестовала я.
Тамара была старше нас на шесть лет.
– И возрастное тоже, – охотно соглашалась Жанна. – Третий десяток, уже не молоденькая, не так-то легко в эти годы не спать всю ночь…
Однажды, когда Жанна сидела у меня и мы готовили уроки, в дверь позвонили один раз – нам.
Мы с Жанной вышли вместе открыть дверь. На пороге стоял молодой человек в коричневой кожаной куртке, светловолосый, с волевым подбородком.
Оглядел наш коридор, заставленный сундуками, велосипедами, корзинами различной величины, потом глянул на Жанну, на меня. Глаза у него были чистого, незамутненного жемчужно-серого цвета. Даже в полутемном коридоре было видно, что ресницы его загнуты кверху, словно нарочно, а на переносице крохотная родинка.
Жанна закинула назад голову, приоткрыла рот. Она считала, что ей идет закинутая назад голова и полуоткрытые губы.
– Вам кого? – ласково спросила Жанна.
– Кого? – Он пожал плечами. На его шикарной куртке блестели в два ряда пуговицы. – Тут одна девушка, кажется, живет…
Жанна улыбнулась.
– Что за девушка?
– Понимаете ли… – начал он.
– Вы похожи на артиста Кадочникова, – сказала Жанна. – Почти Кадочников, особенно вот так, в профиль…
– Неужели? – равнодушно удивился он.
– Точно. Вы в полном смысле почти Кадочников…
В этот самый момент в коридоре показалась Тамара с чайником в руках. Повернула голову, повела своими великолепными глазами. И вдруг мы увидали, что он рванулся к ней, словно подстреленный.
– Наконец-то! – быстро заговорил «почти Кадочников». – Я за вами шел от самой Пушкинской, всю Бронную исколесил и вдруг в Палашевском на минуту потерял.
– В чем дело? – хмуро спросила Тамара.
– Нет, надо же так! – восторженно продолжал он. – Я гнался за вами, честное слово, весь ваш дом облазил и никак найти не могу…
– А зачем? – все так же хмуро спросила Тамара.
– Хотите сниматься в кино? – спросил он.
Тамара перехватила чайник из левой руки в правую.
– Вот еще…
– Вы только послушайте: мы снимаем фильм-сказку, вы типичная царь-девица или царевна-лебедь…
– Будет вам, – отрезала она.
Он умоляюще сказал:
– Подождите… Я помощник режиссера, и я вас нашел. Вы такой типаж!
Голос его звучал жалобно. Даже роскошная куртка, казалось, поблекла разом, в один миг.
Тамара усмехнулась краешком рта, розового и сочного, словно лопнувшая пополам черешенка.
– Хорошо, идемте, поговорим…
Они вместе пошли в ее комнату. Жанна обернулась ко мне.
– Как тебе нравится эта идиотка? Не хочет сниматься в кино! Я бы на ее месте…
– Ты не будешь на ее месте, – возразила я.
– Почему? – вскинулась Жанна. – Чем я хуже?
– Всем. И ты, и я, мы обе не идем с Тамарой ни в какое сравнение, сама знаешь…
Жанна возмущенно надула губы.
– Просто она старше нас.
Я хотела еще что-то сказать ей, но тут помощник режиссера вышел из Тамариной комнаты. Небрежно кивнул нам.
– Пока…
– Пока, – ласково ответила Жанна. – Идите осторожно, у нас лестница скользкая…
Ничего не сказав ей, он хлопнул дверью.
– Жаль, я не спросила, может быть, и для нас с тобой нашлась бы какая-нибудь роль…
– Для меня не надо. Отваливаюсь напрочь, – сказала я.
В коридор снова вышла Тамара.
– Хотела чай пить, да передумала, лучше приму душ и завалюсь спать.
– Как решили, Тамарочка? – вежливо спросила Жанна.
Тамара пожала плечами.
– Ничего я не решила.
– А он симпатичный, правда?
– Не заметила.
– По-моему, это так интересно – сниматься в кино!
– Времени на все не хватит, – зевнув, ответила Тамара.
– Что скажешь, – яростно воскликнула Жанна, когда Тамара скрылась в ванной. – Она еще думает! Если бы я была она, я бы и минуты не думала…
– Ты не она, и за тобой никто не гоняется, чтобы пригласить сниматься…
Жанна усмехнулась:
– Если хочешь знать, он дал мне глаз!
– Ну да?
– Честное пионерско-комсомольское!
Так Жанна стала клясться с той самой поры, когда нас приняли в комсомол.
– Честное пионерско-комсомольское, – с жаром повторила Жанна. – Я на него произвела впечатление, это было ясно с первого же момента…
– Тогда он удивительно хорошо умеет скрывать свои чувства, – не без ехидства заметила я.
Но Жанна оказалась, как и всегда, непробиваемой. Она видела и слышала лишь то, что хотела видеть и слышать.
Вопреки всему, она считала, что все так и есть, как она полагает. Или ей просто удавалось уговорить себя? Позднее я узнала: это называется выдавать желаемое за действительное.
Сколько раз она уверяла меня, что десятиклассник Паша Ануров, лучший баскетболист школы, тайно вздыхает по ней.
– Почему тайно? – удивлялась я.
Жанна загадочно щурила глаза:
– Разве непонятно?
– Нет, нисколько.
– Потому что, если он покажет, что я ему нравлюсь, над ним будут смеяться, а он гордый, он не любит, когда над ним смеются…
– Почему же над ним будут смеяться?
– Потому что он в десятом, а я в седьмом. Я ему не ровня, каждый понимает…
– А помнишь, мы сами читали в «Евгении Онегине», что любви все возрасты покорны?
– Так то в «Евгении Онегине», а то в жизни. Одним словом, Паша влюблен в меня!
– А он тебе сам говорил, что влюблен?
Жанна усмехалась:
– Разве нужны слова?
И словно точку ставила.
Я старалась верить Жанне, а потому, когда нам встречался Паша Ануров, я пристально вглядывалась в него. Он проходил мимо Жанны, и головы не повернув в ее сторону, а Жанна многозначительно подмигивала мне:
– Он весь вспыхнул, заметила? Вспыхнул, потом бросился бежать…
И смеялась.
Когда в конце концов стало известно, что Паша Ануров «бегает» за нашей географичкой Ларисой Ивановной, самой молодой учительницей школы, и тогда Жанна не пожелала сдаваться.
– Это так, для вида, – настойчиво утверждала она. – На самом деле Паша влюблен только в меня!
– Тогда чего же он пошел в кино с Ларисой Ивановной, а не с тобой?
– Он прекрасно знает, что я не пошла бы на эту картину ни за какие коврижки. Одному идти неохота, вот он и позвал от нечего делать Ларису Ивановну, а наша Лариса пойдет куда хочешь, только позови, ты же ее знаешь…
– Нисколько я ее не знаю.
– Зато я знаю. Лариса на любую картину пойдет, не то что я, у меня же есть вкус, а у нее ни капельки…
Переспорить Жанну было невозможно. Во всяком случае, я и не пыталась ее переспорить.
* * *
У Жанны был пудель по имени Миша, «обладавший на диво неуживчивым характером». Не было ни одного пса во дворе, с кем бы Миша не подрался. Он отважно бросался в бой и с огромной овчаркой, и с лохматой дворнягой, раз в десять больше его, и что же? Громадные собаки в растерянности отступали от него. А он, маленький, угольно-черный, неистово лаял, упиваясь своей победой.
Жанна гордилась воинственным нравом Миши, а я говорила:
– Большие собаки обычно благороднее маленьких. Они могли бы раздавить Мишу одним ударом лапы, но никогда не разрешат себе этого…
– Ничего подобного, – возражала Жанна. – Они боятся Мишу по-настоящему, он же, знаешь, какой…
Жанна обожала Мишу. Она вообще любила все, что принадлежало ей – свои платья, старые игрушки, которые сохранились с давних пор, книги, свои мечты. Может быть, и меня она любила потому, что я была ее подруга?
Любовь Жанны к Мише, однако, была пассивной. Жанна осыпала его жаркими поцелуями, на которые Миша негодующе огрызался, но гулять с ним приходилось Жанниной маме. И хотя Жаннина мама отродясь не пыталась поцеловать Мишу, он любил ее куда больше, чем Жанну.
Когда Мише исполнилось полтора года, Жанна решила повести его на собачью выставку.
– Миша – красавец, – уверяла она. – Такому красавцу наверняка присудят золотую медаль, вот увидишь!
Прежде всего Мишу следовало подстричь. Нам было известно о том, что для выставки пудели должны быть подстрижены так, как полагается «по моде»: на голове «шапочка», со спины и с живота состригается шерсть, а на лапах остается.
Это было самым большим затруднением – отыскать парикмахера. Мы не знали ни одного такого парикмахера, а те, которые стригли людей, отказывались наотрез. Нам так и говорили:
– Мы должны на людей наводить красоту, а вовсе не на собак…
В конце концов мы с Жанной уговорили одну девицу из соседней парикмахерской, и она согласилась.
– У меня в три часа обеденный перерыв, – сказала девица. – Приводите своего пижона.
Но когда мы привели к ней в парикмахерскую Мишу, он первым делом набросился на нее, едва лишь она попыталась приблизиться к нему с ножницами в руках.
Девица отпрянула назад, уронив ножницы, и, сколько мы ни уговаривали ее, она так и не решилась подойти к Мише снова.
– Нет уж, увольте, – сказала. – Я не привыкла, чтобы клиент кусался…
Мы вернулись все трое домой не солоно хлебавши, и Жанна сказала:
– Вот что, я буду держать его, а ты стриги.
– Я? Да ты что? Он же меня искусает…
– Ничего не искусает, я буду его держать…
– Нет, – сказала я. – Боюсь.
– Я ему дам валерьянку в таблетках, и он успокоится, – заверила меня Жанна. Но я упорно сопротивлялась.
В конце концов она все-таки уговорила меня. Я согласилась, чтобы хоть как-то отделаться от нее, ведь я знала, если Жанна что-то задумала, она не отстанет до тех пор, пока не добьется своего.
Первым делом Жанна взяла открытку, на которой был изображен пудель.
– Ты будешь стричь так, как на картинке, – заявила Жанна. – Поняла?
– Не очень.
– Ничего, справишься. Я же буду здесь, рядом. Смотри на картинку и стриги себе…
Мы дали Мише таблетки валерьянки, целых пять штук, он их проглотил в один миг, но все равно никак не хотел успокоиться.
– Я завяжу ему рот бинтом, – сказала Жанна.
Миша кусался, вырываясь из ее рук, но все-таки ей удалось крепко-накрепко завязать ему рот.
– Теперь давай, – скомандовала Жанна.
Признаться, мне еще ни разу не приходилось стричь не только пуделя, но и вообще какую бы то ни было собаку.
Однако ничего не поделаешь, я взяла ножницы и начала состригать шерсть, а Жанна, то и дело глядя на картинку, диктовала мне:
– Состриги с глаз, сделай шапочку. Теперь бери правую лапу, состриги шерсть с ноготков, видишь, как на картинке?
Сперва Миша пробовал вырываться, потом неожиданно затих. Понял, наверное, что вырваться ему от меня не удастся, а может быть, подействовали пять таблеток валерьянки?
Я прилежно трудилась целых четыре часа подряд. Время от времени мы с Жанной отдыхали, потому что обе устали, она держать Мишу, а я работать ножницами. Наконец я сказала:
– По-моему, все.
Мы обе посмотрели сперва на открытку, потом на Мишу.
Увы! Миша решительно отличался от щеголеватого пуделя на открытке.
Шапочки на голове так и не получилось. Голова Миши была почти голой. На спине сквозь шерсть сквозила розоватая кожа.
Зато лапы так и остались неподстриженными, и Миша казался удивительно жалким, словно его хорошенько потрепали несколько больших кусачих собак.
Я боязливо взглянула на Жанну.
– Ты знаешь, он стал ужасным…
Жанна, наклонив голову, переводила глаза с картинки на Мишу.
– Ничего, сойдет…
Она сняла бинт, и Миша мгновенно убежал под стол.
– Все равно он у нас самый настоящий красавец, – убежденно сказала Жанна. – Если хочешь, он даже стал еще красивее, вот только если бы еще немного состричь с хвоста, сделать пушистый кончик…
Она взяла ножницы. Миша высунул голову из-под стола и угрожающе зарычал.
– Ладно, и так сойдет, – решила Жанна.
В следующее воскресенье мы все вместе – Жанна, я и Миша – отправились на ВДНХ, где должна быть выставка декоративных собак.
Жанне удалось запихнуть Мишу в большую хозяйственную сумку с молнией посередине.
Сперва мы ехали в троллейбусе, потом в метро.
Мишина черная голова с неровными проплешинами виднелась в прорезе молнии. Темные глаза сердито сверкали, и время от времени он испускал пронзительный лай.
Жанна каждый раз пугалась, что нас высадят. Но все обошлось, к счастью, благополучно. Мы вылезли из метро и направились к воротам ВДНХ.
Вместе с нами по улице шли владельцы собак. Собаки заполнили тротуар и даже мостовую, разные, всяких пород – пудели, болонки, доги, боксеры, эрдели, чао-чао, пинчеры и терьеры.
Миша бежал рядом с Жанной, мне казалось, что прохожие с усмешкой глядят на его неровно подстриженную шерсть, и я старалась не смотреть на него.
Неподалеку от павильона животноводства мы увидели просторное поле, огороженное цветными флажками.
В середине поля развевался кремового цвета флаг, на котором был изображен пудель с тщательно расчесанной шерстью и длиннющими ушами. Возле флага стояли судьи – три женщины и мужчина, лысый, с подвижным, словно у обезьяны, лицом.
У судей на груди были значки с изображением пуделя.
И они казались чрезвычайно серьезными, как будто бы выполняли какую-то очень важную работу.
Кругом толпились хозяева с пуделями. Мне еще никогда не приходилось видеть столько пуделей – черных, коричневых, палевых, белых, серых. Но все-таки больше всего было черных, таких, как Миша.
– Вот увидишь, – сказала Жанна, – нас будут снимать в кино. Ведь пудели самые красивые собаки на свете.
– Ну уж, самые, – усомнилась я. – Доги еще красивее, а лучше эрдельтерьеров вообще никого нет!
Жанна пренебрежительно скривила губы:
– Сказала тоже, ни доги, ни эрдели в подметки пуделям не годятся. Красивее пуделей нет ни одной собаки!
– Может быть, еще серые туда-сюда, а черных, как Миша – словно собак нерезаных…
– Ну, знаешь… – начала Жанна.
– Ладно, не буду.
– То-то же, – сказала Жана. – А Миша все равно получит большую золотую медаль.
Раздался удар гонга: судьи вызывали собак и хозяев построиться на ринге.
И тут Миша мгновенно выказал характер, вцепился в хвост коричневого пуделя, стоящего рядом.
Пудель завизжал что есть сил. Но Миша и не думал отпускать его хвост.
Хозяйка пуделя, толстуха в цветастом платье, разразилась отчаянным криком.
– Помогите! – кричала она. – Убивают! Помогите!
Мы с Жанной бросились отдирать Мишу от пуделя. Миша зарычал и выпустил чужой хвост. Судьи начали кричать все вместе:
– Девочка с черным пуделем, в сторону, подальше…
К Жанне приблизился судья с подвижным лицом.
– Будешь держать дистанцию, – распорядился он. – Не подходи близко ни к одной собаке, слышишь?
– Слышу, – мрачно ответила Жанна.
– Становиться в один ряд, – крикнул судья. – Всем, всем!
Жанна стала в самый конец.
– Пошли, – скомандовал судья. – Медленно, друг за дружкой.
И собаки вместе с хозяевами начали шагать по кругу.
Потом судьи отделили собак по цвету – белых пуделей с белыми, коричневых с коричневыми, черных с черными.
Хотя уже на исходе был сентябрь, солнце палило совсем по-летнему. Было жарко, и даже неутомимый Миша сник, полузакрыв свои неистовые глаза.
– Потерпи еще немного, – уговаривала его Жанна. – Зато получишь большую золотую медаль.
Женщина-судья в ярко-синих брюках со значком на груди, изображающих пуделя, подошла к Жанне.
– Как зовут? – спросила женщина-судья.
– Меня? Жанна.
– Не тебя, а собачку. – Миша.
– Красивый мальчик, – веско произнесла женщина-судья, – экстерьер отличный.
Жанна расцвела от счастья. Глянула на меня, я стояла за веревкой, огораживающей ринг, выразительно подмигнула.
– Но он очень плохо одет, – снова сказала женщина-судья.
– Кто плохо одет? – удивилась Жанна.
– Твой Миша. Он ужасно подстрижен. Кто это его стриг?
Жанна снова глянула на меня. Но это был уже совсем другой, негодующий взгляд.
– Халтура, – жестко определил, подойдя к женщине-судье, мужчина, похожий на обезьяну. – Разве так стригут, скажите на милость, Сильва Васильевна?
– Стопроцентная халтура, – согласилась Сильва Васильевна. Грудь ее возмущенно вздымалась, казалось, ушастый пудель на ее значке укоризненно качает головой.
– Это что-то ужасное, – сказал обезьяноподобный мужчина.
– Невообразимый кошмар, – прошипела Сильва Васильевна. – Чтобы так изуродовать собачку!
Они отошли от Жанны. Жанна обернулась ко мне.
– Вечно ты берешься не за свое дело!
– Как? Но ты же сама просила…
– Кто? Я? Да ты что? – прошипела Жанна.
Миша поднял голову и облаял меня, будто понимал, что я одна во всем виновата.
– Знаешь что, – сказала я. – Если так, то я лучше уйду…
Жанна поняла, что еще минута, и я выполню свое слово.
– Ладно, – примирительно сказала она. – Хватит. Не будем ссориться.
Снова раздался гонг. И снова хозяева собак вместе с пуделями медленно зашагали по кругу. Конечно, Миша выделялся.
Все пудели были щегольски подстрижены, тщательно расчесаны, а Миша выглядел и в самом деле каким-то общипанным.
Что ж, я в конце концов, не парикмахер и мне еще ни разу не доводилось стричь хотя бы одного пуделя.
Вечером состоялось награждение собак медалями и памятными значками. Миша получил всего лишь малую серебряную медаль.
Ранние осенние сумерки спустились над аллеями и павильонами выставки. Внезапно похолодало, стал накрапывать дождь.
Миша шагал впереди нас, со своей только что полученной серебряной медалью на шее.
Злосчастный коричневый пудель обогнал Мишу, и мы с Жанной увидели – на шее его красуется золотая медаль на красной ленточке.
Жанна посмотрела на меня, а я на Жанну, и вдруг мы обе одновременно рассмеялись.
– А, – сказала Жанна, махнув рукой. – Если хочешь, серебряная медаль тоже чего-то стоит!
– В конце концов, это все не серебро и не золото, а самые обыкновенные жестянки, – заметила я.
– Конечно, и вообще Мише серебро даже лучше идет, чем золото!
Жанна была оптимисткой по натуре и любила во всем, что бы ни случилось, искать светлую сторону.
Ринг опустел. И только неведомо откуда забежавшая маленькая дворняжка стояла под забытым флагом с изображением длинноухого пуделя.
Я еще раньше приметила ее. Белая, в коричневых пятнах, хвост крючком, она удивленно оглядывала своих более счастливых выхоленных, избалованных собратьев, ради которых было затеяно все это: флажки, огораживающие ринг, важные судьи, медали на ленточках.
О чем она думала? Может быть, о недоброй своей судьбе, о том, что угораздило ее родиться беспородной, бездомной, никому не нужной? Кто знает…
Я все оборачивалась, идя по аллее к выходу, смотрела на нее, она пристально и, как мне казалось, грустно глядела вслед собакам с медалями, уходившим домой, под надежную и теплую крышу, а ей суждено было остаться здесь, в одиночестве, под холодным небом осени…
* * *
Порой на Жанну внезапно нападал стих откровенных признаний.
Это случалось не часто, но все же случалось. Так было, к примеру, тогда, когда мы узнали, что Паша Ануров, вскоре после окончания школы, женился на нашей географичке Ларисе Ивановне.
Мне казалось, и на этот раз Жанна что-нибудь такое придумает в ее стиле: скажем, что Паша женился на Ларисе Ивановне для вида, а на самом-то деле…
Но Жанна заявила напрямик:
– Конечно, хотя она и старше, его, но ему с нею интересней, чем со мной.
Мне стало жаль Жанну.
– Да она же старше его на целых четыре года!
– На три с половиной, – поправила Жанна. – Зато Лариса спортсменка, мастер спорта, а я даже в волейбол играть не умею. И на лыжах плохо хожу, и вообще я толстая, и ноги у меня короткие, не то что у Ларисы, у нее чуть ли не от самых ушей растут…
Она продолжала говорить, стремясь выискать в себе новые недостатки, все более впадая в радостный азарт откровенного самобичевания, но мне казалось, что она, упиваясь своими словами, все же любуется со стороны своей, может быть, чуть наигранной искренностью.
Впрочем, такие вот приступы беспощадной самокритики случались редко. Большей частью Жанна была довольна собой, каждый ее поступок представлялся ей безукоризненным, и она по-прежнему не уставала говорить о своей неотразимости.
Так, например, она всерьез считала, что ее непременно должны взять сниматься в кино.
– У меня же на редкость характерная внешность, – утверждала Жанна. – Такие, как я, не валяются на улице, не каждый день встретишь…
Особенно часто она стала говорить о съемках в кино после того, как Тамара наотрез отказалась сниматься. Но потом «почти Кадочников» сумел-таки уломать Тамару, однажды утром заехал за ней на машине, и они вместе отправились в студию.
В тот вечер Жанна сидела у меня, то и дело поглядывая на часы, и поминутно спрашивала:
– Когда же она приедет, как думаешь?
– Откуда мне знать? – отвечала я. – Придет, никуда не денется…
– Счастливая, – вздыхала Жанна. – Подумать только, увидит себя на экране, и весь мир в один миг узнает ее!
– Уж так и весь мир?
– Ну, вся Москва, тоже город не маленький.
Жанна мечтала вслух, что было бы, если бы ее пригласили сниматься в кино. Она бы, наверное, ходила на все сеансы подряд и всем своим знакомым, друзьям, соседям и одноклассникам доставала билеты, и ее стали бы узнавать на улице.
Жанна была до такой степени одержима честолюбивыми замыслами, что остановить ее было невозможно.
Я спросила:
– Неужели ты бы согласилась с утра до вечера ходить на одну и ту же картину? Не надоело бы?
– Мне бы никогда не надоело бы смотреть на саму себя.
– Тогда возьми зеркало и глядись в него целый день.
– Сравнила! Кино – это тебе не зеркало.
– Значит, ты считаешь, что тебе никогда не надоест с утра до вечера упиваться своей красотой на экране?
Она посмотрела на меня.
– Да, – сказала серьезно. – А разве нельзя упиваться своей красотой?
– Нет, почему же, – ответила я, потому что в конце концов что еще я могла ответить?
Тамара вернулась поздно вечером, усталая и сердитая, Жанна кинулась к ней, заслышав, как Тамара открывает дверь.
– Ну как? Все в порядке?
Тамара раздраженно ответила:
– Да ну их всех в болото!
– Нет, вы только скажите, да или нет? Будете сниматься? – не отставала Жанна.
– Не буду, – сухо уронила Тамара.
– Правда? Не будете? Почему? А мы-то думали, теперь вы станете знаменитой звездой!
– Как же, жди, – ответила Тамара.
Прелестное лицо ее покрылось гневным румянцем.
– Собралось там в одной комнате мужиков пять и стали меня со всех сторон оглядывать, совсем как Мишку твоего на выставке, только что в зубы не глядели, и приказывают наперебой: повернитесь в профиль, улыбнитесь, закройте рот, опустите голову, пройдитесь…
– Ну и что с того? – удивилась Жанна.
Тамара, не отвечая, продолжала дальше:
– Потом предлагают показать испуг, радость, страдания, счастье, ну и так далее.
– Как показать? – спросила Жанна.
– Изобразить, как умею. Спрашивают меня: если пожар, что будете делать? Я говорю: первым делом мать вытащу из комнаты. А потом? А потом вызову пожарную команду. Не годится, говорят, надо показать, как вы бегаете, собираете свои вещи, а огонь догоняет вас. Я говорю: у меня и собирать-то особенно нечего, я сначала мать должна спасти…
– Я бы тоже маму сначала спасала, – сказала я.
– Потом просят: покажите, как вы рады, что выиграли по займу сто тысяч?
– Показала? – спросила Жанна. – Я бы, наверно, сразу не поверила, а потом начала бы прыгать…
– Я не стала прыгать, – мрачно ответила Тамара. – Я надела пальто и говорю им: все, пока, я домой…
– Так прямо и сказала? – ахнула Жанна.
– Так и сказала. Так что можешь не сомневаться, не быть мне знаменитой кинозвездой, – ни Любовью Орловой, ни Михаилом Жаровым!
– Михаил Жаров – мужчина, – несмело поправила я Тамару.
– Все равно, мужчина он или… мне никогда не быть на его месте. И на студию я больше ни ногой!
Когда мы остались вдвоем, Жанна заявила авторитетным тоном:
– Они ее сами не взяли.
– Почему не взяли?
– Нефотогенична.
– Кто? Тамара? При ее-то красоте?
– Это бывает, – все так же авторитетно продолжала Жанна. – В жизни человек довольно смазлив, вроде Тамары, а в кино выходит плохо. И потом, она уже немолодая.
– В двадцать один год?
– Для кино это много. Как думаешь, сколько лет было Джульетте?
– Не думаю, а знаю – четырнадцать.
– Наша ровесница, одним словом. Поняла?
