Текст книги "Повесть о падающих яблоках"

Автор книги: Людмила Шарга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава пятая

На школьную ёлку собралась вся деревня от мала до велика. Больше всех радовались, конечно, дети, но и у взрослых глаза сияли. А день и вправду был светлый, праздничный. С самого утра, когда Маша нашла у двери еловый пушистый венок, и до наступления сумерек не покидало её ощущение праздника, как в детстве, когда она засыпала в своей кроватке, зная, что завтра зажгутся свечи на именинном пироге, яблочно-коричный дух которого проникал в детскую.

Маша знала, что там, на маленькой кухоньке, колдует над тестом бабушка, мелькают коричневые, сморщенные её руки, и растёт под руками диво дивное – именинный пирог с яблоками и с корицей.

И свечи загорелись, как и положено. И погасли – по очереди… И загорелись вновь…

Никто из взрослых не проронил ни слова, а уже дети – и подавно, затаив дыхание следили они за горящими свечами, словно где-то в глубине памяти пробуждались воспоминания о давних обычаях их пращуров.

Приближалась самая длинная ночь в году – люди называли это время Корочун. Умирало солнце. Умирало, чтобы возродиться самому и подарить всему живому надежду на возрождение…

Маша подошла к окну. Темно, тихо… Луна где-то за крышами домов прячется. И звон колокольчиков слышится, будто кто-то на тройке мчится… всё ближе, ближе… Когда влетела на школьный двор белоснежная красавица-кобыла, запряжённая в широкие сани-розвальни, Маша глазам своим не поверила. А когда опомнилась, помчалась детишек одевать, чтобы те своими глазами это чудо увидели.

Из саней вышел настоящий дед Мороз в овчинном тулупе до пят, с бородой, с мешком подарков за плечами. Из-под ватных бровей весело сверкали знакомые карие глаза. А дети уже тянули его за длинные полы тулупа, наперебой спрашивали, что он принёс им. И для каждого нашлись у него и шутка, и слово ласковое, и шлепок… Когда мешок опустел, дед Мороз взглянул на Машу и спросил:

– Кататься все поедут?

Взрослые испуганно переглянулись, а дети завизжали от радости и повисли на нём.

– Одевайтесь потеплее, а я в санях подожду, – но за ним уже неслись, запахивая на бегу шубки, дети. Пока Маша одевалась, тётя Тоня зря времени не теряла. Обойдя сани с другой стороны и уперев руки в бока, она грозно двинулась на Грида.

– Чего удумал, шалопай! Покататься ему… Я вот тебя сейчас как прокачу!

– Растеряешь детишков-то по дороге, – прошамкала беззубым ртом старенькая Лукерья, прабабушка Сашки-первоклашки.

– Не растеряет, – Маша, успевшая одеться и выйти во двор, пришла на помощь, – я с ними поеду. Да вы не волнуйтесь, мы недолго, вокруг деревни прокатимся – и всё.

– Так, если с Вами, то пускай, пускай… – одобрительно закивали родители.

– Ребятишкам радость… Вам-то мы доверяем, Марья Александровна…

Маша уселась в сани, крепко прижав к себе детей. Вспыхнули золотые искорки в карих диких глазах, взметнулась из-под полозьев снежная искрящаяся пыль, и полетела красавица-Белянка по скрипучему, накатанному санному следу, мимо дремлющих домов, сверкая елочной мишурой в развевающейся гриве.

Вот и околицу миновали. Притихли ребятишки, завороженные открывшейся перед ними сказкой. Искрилось в лунном свете белое царство безмолвия, крепко спали деревья, укрытые снежным покрывалом, и снилась им Жива-Весна [1], и лишь бубенчик под дугой пел, не умолкая, да поскрипывала под широкими полозьями снежная дорога.

Какой век, какое время на дворе? Сто веков тому назад… а может, вперёд… пролететь птицей над снежными просторами да над лесными чащами – ничего не изменится здесь. Вековые сосны да ели будут окутаны снегом, околдованы зимней дрёмой… И будет им сниться Жива-Весна.

А между тем показалась околица деревенская, только теперь уже с другой стороны. Вот и поворот знакомый, а вот и школа светится праздничными огоньками гирлянд.

– Получайте ваших чадушек целыми и невредимыми! – Дед Мороз помог высадиться детям из розвальней и протянул руку Маше. – Ну, всё получилось? Как обещал, Марья Александровна…

Не отнимая руки, – не хотелось ей отнимать руку, да и теплее было озябшей её руке в большой ладони, – Маша улыбнулась:

– Спасибо, Володя. Если бы не ты, не было бы у детей такого праздника. Они этот Новый год на всю жизнь запомнят.

– Я тоже, – заплясали золотые искорки,.. – я тоже на всю жизнь… С Новым годом, Марья Александровна, – сказал громко, почти прокричал – увидел, что люди прислушиваются. Вскочил в розвальни, – и только пыль снежная взметнулась из-под полозьев, – умчался в непроглядную ночь, словно и не было чарующей сказки, им придуманной и подаренной. Только бубенчик заливался вдалеке перезвоном, и всё дальше становился звук его, всё глуше.

Этой ночью Маша долго не могла уснуть, всё ворочалась, вздыхала… Даже тётя Тоня проснулась:

– Машенька, не простыла ли? Может сушеную малину заварить?

– Странный он, правда?

– Да ты, девонька, влюбилась никак? – ахнула тётя Тоня, – …Чур тебя, девонька, чур тебя! Странный – не странный, но шебутной – это точно. Не пара он тебе, Машенька. И думать о нём забудь, – она погладила Машу по голове. Но Маша не унималась.

– В нём столько хорошего, только никто этого не видит. А если и оступился человек, так что теперь… Может он и сам жалеет, что таким был.

– Может, милая, может… Давай-ка спать – утро вечера мудренее. А там, – на свежую головушку и поговорим.

Ранним утром, когда Заря-Живана [2]только-только зарделась, а из печных труб в соседских избах повалил дым, смешиваясь с низко нависшим, тёмным небом, заторопилась Антонина Тихоновна на другой конец деревни. Пахло свежевыпеченным хлебом, парным молоком и ещё чем-то необъяснимо родным, исконно-русским, домашним. Она подошла к большой, добротной ещё избе с покосившимся крыльцом и стукнула в маленькое окошко.

– Натаха! Вовка! Спите что ль?

В сенях сразу зажёгся свет, и дверь отворилась.

– Тончика? – заспанная грузная женщина с удивлением смотрела на раннюю, незваную и уж точно – нежеланную гостью.

– Вовку покличь, – сухо велела гостья, – в избу не пойду, пускай ко мне выйдет. Или он опять по электричкам шляется?

– Дома он, дома… Я сейчас, – засуетилась Натаха, и через несколько минут в сени вышел Грид.

– Чего тебе с утра пораньше не спится, тётка Тончика?

– А вот чего, – тётя Тоня скрестила руки на груди извечным охранительным жестом, – ты девке-то голову не морочь! Не ровня она тебе, шалопай, не по Сеньке шапка!

– Тебе-то что? Она дочка твоя? А может – внучка, а?

– Молчи, анчутка! Не по себе дерево срубить надумал, ох не по себе.

– Может, я по-другому жить решил… По-человечески.

Промелькнуло в его глазах что-то настоящее, похожее на правду, промелькнуло на миг, и блеснули слёзы.

– Далеко тебе ещё до человека, ох как далеко, – вздохнула тётя Тоня, – и до Маши далеко, дойдёшь ли? Сил-то хватит с пути не свернуть?

– Дойду! – тряхнул гривой Грид.

– Вот потом и поговорим. А пока – не тронь!

– Иди отсюда, защитница, сам разберусь!

Но после этого разговора он исчез, и больше около Маши его никто не видел. Тётя Тоня, зная настырный нрав парня, со дня на день ожидала, что он объявится, но даже и она ждать перестала.

А Маша надеялась, что он зайдёт в школу или на улице её встретит, но пропал куда-то Грид – как в воду канул.

Пролетели зимние каникулы, а с ними и остаток января мелькнул – как один день.

Прошёл февраль. Зима шла на убыль, всё жарче пригревало днём солнце, все темнее становился снег. А когда подули тёплые ветра, разрывая в клочья снежное зимнее покрывало, обнажились чёрные, влажные островки сонной земли – проталины. И сразу появились важные, большие, тёмные грачи…

Они расхаживали по проталинам, раскланиваясь друг с дружкой, – не виделись целую зиму, соскучились.

Маша часто просыпалась по ночам… Откуда-то, словно из прошлой жизни, доносилось:

«…весной в гости приезжай, подснежников здесь видимо-невидимо!» Плакала, и сама себе не могла признаться в том, что тоскует без диковатых карих глаз с золотыми искорками.

Однажды утром, когда она собиралась в школу, тётя Тоня вздохнула вслед:

– Взял, видать, сердечко он твоё, Машенька, крепко взял. Да и держит – не отдаёт. В лесу он живёт, в отцовской сторожке. Не хотела я тебе говорить, да вижу, как ты сохнешь, ночами не спишь. Если хочешь, тропинку укажу, только чур, одну не пущу.

– Не надо, – Маша едва справилась с горячей волной радости внутри, – не надо, если он так решил, значит, пусть так и будет.

– Смотри, девонька, сама, теперь я тебе плохой советчик, – покачала головой тётя Тоня, а в глубине души порадовалась за Машу – молодец девка, не чета другим.

Этой ночью Маша впервые за последнее время спала крепко. Только под утро сон странный приснился. Будто она в одежде белой, льняной, с рушником расшитым идёт по каменистой, выжженной земле, ищет кого-то.

А кого ищет – неведомо, да и нет здесь ни одной живой души, только камень серо-синий, огромный на краю обрыва стоит, а у камня-то… витязь. И не понять: живой ли, мёртвый ли… Подошла ближе, ладошкой лба коснулась – живой… Вгляделась – да это же он, Грид…

И проснулась с тревожно бьющимся сердечком, и целый день места себе не находила.

С этого дня стала она ждать. Непонятное, неясное чувство внутри становилось всё сильнее и сильнее, с каждым весенним днём, с каждой набухшей почкой, с каждой новой проталиной.

…на миг всё прояснилось. Маша сидела рядышком, словно и не исчезала никуда. Он вспомнил их разговор, и переспросил:

– Как тебя зовут, я забыл. Повтори.

– Миланой кличут.

Повторила спокойно, строго, без улыбки.

Знакомый аромат волновал и в то же время успокаивал, до слёз знакомый, родной.

Из каких закоулков памяти выплывают запахи детства? Где хранятся они, где сберегаются. Вспомнился отец – молодой, весёлый и мать – совсем девчонка ещё; косы длинные, до пояса спускаются, в синих глазах лучики солнца пляшут; отец несёт его на руках, а мать идёт рядом, заглядывает отцу в глаза и улыбается.

Он счастлив – он хорошо помнит и никогда не забудет, как это: быть счастливым…

Он знает, как пахнет счастье. А пахнет оно пирогами с черёмухой да грибами, жарко натопленной печью, свежевымытыми дощатыми полами…

А ещё у счастья дух мятно-малинового кваса да щей наваристых, да топленого молока.

Мать накрывала на стол ближе к вечеру, и глаза её лучились синью.

А в доме пахло счастьем.

Но помнится и тот день, когда беда пришла в дом. Потухли глаза матери, – всё чаще и чаще взгляд её бессмысленно блуждал. Она и на него – на чадо своё ненаглядное – смотрела, как на пустое место – не видела; и, наконец, выцвела синь, превратилась в бледно-серую, грязную тряпку. Отец старался бывать дома как можно реже, и его, не маленького уже, брал с собой в лес. Он навсегда запомнил, как пахнет беда… давно нетопленной печью, сырой и грязной хатой, стойким запахом перегара и чужого крепкого табака – отец никогда не курил.

А вскоре отца не стало…

Убили его прямо в той роще, которую он выпестовал своими руками. И он поклялся, что отомстит. Там, в роще по руке ножом полоснул, и пока руда змейкой сбегала по тощему отроческому запястью, шептал обет. Земля жадная до руды, впитывала – словно из жил тянула. Да, место там не простое, отец много разного о нём рассказывал.

Но мстить за отца не пришлось: по осени убийц его под старой берёзой мёртвыми нашли. Прямо на том месте, где ещё были видны впадины от огромного круга. Потом рассмотрел – в этом же месте руда в землю ушла, когда обет давал…

Что с ними сталось – никто не мог сказать. На первый взгляд – медведь-шатун порвал… Но люди шептались и о месте колдовском, и что отец не простым егерем был, а ведуном – древним богам служил, для этого и рощу возродил; и отомстили за смерть его боги древние.

Грид помалкивал. Многое со временем стало понятно, но ещё больше было непонятого, необъяснимого.

А голову всё кружил и кружил запах из счастливого времени, в котором он встретил Машу… вот же она… Спасти его прилетела, да только выйдет ли у неё. И кличут её теперь Милана… знал он это имя. Когда она крикнула вослед: меня Машей зовут, он услышал другой голос, будто ветер выдохнул где-то далеко: Милана…

…только сейчас разглядел, что прижимает она к груди охапку влажных, темно-сиреневых цветов с мохнатыми бархатными стеблями. От них-то и плыл этот аромат, такой непривычный на выжженной чужой земле, терпкий, пьянящий, родной…

– Значит, весна, – обрадовался… сон-трава только весной ранней расцветает… в нашей… роще… Помнишь?

Она в ответ кивнула, бросила цветы, сложила ладошки лодочкой и поднесла к его губам:

– Пей.

– Что это?

– Не спрашивай, просто пей.

Вяжущий, сладковатый вкус с горчинкой…

– Сок. Берёзовый… Видать и вправду – весна. Я ведь хотел дожить до весны? Теперь и умереть не страшно.

Она обернулась. За спиной никого. Но долетел откуда-то не то крик птицы, не то женский плач: «Уж лучше бы в тюрьму, но жил бы… всё ты, змея подколодная, вмешалась, из-за тебя он в это пекло попал… на тебе его кровь!»

И на миг увиделось: небольшая кучка людей у избы с покосившимся крылечком. А у гроба женщина, причитает на всю округу. И девушка светленькая… тоже плачет, только тихо, беззвучно.

Из будущего ли долетел крик… Из прошлого ли…

– Пойдём. – Взяла за руку и повела мимо синего камня-валуна, мимо серой мазанки, по чужой, выжженной беспощадным белым солнцем, земле… Он удивился, – как легко идти, вот так, когда рука в её руке.

– Открой глаза, – голос её доносился откуда-то изнутри, но всё было слышно. Он увидел смуглые берёзовые ветки, дрожащие капли первого весеннего дождя на них и сиреневое буйство сон-травы на проталинах под берёзами.

– Здравствуй, Владимир, – она поклонилась в пояс. – Имя твоё суть – владеть миром. Вот он – твой мир, – владей!

Слезами заполонили очи.

– А ты… ты останешься со мной? Зачем мне этот мир без тебя.

– Не сейчас, – она вдруг стала совсем прозрачной, – мы ещё не раз с тобой встретимся, и однажды я останусь. Но не сейчас.

____________

[1] Жива – «дающая жизнь», славянская богиня жизни, она воплощает жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти. В правой руке держит яблоко, в левой – виноград. Жива является в образе кукушки. В начале мая ей приносят жертвы. Девушки чествуют кукушку – весеннюю вестницу: крестят её в лесу, кумятся между собою и завивают венки на берёзе. к тексту

[2] Зевана, Живана – славянская богиня утренней зари. к тексту

Эпилог

В звенящий капелью, тёплый апрельский вечер, Маша засиделась в школе допоздна. Задумавшись о том, что учебный год кончается, что нужно определяться, как быть дальше, она не услышала, как скрипнула дверь и вздрогнула, когда перед ней на стол, прямо на тетрадь со злополучными планами, легла охапка влажных сиреневых цветов.

– В роще у разъезда их видимо-невидимо.

Гроза окрестных деревень и пригородных электричек, Грид, стоял перед ней, улыбаясь, а в карих глазах его вспыхивали золотистые искорки.

Маша осторожно поднесла к лицу цветы и вдохнула свежий, пьянящий аромат талого снега, проснувшейся от зимнего сна земли, смешанный с тонким запахом цветов. Голова закружилась… Она увидела, что вместо непослушной львиной гривы, на голове у Володи торчит смешной мальчишеский ёжик.

– И не жаль было волосы срезать? Ты и на себя-то не похож.

– Это верно, – я теперь другой. В армию я ухожу, вот оно что. Уж сколько раз призывали – всё никак: то драка, то разбой… А теперь всё – точка.

Рассеянно перебирая влажные мохнатые стебли, Маша молчала. Сердце сжалось от предчувствия чего-то тревожного. Сразу вспомнился сон. Видать не зря такие сны снятся… И камень сине-серый, и витязь раненый, и она рядом, у камня.

– Хочешь, я тебя в рощу отведу? – Не дожидаясь ответа, он склонился к ней. Золотые искорки оказались совсем рядом. Вот так, глаза в глаза, как в омут. – Здесь недалеко,– услышала она, возвращаясь к реальности, – ты только не бойся меня, ладно?

– Я и не боялась тебя никогда. Я просто за тебя боялась…

Они шли, держась за руки, пока не вышли, наконец, к железнодорожной насыпи. По узенькой тропинке он провёл Машу к поляне, где в густом тумане весенних сумерек, дрожали крупные капли влаги на смуглых ветвях берёз, а под ними расстилалось сиреневое полотнище сон-травы.

– Рощу эту отец мой посадил, – в подарок, – он говорил чуть слышно, почти шёпотом, – я ведь в апреле родился… Здесь он и погиб,.. тоже в апреле… день в день.

– Что это звенит, – прислушалась Маша.

– Дай руку. – Он приложил её руку к стволу берёзы, и Маша ощутила, как под прохладной шелковистой кожицей дерева что-то пульсирует. – Это сок, берёзовый сок. Гудит, играет… Я сейчас.

Он достал из-за голенища высоких охотничьих сапог складной нож и точным движением сделал аккуратный надрез на стволе. Тотчас же прозрачная влага заструилась по стволу.

– Ну, что же ты стоишь, пей!

– Как? – растерялась Маша.

Он приник губами к надрезу: «Вот так, пробуй…»

Маша осторожно коснулась губами сочащегося надреза и ощутила терпкий, чуть сладковатый, древесный привкус.

– Понравилось? – в сумерках глаза его казались совсем чёрными.

– В жизни ничего вкуснее не пробовала.

Он взял горсть талой влажной земли и бережно замазал ранку. Улыбнулся, обнял её и закружил, приподнимая над землёй.

– …Идём, я тебе сторожку отца покажу.

В сторожке было чисто, уютно и пахло какими-то травами.

– Чай будешь пить? – он хлопотал у маленькой печки. Маше показалось, что он прячет лицо, не хочет взглядом встречаться, но он повернулся к ней, и в карие глаза его стали совсем золотыми – так много искорок вспыхнуло в них. – Я ведь не думал, как живу, пока тебя не встретил. Ми-ла-на. Ты знаешь, что тебя так зовут? Милая… Правда-правда. Это я точно знаю. А уж как в шубе деда Мороза побывал… Стыдно стало перед тобой, да ещё вот перед отцом. Знаешь, какой он у меня был.

– Знаю, – улыбнулась Маша и подошла совсем близко, так, что голова закружилась от золотого мерцания.

Губы его пахли берёзовым соком, талой водой и примешивалась к поцелую какая-то едва уловимая, тревожная горечь влажных сиреневых цветов, сон-травы, расцветающей ранней весной одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, в берёзовой роще у разъезда триста сорок третий километр.

Оглавление

ЛЕКЦИИ ПРОФЕССОРА КАМЕНЬКОВА

Лекции по истории архитектуры проходили в аудитории номер семнадцать – самой сонной в институте. Как только я попадала в это унылое, тёмное помещение, меня тут же начинало клонить в сон.

Читал историю профессор Каменьков; не читал, а блеял: тоненький, дребезжащий голос его вгонял в тоску с самого первого слова.

Вот и сегодня, едва он начал «дребезжать» что-то об эллинах, атлантах и кариатидах – об опорах в виде человеческих фигур, я уже с трудом сдерживала зевоту.

Чтобы хоть как-то себя отвлечь от крамольных мыслей о сне, я принялась исследовать «пиктограммы» на столешнице, сделанными задолго до моего появления на свет, судя по датам, проставленным под некоторыми из них, но вскоре и это занятие меня утомило.

Вздохнув обречённо, я принялась конспектировать «дребезг» Каменькова, зная из собственного опыта, что на зачёте наличие конспектов с его лекциями играло важную, едва ли не главную роль…

«…он лежал на пустынной, усыпанной пеплом равнине, под нещадно палящим, синим солнцем.

Растрескавшиеся сухие губы шептали как заклинание: «Я должен это сделать. Я – последний, оставшийся в живых…»

Невероятным усилием он сконцентрировал память, и с последним выдохом от тела отделился сверкающий синий шар, завис на мгновение над солнечным сплетением, а затем стремительно взмыл и исчез.

Я ещё раз вчиталась в написанное моей рукой: откуда это взялось?

Прислушалась… блеянье профессора протекало в обычном, нудном и сонном режиме.

Может быть, я записала какое-то отступление, в виде отрывка из повести или романа…

Может быть, профессор таким образом решил хоть как-то разнообразить свои лекции?

Что он там опять бормочет – вот несчастье-то…

Надо спешить, иначе потом придётся просить конспект у Димки и переписывать…

Часть первая

Ральф курил у входа в приёмное отделение родильного дома и не замечал ничего и никого вокруг. Там, за дверью, умирала его жена…

Послышались тихие всплески детского плача, потом снова всё стихло. Потом какие-то крики, лязг металла… Кто-то бежал по коридору, за ним ещё… ещё…

Ральф влетел в помещение и чуть не столкнулся с врачом.

– У Вас родилась дочь… – снял очки врач и зачем-то начал протирать абсолютно чистые и сухие стёкла.

– Элина… – только и смог вымолвить Ральф, цепляясь за край стойки регистрации.

– К моему глубокому сожалению… Мистер Норд, поймите, у неё не было ни одного шанса. Странно, что ей вообще удалось выносить ребёнка. Вам нужно смириться, мистер Норд… И …теперь Вы в ответе за жизнь девочки.

– Она очень хотела дочку, – прошептал Ральф. И вдруг, словно вспомнив что-то, схватил врача за руку, – могу я её увидеть?

– Девочку? Дочь?

– Жену! Мою жену! – заорал Ральф, но осёкся под сочувствующим взглядом врача. – Извините, извините меня, ради Бога… Мне некого винить – Элина знала, на что идёт.

– Понимаю, мистер Норд. Не нужно извинений. Идите за мной.

Она лежала на столе, только лицо было чужим: равнодушным, от неё веяло какой-то особенной, ледяной красотой… «Красотой смерти?»

Ральф наклонился и поцеловал Элину в губы.

– Прости. Не удержал тебя… Не уберёг.

– Мистер Норд, – в дверном проёме возникла молоденькая медсестра, – хотите взглянуть на девочку?

– Не сейчас, – покачал головой он, – как-нибудь потом… Вы ведь сделаете всё, что нужно?

– Разумеется, мистер Норд.

Именно в эту минуту в палату интенсивной терапии, где стояло несколько специальных детских кроваток, по внешнему виду больше похожих на аквариумы, только без воды, влетел сияющий синий шар. Покружив над кроватками, он завис над той, где спала малышка, родившаяся два часа назад, завис около крошечной головки и… исчез.

Девочка сморщила нос-пуговку, открыла на мгновение глаза и вновь погрузилась в сон.

На крохотном запястье проступило очертание розы на длинном стебле. Лёгкие сполохи пару раз пробежали по нему и исчезли, а вскоре исчезло и само очертание.

– Вы полагаете, моя дочь когда-нибудь заговорит? Ей уже почти три года, а она до сих пор не произнесла ни одного слова.

Ральф сидел у окна, в своём любимом кресле.

Его собеседник, крупнейший в стране специалист по детским болезням неизвестной этиологии, профессор Тиккрей, нахмурился.

– Боюсь, мистер Норд, Вы поняли меня слишком буквально. Я не имел в виду разговорную речь. Попытаюсь объяснить Вам суть своих предположений.

Видите ли, как любому разумному существу, девочке необходимо общение с себе подобными, а общение всегда предполагает обмен информацией, эмоциями… Вы меня понимаете?

Ральф утвердительно кивнул.

– Так вот, рано или поздно, она найдёт способ общения. Каков он будет – сейчас определить невозможно. Природа чаще всего никого не лишает тех либо иных возможностей, не дав чего-то взамен.

Слепые от рождения люди наделены тонким слухом, я бы сказал, даже – чутьём, да и те, кто остался слепым в силу травмы либо заболевания глаз, понемногу начинают слышать лучше.

Глухота компенсируется уникальной способностью восприятия мира, совершенно отличной от восприятия человека слышащего нормально. Зачастую глухие люди обладают музыкальным слухом, и тому есть немало примеров среди мировых знаменитостей: Бетховен, Гленни, Сметана…

И даже такие отклонения в развитии, как кретинизм, либо болезнь Дауна ни в коем случае не остаются без компенсации.

Взгляните-ка на этих несчастных! Они обладают недюжинным физическим здоровьем – так природа возмещает ущерб, нанесённый здоровью психическому. Да и так ли уж они несчастны?

Нет-нет, не торопитесь возражать мне, мистер Норд! Это ведь только с нашей точки зрения они – сирые и убогие. С нашей позиции, которую мы возвели в норму.

Весь парадокс заключается в том, что они о нашем понятии «норма» ровным счётом ничегошеньки не знают и, возможно – считают убогими и несчастными нас с вами.

В этом мире всё относительно, друг мой!

И если Ваша дочь живёт в несколько ином измерении, чем Вы, не стоит её извлекать оттуда насильно. Физически девочка абсолютно здорова, что же касается умственного развития, то и тут – я уверен – нет никаких причин для опасений: её ясный, осмысленный взгляд, веское тому доказательство. Нам остаётся только вооружиться терпением и ждать. И ничего более…

Ральф тяжело вздохнул, поднялся с кресла и прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Там, за окном, шёл снег, и огромные, мокрые хлопья превращали деревья в причудливых персонажей фантастической повести.

– Мистер Норд, Вы уже, наконец, дали имя дочери? В мой последний визит, а это было около двух месяцев назад, если не ошибаюсь, она всё ещё оставалась без имени.

– Увы… – развёл руками Ральф, – каждая моя попытка назвать её оканчивалась неудачей. Я словно натыкался на невидимую преграду, физически вполне ощутимую. Её взгляд был этим барьером. Я даже пробовал называть её именем матери – Элиной.

– А Вы не пробовали…

Ральф предостерегающе поднял руку.

Профессор обернулся и увидел на пороге кабинета девочку. Ступая чуть слышно крохотными ножками в пушистых носочках, она подошла к отцу и прижалась к его руке щекой.

– Ты соскучилась, жизнь моя? – Ральф, улыбаясь, взял малышку на руки. – Смотри, снегопад уже прошёл, и мы с тобой можем отправляться в путешествие в страну Снежанию. И Цезаря с собой возьмём, он – бедняга, тоже засиделся дома, с утра с ним никто не гулял.

Девочка обвила шею Ральфа ручками. Сейчас, когда она улыбалась, глаза её были похожи на маленькие лагунки – таким чистым и сияющим был их цвет, а радость наполняла их изнутри живым, тёплым сиянием.

Она заглянула Ральфу в глаза, затем посмотрела на профессора Тиккрея…

– Не волнуйся, моя дорогая, профессор Тиккрей скоро уйдёт, ведь ты именно это хотела узнать?

Девочка сползла с рук отца на пол, подбежала к профессору и поклонилась так изящно, что тот прослезился.

– Дитя моё, Вы – само совершенство! Вы – светлый ангел, сошедший с небес на нашу грешную землю.

Малышка выбежала из кабинета, а профессор поднялся с кушетки.

– Позвольте откланяться, мистер Норд. Да, вот ещё что… Мне только что пришла в голову идея, и кажется, она не лишена смысла. Вы не хотите устроить для девочки праздник?

– По поводу?

– О, повод здесь совсем необязателен, поверьте! Это может быть бал Первого Снега с маскарадом и танцами. Пускай стены Вашего старого дома осветят огни сотен фонариков и свечей. И стаи Коломбин, Пьеретт и Арлекинов танцуют до полуночи в холле…

Пусть, не умолкая, звучит музыка! А ваша маленькая дочка будет королевой этого бала.

– Вы полагаете, что это даст какой-нибудь толчок?

– Не просто толчок, друг мой! Водопад, лавину эмоций!

– Даже не знаю… – Ральф в замешательстве обдумывал неожиданное предложение профессора. – У неё скоро день рождения, но мы никогда не отмечали этот день по вполне понятным причинам. Может быть, Вы правы. И стоит нарушить размеренную, как ход часов, жизнь нашего дома, именно в день… смерти Элины. Она так любила жизнь!

– Решайтесь, мистер Норд!

– А я уже решил. Элина мечтала о дочери, так что праздник в этот день не станет оскорблением её памяти.

– Да, друг мой, Ваша жена заплатила за воплощение своей мечты самым дорогим, что у неё было – жизнью. И Вы должны сделать всё, чтобы её жертва не стала бессмысленной.

В день смерти Элины, Ральф проснулся рано, – хотелось всюду успеть. Отдав последние распоряжения управляющему, он направился к гаражу. У дверей гаража стояла малышка и пристально смотрела на него.

– Я ненадолго, доченька, не волнуйся. Иди в дом – скоро придут гости. Ты не забыла о празднике?

Взгляд девочки упал на огромную тёмно-бордовую розу, покоящуюся на переднем сиденье…

– Послушай, – тихо сказал Ральф, – если хочешь, мы с тобой поговорим об этом, но немного позже, а пока, иди, пожалуйста, в дом и помоги Ричарду встретить гостей.

Он увидел, как крошечная слезинка катится по смуглой щеке малышки…

– Ты хочешь поехать со мной?

Девочка кивнула и, не дожидаясь приглашения, устроилась на заднем сидении. Повинуясь какому-то внутреннему чувству, Ральф осторожно переложил розу назад.

Дорогой он не проронил ни слова, но, похоже, девочку это ничуть не огорчило. Всё её внимание было целиком и полностью поглощено цветком. Она прикасалась крошечными пальчиками к нежному бутону, гладила шершавые листья, осторожно пробовала на ощупь глянцевую остроту шипов…

Ральф, наблюдая за девочкой в зеркало, в сотый раз мысленно обзывал себя ослом.

«Завтра же… Нет – сегодня же прикажу соорудить оранжерею. Выпишу самые лучшие сорта роз! Элина любила розы, а я после её смерти распорядился уничтожить все цветники…»

Машина подъехала к воротам старого католического кладбища, и Ральф не смог сдержать слёзы, видя, как бережно малышка несёт розу в покрасневших от холода ручках. Они направились к фамильному склепу Нордов, который располагался недалеко от центральной аллеи. Здесь покоилось несколько поколений предков Ральфа, здесь же была похоронена и Элина – над её могилой возвышалась миниатюрная нимфа с арфой в руках. Казалось, девушка лишь на миг присела на надгробие, ещё миг – и она вспорхнёт. И оживут струны арфы, и печальная, нежная мелодия прольётся грустью над последним приютом…

Элина часто играла на арфе вечерами – и она и Ральф любили этот красивый, необычный музыкальный инструмент, с тонким и нежным звучанием…

Ральф опустился на колени и положил руку на мраморное надгробие. Девочка смотрела то на отца, то на нимфу с арфой и задумчиво поглаживала стебель цветка. Она обошла могилу с другой стороны и точно так же, как отец, опустилась на одно колено. Потом, опершись ладошкой о холодную плиту, она положила розу к ногам нимфы и закрыла глаза.

Ральф поднялся первым.

– Пора… Ты говорила с мамой?

Она открыла глаза и кивнула, затем подошла к Ральфу и поцеловала его руку.

– Ну что ты, родная… что ты… Я должен был сделать это раньше. Ты – умница, что помогла мне понять это. Я никак не мог решиться…

Но теперь мы будем приезжать сюда вдвоём, правда?

Когда они вернулись домой, на них обрушился шумный, сверкающий разноцветными огнями праздник.

Сидя в сторонке и наблюдая за раскрасневшейся от восторга дочуркой, Ральф был счастлив как никогда. И прежде всего оттого, что барьер, разделяющий их, сегодня был окончательно разрушен. Они и раньше прекрасно понимали друг друга, но сегодня в их понимании возникло нечто особенное…

Гости разошлись далеко за полночь. Королева бала Первого Снега давно уже спала в своей маленькой кроватке, а у двери в её комнату расположился мраморный дог исполинских размеров, верный и преданный паж по кличке Цезарь.