Текст книги "Повесть о падающих яблоках"

Автор книги: Людмила Шарга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Лёля хадаша

Осторожно прикрыв входную дверь, Лёлька сняла туфли, чтобы не стучать каблуками и на цыпочках прокралась в свою комнату. Облегчённо вздохнув, она протянула руку к выключателю и вздрогнула, услышав голос матери:

– Ну что, явилась, ночная бабочка?!

Наталья Павловна в халате, наброшенном поверх ночной рубашки, сидела в кресле у окна и очень напоминала привидение.

– Мама, – с упрёком сказала напуганная Лёлька, – когда ты, наконец, перестанешь меня воспитывать? Позволь тебе напомнить, что я давно выросла и два раза успела побывать замужем, а ты отчитываешь меня, как школьницу. Какая же я «ночная бабочка»?

– Вот-вот, – согласилась Наталья Павловна, – тебе дуре, лет под то самое место, на котором сидят, а всё туда же…

– Мама, почему бы тебе не пойти в свою комнату? Спать пора. – Лёлька уселась на диван и с наслаждением вытянула гудевшие от «шпильки» ноги.

– Пока ты шлялась неизвестно где, приходила Сонька. – Наталья Павловна протянула Лёльке записку и, видя недоумение на лице дочери, пояснила, – ну Сонька Шойхет, забыла что ли?

– Нет, не забыла, что ты? – Лёлька развернула листок.

Как можно было забыть Сонечку Шойхет, единственную Лёлькину подругу. Сонькина семья жила в маленькой комнатушке, пожалуй, самой маленькой в их огромной коммуналке. Лет шестнадцать назад, почти сразу после смерти бабы Поли – Сонькиной бабушки, Сонька уехала с родителями в Израиль. Поначалу девочки переписывались, но потом Сонька как в воду канула. Во всяком случае, на десяток последних писем Лелька ответа не получила и писать перестала.

– А с кем она приехала, с дочкой или одна? И где остановилась?

– С дочкой приехала, как её… Имя такое мудрёное. – Наталья Павловна достала из кармана фотографию.

– Рейчел, – напомнила Лёлька, рассматривая снимок, с которого ослепительно улыбалась темноволосая красавица, ничего общего с Сонечкой Шойхет не имеющая. Красавица обнимала за плечи девочку-подростка с невероятным количеством серёжек в ушах.

– Верно, Рейчел. Рахиля, стало быть, по-нашему. Я ночевать оставляла, но Сонька отказалась, сказала, что они в гостинице остановились – у них, мол, так принято.

– Выросла как Рейчел, совсем взрослая! Ей ведь пятнадцать в этом году исполнилось.

– Да, и не говори – вполне половозрелая… особь женского пола. В носу – кольцо, губа – проколота и в ней тоже кольцо, в пупке – серьга…

Я её спросила, не удержалась, насчёт… – там-то что, неужто тоже кольцо? – Наталья Павловна осуждающе покачала головой.

– Мама! Ну, как ты могла? Дети сейчас все на этом помешаны. Обиделась, наверное?

– Кто? Рахиля? Какой там! – махнула рукой Наталья Павловна, – Даже и не посмотрела на меня, всё жвачку свою жевала. Вся в наколках – ну чисто зэчка. А волосы красного цвета. Красного! Так бы взяла за патлы-то, да оттаскала. Тьфу!

– Мама, иди-ка спать, а то, ты такую чушь несёшь, слушать не хочется.

Лелька выпроводила Наталью Павловну из комнаты и ещё раз взглянула на фотографию. Да, где же ты, Сонечка Шойхет? Где твой миленький веснушчатый носик, где копна каштановых волос, вьющихся «мелким бесом»? У красотки на фото носик был идеально прямым, а длинные, гладкие пряди с эффектом «выгоревших волос» спадали на обнажённые плечи. И – ни единой веснушечки! Это у Сонечки-то!

А Рейчел действительно выглядит вызывающе. Ну что же, возраст видимо такой, трудный, все они в этом возрасте чудят… Хотя… Лёлька вспомнила себя, когда после школы ей пришлось работать продавцом на оптовом рынке – тут уж не до самовыражения. Однако всё обошлось. Правда, личная жизнь так и не сложилась ни с первым, ни со вторым мужьями.

Она долго не могла уснуть, перебирая в памяти детские годы. Вспомнилось, как Сонечкина бабушка тётя Поля кормила их вкуснющими пирожками со смешным названием «уши Амана» [2]. Кем был этот Аман, Лёлька тогда понятия не имела, знала только, что пирожки эти она пекла на какой-то праздник. А когда на стареньком примусе в общей кухне тётя Поля готовила «рыбу фиш», (Лелька ещё смеялась тогда: рыба рыбная?) аппетитный запах наполнял всю огромную коммунальную квартиру. Но больше всего Лёлька любила янтарный куриный бульон с хрустящими бульками (так тётя Поля называла мондалах – шарики из теста, обжаренные в масле до золотистого цвета).

Лелька с ужасом посмотрела на часы – светящееся табло показывало четверть пятого. А завтра встать нужно пораньше – в записке Сонечка приглашала приехать в гостиницу, где они остановились. «Что бы такое надеть, поприличнее?..» Лелька начала мысленно перебирать содержимое своего шкафа и незаметно уснула.

В небольшом ресторанчике на первом этаже гостиницы было многолюдно и шумно.

– Ну, подумай сама, разве так можно жить, как вы живёте? Ютитесь в коммуналке, ты вкалываешь сутками за копейки. О маме подумай, она же на несколько лет моложе моей, а выглядит дряхлой старухой. А моя, как вышла на пенсию, – весь мир объездила. Вот и сейчас, в Швейцарию укатила. Решайся, Лёль. Насколько мне известно, мать Натальи Павловны – твоя бабушка, была еврейкой, ведь так? – Соня говорила с лёгким акцентом, и буква «р» горошинкой каталась в словах.

Лелька утвердительно кивнула.

– Значит, с выездом проблем не будет. Что тебе здесь терять?

– А мама? – Лёлька и представить себе не могла, чтобы Наталья Павловна согласилась уехать в Израиль. Во всяком случае, реакция её на отъезд соседей была крайне негативной.

– Вот странная! Да она тебе только благодарна будет, а может, со временем и её перетянешь. Устраиваются же люди как-то, находят лазейки. И ты найдёшь; будешь ты там «Леля хадаша» [1], – рассмеялась Соня.

– Сонечка, а может мне сначала стоит в гости приехать? – неуверенно спросила Лёлька, – посмотреть всё, а вдруг мне не понравится…

– В гости? – улыбку с Сониного лица как ветром сдуло, – не потянешь, мотек [3], слишком дорогое удовольствие. К тому же, если вызов я буду делать, мне залог вносить придётся.

– Какой ещё залог?

– Кругленькую сумму, и пока ты не покинешь страну, мне её не вернут. А если проблемы какие-нибудь возникнут, виза просрочена или с полицией трения, так я вообще денег не увижу.

– Да что ты, Сонечка?! – Лёлька крепко обняла подругу. – Разве я могу тебя подвести? И потом, я же могу работу найти, зачем же мне на шее у тебя сидеть.

– Можно, конечно, – усмехнулась Соня, – горшки выносить в доме престарелых или квартиры убирать. Многие ваши так устраиваются, два-три никайона (уборка квартир) тянут.

Лёльку неприятно резануло слово «ваши», но она промолчала.

– Только имей в виду – там вкалывать надо! Никто тебе за «просто так» платить не будет, это не «совок».

– Я работать умею и никакой работы не боюсь, если ты не забыла. – В голосе Лёльки послышались нотки обиды.

– Ладно. Бэйсэдэр! Я постараюсь.

Спустя три с половиной месяца, Лёлька спустилась по трапу самолёта в аэропорту имени Бэн-Гуриона и попала в, прямо скажем, не слишком горячие объятия подруги детства. Соня вела машину уверенно, так, будто бы с пелёнок только этим и занималась. Путь их лежал в Рамат-Ган, и Соня решила изложить план Лёлькиного пребывания на Святой Земле.

– Домработницу я уволила, слишком возомнила о себе, олимка [4], а тут как раз ты подоспела. И знаешь, как здорово я всё придумала? Будешь работать у меня – никакой работы тебе искать не надо. Жить будешь в комнате для прислуги. Ты не думай, это только название такое, а на самом деле – комната большая, светлая, с мебелью; туалет и ванная свои, отдельные. По сравнению с твоей каморкой – шахский дворец.

Лелька слушала невнимательно, всё больше глазея по сторонам.

– Сонь, это что? Фикусы? – взвизгнула она, заметив деревья со знакомыми листьями. Они что, здесь прямо на улицах растут? А это что, неужели бананы?

– Подумаешь, нашла чему удивляться, – равнодушно пожала плечами Соня. – Не отвлекайся, слышишь? Так вот, платить я тебе буду десять шекелей в час, заметь – это очень много, обычно вашим платят шекелей шесть-семь. В день получается – сто шекелей, но за питание, воду, свет, телефон буду высчитывать, понятно?

До Лёльки, похоже, только сейчас дошло, что, хотя и бывшая, но всё равно лучшая и единственная подруга нанимает её на работу.

– Сонечка, да я бы тебе и так помогла, зачем платить-то?

Соня поморщилась.

– Оставь, пожалуйста, свои совковые замашки. Тут другой мир, другая жизнь, понимаешь? Я в твоей помощи не нуждаюсь, я в состоянии тебе заплатить. – Заметив, как обиженно дрогнули Лёлькины губы, Соня чуть мягче добавила, – Не обижайся, так все делают, и это правильно.

Прислуга из Лёльки получилась вполне приличная, хотя поначалу она была насмерть перепугана обилием бытовой техники в доме Сони. Из знакомых ей бытовых приборов был только пылесос, да и тот подлец, при попытке воспользоваться им, удивил Лёльку отсутствием мешка для пыли. Вместо этого у него имелся небольшой контейнер, куда заливалась вода. Но постепенно Лёлька освоила всю премудрость управления бытовой техникой, и в доме воцарились чистота и порядок. У неё был даже выходной, начинался он в пятницу после обеда, а заканчивался в субботу. Лёлька смогла выбраться и в Иерусалим, – уж очень хотелось там побывать; и в Хайфу, где ей очень понравилось, и к реке Иордан… Но больше всего Лёлька любила бродить по шумным арабским базарам. Она чувствовала себя так, будто бы попала в сказку из «Тысячи и одной ночи». Соня её увлечений не разделяла, да и отношения между ними сложились так, как и должны складываться отношения между хозяйкой и прислугой. Совершенно неожиданно Лёлька подружилась с Рейчел. Девочка оказалась очень дружелюбной и доверяла Лёлька сердечные тайны, взяв с неё обет молчания: «Маме – ни слова!» Рейчел делилась с ней самым сокровенным, и Лёлька всегда внимательно выслушивала её, давая иногда кое-какие советы. Однажды Рейчел пришла с прогулки заплаканная и против обыкновения не заглянула на кухню, где Лёлька, как обычно, возилась у плиты. Поздно вечером она осторожно постучала в комнату девочки.

– Можно войти, Рейчел?

Ответа не последовало. Тогда Лёлька тихонечко приоткрыла дверь и увидела, что Рейчел, уткнувшись в подушку, горько плачет. Лелька подошла, молча обняла девочку, и та, обхватив Лёльку за шею, прошептала сквозь слёзы: «Скажи, Лёля, я – красивая?» «Конечно, маленькая моя, ты самая красивая!» – ответила Лёлька, гладя Рейчел по голове. «Да нет, я не о том… Я понимаю, для тебя и для мамы – да, а вот для мальчика… В меня можно влюбиться?»

«Конечно можно, глупенькая. И, поверь мне, очень скоро так оно и будет – в тебя влюбится самый лучший парень на свете!»

«Правда? – Рейчел всхлипнула, – а я думала, что никто меня не полюбит. Мне ведь скоро шестнадцать, а я ещё даже не целовалась ни разу по-настоящему… Леля, а ты меня очень любишь?»

«Что за вопрос, солнышко? Конечно, люблю».

«А мама говорит, это потому, что у тебя своих детей нет. Чужих любить легко – никаких забот, а вот своих – труднее всего. Ой, прости, прости пожалуйста, я не хотела тебя обидеть». Рейчел ещё крепче обняла Лёльку и вскоре уснула, успокоенная. А Лёлька потом долго не могла уснуть, пытаясь разобраться в себе, в своих чувствах к Рейчел. Она действительно всей душой полюбила эту взбалмошную и колючую девочку, безошибочно угадав под внешней грубостью и заносчивостью доверчивое, ранимое сердечко. Оттого ли это произошло, что своего ребёнка не было или по каким-то другим причинам, Лёльке было неважно. Рейчел стала для неё и дочерью и, как ни странно – подругой. Ведь только ей Лёлька могла теперь рассказать то, о чём Соне уже никогда бы не рассказала.

Приближалось девятое января – день рождения Рейчел, и Лёлька никак не могла придумать, что бы такое ей подарить. У Рейчел было всё, о чем только может мечтать девочка в её возрасте. Зная об её увлечении тату, Лёлька решила оплатить дорогую цветную наколку в виде дракона с огромной огнедышащей пастью. Девчонка была на седьмом небе от радости. Дома она гордо продефилировала перед Соней с оголённым плечом, где и разместился красавец-дракоша, и умчалась в свою комнату. Соня же пришла в ярость.

– Ну, мать, ты даёшь! Я тебе наличные зачем выдавала? На карманные расходы. А ты на что тратишься? Да и где это видано, чтобы прислуга делала подарки детям хозяев?!

– Я не прислуга, Соня, – побледнев, возмутилась Лёлька.

– А кто же ты, позволь узнать? Может быть, английская королева здесь у меня посуду моет? Королевские подарки моей дочке делает, а я и не знаю, что сказать, Ваше Величество. – Соня склонилась в издевательском реверансе. – Деньги транжиришь? У моей дочери есть всё!

– Мне хотелось девочке сделать приятное, что в этом такого? Да и не твоё это дело, на что я трачу свои деньги.

– Нет, дорогая, это как раз моё дело. Я же для тебя стараюсь, как ты понять не можешь? Что у вас у русских за манеры такие, вечно лезете со своей душой нараспашку.

Лелька встала, вышла на кухню и принялась загружать грязную посуду в машину, но Соня не унималась.

– Чего ты фыркаешь? Подумала бы лучше о своей матери. Учти, будешь и дальше так себя вести – никогда не приживёшься здесь. Мало ли, что было когда-то, сейчас это не имеет значения. Подругами мы были «там» и в детстве, пойми! Нет, странный вы народ, «совки».

Лелька достала моющее средство, залила его в дозатор и запустила машину. Затем, резко развернувшись, спросила:

– Давно ли ты перестала быть «совком»? Видимо, давненько, а может, память у тебя короткой оказалась. Иначе, ты бы не забыла, как мы жили в одной квартире, как ездили к моей бабушке на дачу. …А ещё ты бы не забыла наш двор, нашу улицу. Плохо тебе тогда жилось, Сонечка? Отчего же ты ревела белугой, когда уезжала, а? Отчего письма мне писала на полтетрадки? Теперь я понимаю, почему ты вдруг замолчала – ни одного письма, – в израильтянку превратилась.

– Хватит! Устроила мне здесь вечер воспоминаний. – Соня отвернулась и подошла к окну, чтобы скрыть непрошеные слёзы.

– Да нет, Сонечка, ты послушай. Может и вспомнишь свою жизнь в «совке»; конечно, в ней было и плохое, но хорошего, светлого было куда больше. Так зачем же ты открещиваешься от своего прошлого, ведь это твоё детство, твоя юность, Соня. Стыдно тебе, что ты из «совка»? Только чего же здесь стыдиться.

– А ты думаешь, мне легко здесь было. Это Рейчел моя – сабра [5], а я была «оля хадаша», тебе не понять, что это такое. Я была такая же дура, как и ты, тоже бегала со своей русской душой нараспашку. А мне говорили: убирайся в свой занюханный совок, жидовка. Это я сейчас поумнела, а тогда мне очень тяжело было. Вот я и хочу, чтобы ты сразу знала, как здесь надо вести себя, иначе – в люди не выбиться.

– Ладно, Соня, – Лёлька подошла к подруге, обняла её и вытерла выступившие слёзы, – через три дня я уезжаю, ты там вычти всё, что я должна тебе. Спасибо тебе, несмотря ни на что. А с переездом повременю, – вряд ли я приживусь здесь. Я хоть и еврейка, да душа у меня – русская, это ты правильно сказала.

– Я хотела спросить, что тебе в подарок купить? Или, может деньги лучше? – Соня отстранилась, но тон был совсем другим, примирительным, даже заискивающим.

– Нет уж, Сонечка, лучше что-нибудь купи; всё равно, что – я буду рада любому подарку, память всё-таки, – Лёлька вздохнула, – слушай, я завтра не пойду в ресторан, хорошо? Ну что я там буду делать?

– Мне всё равно. – Соня пожала плечами. – Но вот Рейчел… Она может обидеться. Знаешь, я даже ревную немножко её к тебе. И почему ты не завела себе ребёнка, ведь была возможность. Из тебя бы вышла замечательная мама. А в ресторан тебе придётся пойти, я себе представляю, как Рейчел отреагирует на твой отказ».

– Потому что завести можно собаку… Или кошку. И это тоже ответственность большая. А дети должны рождаться в любви.

Рейчел чуть не расплакалась, когда узнала, что Лёлька не хочет идти в ресторан, поэтому пришлось пойти. Гостей было много – в основном друзья Рейчел, но были и знакомые Сони. Ави, отец именинницы, приехал с опозданием, поздравил дочь, что-то сказал Соне и уехал.

Почти весь вечер Лёлька просидела за столиком, наблюдая за гостями. Все веселились от души, вот только одна девушка почему-то не принимала участия во всеобщем веселье и тоже сидела одна за соседним столиком. Лёлька встретилась с ней взглядом, и её поразили глаза девушки, совершенно безжизненные, пустые. Девушка встала и направилась к выходу, и тут Лёлька заметила под столиком забытую сумку. Она окликнула девушку, но та лишь ускорила шаг, хотя музыка в этот миг не играла, и крик Лёлькин она наверняка слышала. Лелька ещё раз посмотрела на сумку, и тут в голове у неё что-то щёлкнуло, словно сложилась недавно увиденное ею: автобусная остановка, кем-то забытая сумка, взрыв… звон разбитых стёкол, чёрный дым, крики раненых, кровь… Лёлька тогда находилась как раз на этой остановке, – ждала автобус, чтобы поехать в гости к маминой бывшей сотруднице, которая теперь жила в Израиле. Страшная догадка пронзила Лельку. Она вскочила из-за столика, но в этот момент к ней подбежала Рейчел.

– Пить хочу, Лёля. Налей мне, пожалуйста, вон тот сок, манговый.

Лелька, что было сил, толкнула девочку на пол и сама упала сверху, закрыв её собственным телом. Раздался взрыв, и весь зал заволокло чёрным густым дымом. Всё повторилось, как на той остановке: звон разбитых стёкол, крики, кровь… Только ничего этого Лёлька уже не слышала… Не слышала она и Сонин крик, и то, как Рейчел рыдала, обнимая бесчувственное тело «Лёли хадаши».

Пять лет спустя в уютной одноместной палате родильного дома лежала темноволосая девушка с татуировкой на плече в виде дракона. Вплотную к её кровати была придвинута детская кроватка, и там сладко посапывала смугленькая малышка. Дверь в палату открылась, и Рейчел (конечно же это была она) приложила палец к губам.

– Т-с-с-с… Только уснула.

– Опять мы не успели на кормление, – высокий худощавый парень присел на кресло. Соня осталась стоять у двери.

– Ты уже решила, как назовёшь девочку? – шепнула она и в тот же миг, встретив взгляд дочери, поняла, что можно было обойтись и без этого вопроса.

Конечно, мама, – улыбнулась Рейчел. – У неё давно уже есть имя. И ангел-хранитель с русской душой по имени Лёлька.

_______________

[1] Здесь игра слов: Лёля – Оля. Оля хадаша – репатриантка (ивр.) к тексту

[2] «Уши Амана» – гоменташен. Треугольные пирожки со сладкой начинкой, которые пекут на еврейский праздник Пурим. к тексту

[3] мотек – милая (ивр.) к тексту

[4] олимка – искажённое от оля хадаша (ивр.) к тексту

[5] сабра – коренная израильтянка (ивр.) к тексту

Оглавление

Вторые руки

Что заставляет людей покидать насиженные места?

Почему родной, плоть от плоти которого ты есть, город, становится чужим, ненавидящим тебя и тебе же ненавистным?

Что такое происходит, после чего оставаться в родном городе невыносимо, и уезжают люди, бегут от тех, кто им причинил зло, либо бегут от себя, ибо сами источником этого зла и являются.

И те и другие забывают о багаже. Нет-нет, не о баулах и чемоданах, трясущихся в багажном отделении самого скорого поезда в мире. Люди забывают о себе, ведь багаж этот – они сами, а от себя, как известно, сбежать невозможно.

Зачастую тот, кто совершает зло, мучается куда больше, чем тот, кому это зло причинили, потому и бежит, соответственно, дальше, дольше и быстрее. Но – тщетно.

Люди играют в правосудие и в ответственность, с древнейших времён показательной публичной игрой была и остаётся смертная казнь; люди постигают правила игры под названием жизнь с детства, а когда вырастают, меняют плюшевые игрушки на… себе подобных, но все наказания – полнейшая чепуха по сравнению с неминуемым возмездием, с моментом, когда вершится настоящий суд, вершится тем, кто вправе вершить его. Возомнившие о себе и возведшие себя в ипостась высшую, недоступную, недосягаемую, не слишком ли часто мы говорим: «Никогда не прощу!», или того хуже «Я тебя прощаю…», забывая о том, что прав ни на первое, ни на второе не имеем.

«…Если вязать две лицевых и две изнаночных, чередуя, получается довольно симпатичный узор, вполне подходящий для этого свитера. Осталось самое малое – воротник, а потом сшить рукава, спинку… Пустяки. Завтра закончу.

И начну ажурную шаль. Огромную. Чтобы можно было закутаться в неё… накинуть на обнажённые плечи. И пускай бахрома свисает до самых кончиков золотистых туфелек на тоненьком каблучке; сквозь ажурное сплетение будет просвечивать лёгкая ткань вечернего платья и розоветь нежная кожа… И не будет видно рук, их тоже можно упрятать в бахрому. Хотя… Нет. Без перчаток, пожалуй, не обойтись…»

Женщина отложила вязание и подошла к окну. На углу улиц Елизабетес и Тербатас, как всегда в это время, было многолюдно. Люди возвращались с работы домой, где в уютных оранжереях кухонь расцветали васильковые розетки газовых конфорок под чайниками, и чайники, закипая, пускали облачка пара и свистели на разные голоса.

Ничего подобного в квартире женщины не происходило уже давно. Единственное существо, разделяющее с нею размеренное, однообразное течение времени, было равнодушно к чайникам и чаепитиям. Чёрный, вечно взъерошенный галчонок, в котором женщина души не чаяла, которому прощала и вытянутые спицы из вязания, и спутанные нитки, и разбитое стекло на фотографии в рамочке, попал в её квартиру самым невероятным образом: ранним летним утром он влетел в открытое окно и спикировал прямо на раскалённую сковородку, куда женщина собиралась налить масла – омлет с ветчиной и яблоками был её привычным завтраком.

Стряхнув испуганного галчонка со сковородки, она рассмеялась, – впервые с того дня, как тяжкий недуг одолел её.

Галчонок получил имя – Савелий, довольно скоро научился говорить «привет», «шарман» и «кошмар», и называть себя по имени – «Савушка». Кухню Савелий невзлюбил и никогда там не появлялся, зато обожал комнату с балконом и книжным шкафом, за стёклами которого спал целыми днями, удобно устраиваясь в промежутке между стеклом книгами.

Женщина протянула руку. Савушка уселся на ладонь и слился с чёрными пятнами, покрывающими нежную кожу.

«Восточная красавица, – дал же Господь внешность, а за ней, наконец-то, я. Два с половиной часа убить в очереди, и ради чего? Чтобы попасть к ясновидящей, которая к тому же, как говорят, совершенно слепая. Хотя… судьбу угадывать – другое зрение нужно… Ванга тоже была слепая, а видела лучше всех вместе взятых зрячих. Но эта, как её… Богдана – не Ванга. Денег не берёт. Интересно, на что же она живёт. Неужели на пенсию по инвалидности? Может не лишним будет и о Сергее узнать. Хотя… если ясновидящая – сама должна всё рассказать. Всё. Ни слова не скажу – буду молчать. Посмотрим, насколько ясно её видение. А вдруг она мне сейчас что-то плохое предскажет… Вот влипла…»

На картах или на кофейной гуще, на рунах или на картах Таро хоть раз в жизни приходилось гадать каждой женщине. Самые отчаянные гадают в ночь под Рождество, в Сочельник. Зеркала ставят, свечи зажигают, воск выливают в воду.

Другие верят, что если в Купальскую ночь веночек сплести да по воде пустить, можно к своему суженому прийти; главное, чтобы не утонул венок – тогда жди беды, даже если суженый где-то совсем рядом.

Впрочем, сбываться пророчеству совсем необязательно. Погадали – и забыли… если что-то сразу происходило, может быть, ещё и помнили: ну как же, как же, тебе ведь вчера бубновый валет выпал – а это хлопоты бумажные – вот и сиди теперь с бумагами, разбирайся, пока шеф с Леночкой (вообще-то, это её, Леночки, обязанность – секретарь она, а не ты. Но шеф её всюду с собой таскает, а тебе достаются её обязанности – хлопоты бумажные…).

Но чтобы по-настоящему, осознанно в будущее заглянуть, не каждый отважится. И уж если идут люди на такой шаг, то в самых крайних случаях.

Живёшь себе – не задумываешься. Жизнь идёт обычным ходом: работа, дом; вроде бы любящий и уж точно – любимый муж, поездки по выходным за город – на шашлычок, походы в кино, реже – в театр. Сергей театры не любил, а Галка соглашалась с его нелюбовью.

Подарки ко дню рождения, ко дню ангела, к Новому году, к восьмому марта… И к очередной годовщине свадьбы, конечно же. И как только он угадывал? Всегда дарил самое необходимое: крем закончился, значит – крем, духов осталась последняя капелька – значит духи. Правда, в последнее время, чаще всего – конверт с деньгами, «дежурный» поцелуй и фразу «купи себе что-нибудь…».

Тихое семейное, казавшееся незыблемым счастье, рухнуло с неожиданным уходом Сергея, который Галка перенесла тяжело. Махнула на жизнь рукой – ничего не интересовало. Кроме одного: почему он ушёл вот так, молча. Жили тихо, мирно, не ссорились, и вдруг…

Ниночка – школьная подруга, звонила по десять раз на день и убеждала подать на развод. Говорила, что сразу станет легче. Ведь для того, чтобы в твою жизнь пришло что-то новое, надо избавиться от старого – расчистить место.

И действительно, после того, как Галка оформила официальный развод с Сергеем, она словно духом воспрянула: похорошела, повеселела, ремонт сделала в квартире, новый диванчик купила.

Правда, после всего этого усталость какая-то странная навалилась. Да и её бы Галка перенесла, но соседка, тётя Рая проходу не давала: «…и бледненькая ты, и какая-то невесёлая, и квёлая какая-то… Уж не больна ли ты чем, Галочка?»

Галка отмахивалась: «Глупости какие – всё со мной в порядке. Подумаешь – бледная. Не выспалась – вот и всё. А невесёлая – оттого что невесело».

Сама она понимала – творится что-то неладное. Лёгкая на подъём, весёлая щебетунья, похожая на маленькую птичку женщина, тоненькая, вёрткая, с чёрной, непослушной, вечно лезущей в глаза чёлкой, с замечательной смуглой кожей и огромными серыми глазами, вдруг притихла.

А всё началось после того, как однажды в обеденный перерыв Галка забежала к Ниночке, – в огромный магазин «Секонд-хенд». Та иногда звонила ей, если попадалось что-нибудь интересное среди вещей. Подруга давно настаивала на полном обновлении Галкиного гардероба, но Галке жаль было расставаться с некоторыми вещами. Да и к вещам «чьим-то» отношение у неё было не очень хорошее. Неприятно было сознавать, что эту блузку или вот этот сарафанчик кто-то до тебя уже носил. Кто его знает, какой он, этот «кто-то»…

Ниночка относила сомнения подруги к предрассудкам: «Подумаешь! Постирать можно. Тем более что вещи совсем новые попадаются, и какие вещи! Знала бы ты, какие дамы у меня одеваются! А всё потому, что понимают: здесь можно настоящую дизайнерскую одежду за копейки купить. А в бутиках – Китай, что бы они там тебе не рассказывали о договорах и прямых поставках».

И Галка согласилась. Времени в обеденный перерыв было достаточно, и она решила им, наконец-то, распорядиться по-своему, получив на прощание два взгляда: недовольно-тяжёлый – шефа и грустный, влажно-просящий, «со слезой» – Леночкин.

Поднявшись на второй этаж, она расцеловалась с хорошенькой Ниночкой, кивнувшей на пакет и…

Осторожно, одними кончиками пальцев вытянула умопомрачительную тунику кораллового цвета. Натуральный шёлк даже на взгляд был нежен и лёгок, «веял древними поверьями…» – не иначе.

Только в руки взяла, сразу поняла – оно.

Так бывает: самая обыкновенная, незамысловатого фасона, простенькая тряпица сразу же становится королевской мантией, если попадает по назначению. Это связано с цветом ауры. Но совершенно необязательно иметь «третий глаз», чтобы определить – вещь к лицу. А уж такая роскошь, как натуральный шёлк!

Интуитивно Галка почувствовала «свою» вещь. Ей шли все оттенки персикового и кораллового: глаза становились жемчужно-серыми, взгляд глубоким, волнующим. А кожа начинала излучать какое-то особенное сияние, светиться изнутри, как тончайший древний фарфор.

Подошла к зеркалу, приложила тунику к груди, и сразу же молодой Ниночкин напарник, улыбчивый Рашид, восхищённо зацокал языком и начал исполнять какой-то древний ритуальный танец вокруг смущённой Галки.

– Ах, красавица моя… Бери! Подарок тебе. И как тебя только муж отпускает одну, а? Украдут ведь, Аллахом клянусь, – украдут!

– Да тише ты, – Галка смутилась, – люди кругом! Кто меня украдёт, ты в своём уме?

– На моей родине, дивная моя, тебя бы давно уже украли, – Рашид перешёл на шёпот, – ваши мужчины не умеют ценить красоту женщины!

– А ваши умеют? В паранджу прятать… Или во что вы там их упаковываете?

– Ай, нежная моя, ты не так всё понимаешь, совсем не так. Мы поклоняемся женщине, как богине! Эх, ничего ты не понимаешь… – он огорчённо махнул рукой, но тунику упаковал, и Галка могла бы просто поблагодарить за подарок и уйти, но всё-таки выложила деньги. Кто знает, что у него на уме…

– Один уже дарил, столько дарил…

Ниночка, наблюдавшая эту сцену с улыбкой, повела плечиками:

– Ты платишь? Зря! Рашидик бы заплатил… сходишь с ним в ресторан – и всё!

– Конечно, плачу, – Галка схватила пакет с туникой, – я не люблю восточную кухню. Созвонимся, Ниночка.

– Ай, гордая моя, – зацокал языком на весь павильон Рашид, – что за женщина! Всю жизнь искал… оставь телефон, красавица.

Но Галка уже неслась к выходу под перекрёстным обстрелом завистливых взглядов женщин, покупательниц ношеного, но вполне ещё приличного, европейского тряпья, которым были завалены магазины города.

А после выходных, выйдя из дому в «обновке», она встретила во дворе соседку.

– Галочка! – Тётя Рая прижала руки к груди, – да что это с тобой такое? Ты не захворала часом?

Галке было не по себе. Какая-то тяжесть навалилась со вчерашнего вечера, вялость. А ко всему этому добавилась ноющая боль в руках.

– Может, сглазил кто, – сочувственно шепнула тётя Рая, – вон сколько сейчас и пишут об этом, и говорят. Много людей развелось недобрых, много. Позавидовал кто – и всё!

– Чему завидовать-то, тёть Рай? – не выдержала Галка и рассмеялась. Чёрная её чёлка рассыпалась непослушными прядями-пёрышками.

– А ты послушай-ка, Галчонок, – перешла на шёпот соседка, – я тебе один адресок дам. Сходи – не пожалеешь. Вреда тебе это не принесёт, а вот польза будет – это точно. Провидицу эту Дана зовут, Богдана – полное имя. Сходи, не артачься, денег она за приём не берёт – не то, что вся эта шушера.

– А как же расплачиваться с ней? – Галка почему-то уже знала, что пойдёт.

– Там тебе всё скажут.

Восточная красавица вышла вся в слезах – видать, не много счастья посулила ей провидица. Галка уже почти была готова сбежать из маленького коридорчика-приёмной, но всё-таки вошла в открывшуюся дверь. Она попала в абсолютно белую комнату, посередине которой стоял стол; в центре стола – нефритовая, невиданной красоты чаша с водой. Два венских стула с бледно-зелёными подушками-думочками на сиденьях и ширма, ширма из чёрного атласа, отделанная перламутром и расшитая зелёным шёлком. Из-за неё-то и вышла самая обычная женщина. Не высокая и не маленькая, не полная и не худая, в чёрном, наглухо застёгнутом, длинном платье, ничем особенным не отличающаяся. Разве что неестественной белизной кожи, которую подчёркивали чёрное платье и чёрные очки.