Текст книги "Повесть о падающих яблоках"

Автор книги: Людмила Шарга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Да…

Женщина, надевающая такие платья, не может иметь полуободранный лак на ногтях и расцарапанные локти.

Кроме того, ей категорически не позволяются плечи и нос, с которых сгоревшая кожа слезает быстрее, чем кожура с молодой картошки.

То есть – женщина эта – моя полная противоположность. А это значит, что у неё ухоженные руки, нежная, чуть тронутая загаром кожа, и она не носится как угорелая, а ступает неторопливо и легко, уверенная в своём совершенстве, в том, что любима и обожаема.

Я исписала несколько листов, прежде чем поняла, что голодна. Спустившись вниз, я обнаружила на столе фрукты, мёд и свежий ржаной хлеб. А в холодильнике стоял настоящий глиняный кувшин с молоком!

Всё это оказалось таким вкусным, что я была удивлена, как раньше я могла обходиться без этих продуктов?

Я раскачивалась в кресле-качалке, точь-в-точь, как Ева на венском стуле в моём сне, и разглядывала небольшую акварель: «Катти Сарк» с поднятыми парусами мчалась мне навстречу… И как выписана носовая фигура – до мельчайших деталей! Мне показалось, что Нэнни машет мне лошадиным хвостом, крепко зажатым в маленькой крепкой руке.

Я достала из чемодана свой парусник и улыбнулась: изображений «Катти Сарк» существует множество, но это – самое удачное, а главное, что оно полностью совпало с акварелью на стене.

Позвонил Даниил. Я обрадовалась его звонку – всё-таки человеческий голос, пускай и очень далёкий. Здесь и вправду было несколько… необычно.

Стандартный набор вопросов, на которые можно было ответить одним словом: хорошо…

Пожелание спокойной ночи.

И ни слова о повести.

Я и не заметила, как уснула. Проснулась от звука журчащей воды. Солнце уже взошло, и я, прежде чем засесть за повесть, решила искупаться. Тем более, что идей у меня не было никаких, а мои тайные надежды на то, что во сне придёт Ева и всё мне о себе расскажет, не оправдались – похоже, что мне вообще ничего не снилось этой ночью.

В саду работал автополив, но кто его включил, когда – оставалось загадкой – дом этот словно был населён невидимыми существами, которые делали всё необходимое. Не попадаясь на глаза.

Мне, во всяком случае.

Дверь закрывать на ключ я не стала, мне показалось это излишним, и я не ошиблась – у ворот стояла машина… несильна я в марках авто. Увы. Могу только сказать, что эта машина была похожа на большого доброго жучка.

На пляже – ни души. Я заплыла далеко и, лёжа на воде, закрыв глаза, представляла себе Еву. Интересно, а она хорошо плавала?

И я представила её, выходящей из воды. Капельки, сбегающие по золотисто-бронзовой коже, волосы высоко подобраны… Ева купалась без купальника – нагишом.

Что, собственно, мне мешало последовать её примеру?

Купальник – две узенькие плоски ткани, но кто бы мог подумать, что без него плыть легче, быстрее и намного приятнее! Ощущение полной свободы, сравнимое разве что с полётом?

Когда я вернулась, стол был накрыт к завтраку: горячее молоко и булочки с мёдом.

Женщина в белом, туго накрахмаленном переднике и белой наколке на волосах приветливо улыбалась:

– Доброе утро, я – Наталья. Завтракать? Булочки ещё тёплые.

– Спасибо. – Я с аппетитом съела две булочки и выпила чашку горячего молока.

– Наталья, извините, я могу кое о чём спросить вас?

– Вы о пани Еве хотите узнать?

– Почему «пани»? Она была полькой?

– Не знаю, – пожала пухлыми плечами Наталья, – Даниил Владимирович так её называл: пани Ева. И мы – тоже.

– Скажите, вы хорошо помните тот день, когда Ева исчезла?

– Что значит – исчезла? – Наталья смотрела на меня с недоумением и, как мне показалось, с обидой. – Если вы о дне смерти пани Евы, то конечно, помню. Я же и нашла её, – на пляже.

Определённо, я имела дело с не вполне здоровым человеком. Битых два часа рассказывать мне об исчезновении любимой, и ни единым словом не обмолвиться о том, что любимая эта попросту умерла.

– Умерла, Вы говорите? Не утонула? Как давно это произошло?

– Нет-нет, она умерла от внезапной остановки сердца – так и в заключении медицинском написано. Утопленника всегда можно отличить – в лёгких вода остаётся, даже если бы тело на берег выбросило… Через три недели исполнится год, как она умерла.

– Хорошо. У меня к Вам ещё один вопрос. Скажите, Даниил… э… Владимирович, он человек нормальный?

– Моё дело маленькое. Хозяин он хороший. Платит исправно и премии частенько даёт.

Я поблагодарила Наталью и решила немного прогуляться.

Она вышла вслед за мной в садик и присела на краешек скамейки.

– Понимаете, он считает, что её можно вернуть. Где-то он вычитал, что если очень любишь человека, то душа умершего обязательно вернётся и воплотится в кого-то из близких друзей или знакомых. Вы – писательница? Вот и напишите о пани Еве так, чтобы душа поняла: здесь её любили и любят, и ждут.

Наталья ушла, а я, пытаясь осмыслить услышанное, отправилась на второй этаж – в спальню – распахнула шкаф и продолжила перебирать вещи Евы.

Помимо платьев, здесь было огромное количество вееров, палантинов, перчаток. Вытащив наугад жемчужно-серый палантин, я ахнула: такая ткань не встречалась мне ни разу. Казалось, что в моих руках дышала серебрящаяся, отливающая перламутром, живая субстанция. Я подошла к зеркалу и робко набросила палантин на плечи.

С отражением произошло чудо. Овал лица стал нежнее, шея – не смейтесь, пожалуйста, – длиннее и изящнее, но самые удивительные метаморфозы произошли с глазами. Струящееся серебро ткани просочилось в глаза, и они стали отливать зеленью и перламутром.

Веер я выбрала в тон палантину – серебро и несколько крупных жемчужин дополняли бывшее оперенье какой-то глупой, но очень красивой птицы, которая, к слову сказать, за свою же красоту и поплатилась.

В таком наряде я уселась за стол и писала довольно долго. Сюжетная линия шла ровно, без обрывов и излишних натяжек, а главное – мне стало интересно – а это верный признак того, что написанное будет интересно читать. Еве.

И Даниилу, конечно же. Стоило мне вспомнить о нём, сразу же раздался телефонный звонок. Дежурный обмен любезностями и благодарностями, пожелания спокойной ночи…

Он даже не спросил, написала ли я хоть строчку! Странный тип.

А может – боится, не хочет испортить всё ненужным интересом?

Хочет или не хочет, а после звонка писать уже не получалось. И как ни мучила я своё воображение, как ни вызывала в памяти образ утренней гостьи – больше ни одного слова в ту ночь мной написано не было.

Спустившись на кухню, я взяла зелёное большое яблоко из вазы на столе и отправилась к морю.

Ленивое, сонное, шипящее, оно ластилось ко мне, словно огромная кошка.

Сбросив одежду, я хотела с разбегу нырнуть в воду, но вместо этого вошла медленно, осторожно, поглаживая волнистую поверхность рукой.

Когда я опомнилась, берег был так далеко, что едва различались огни.

Я вздохнула с сожалением – пора возвращаться.

На песке, около моей одежды, сидел огромный чёрный кот.

– Вот так встреча! Ну, здравствуй, кис. Интересно, как тебя зовут? И чей ты, такой красавец…

Он выгнул спину и, задрав хвост, удалился неторопливо и с достоинством, из чего следовало, что котейка этот – абориген.

Надо не забыть завтра спросить у Натальи, кто его хозяева.

Открыв шкаф, чтобы повесить палантин на место, я увидела в уголке пеньюар тончайшей работы.

Ну что же, вживаться в образ нужно и во время сна – так даже лучше.

Я набросила на себя невесомую ночную рубашку и дополнила её роскошным халатом, рукава которого напоминали крылья фантастической птицы.

Неужели в таком одеянии можно спать? Выйти на балкон, распахнуть руки-крылья навстречу ветру, и взлететь над тёмной, бездонной, прохладной стихией, имя которой – океан. И несколько дождинок, попавших на щёки, заставили меня поверить в то, что я лечу, а за плечами не то парус, не то крыло вьётся…

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я вернулась в спальню. Часы пробили половину третьего ночи.

Халат я всё-таки сняла, а вот рубашку снимать не стала и уснула быстро и снова – без сновидений.

На мой вопрос о вчерашнем морском котейке, Наталья только руками всплеснула:

– Так это же наш Круз! Где вы его нашли?

– Возле причала, там, где одежду оставила, когда купалась. Круз?

– Крузенштерн. Он за пани Евой по пятам ходил – как собачка. А за два дня до её смерти пропал. И больше мы его не видели… Вернулся, значит…

Этой ночью я снова отправилась купаться. Кот был уже там – видимо, ждал меня. На этот раз он дошёл со мной до самой калитки, после чего исчез.

Но утром, выйдя на балкон, я увидела его, растянувшегося во всю свой кошачий рост; приветствием мне было лёгкое подёргивание хвоста…

– Доброе утро… Штерн. Как тебе такое имя? – подёргивание хвоста перешло в виляние.

– Вижу – нравится! Ну, пока, Штерн.

Прошёл месяц. Повесть о… любви была написана, и теперь я просто перечитывала отдельные главы и вносила некоторые дополнения.

Делала я это легко, без особых усилий, что немного удивляло меня – обычно, именно эта часть выводила из терпения – я писала без черновиков – набело и терпеть не могла всякие исправления.

На этот раз всё было иначе. Кроме того, я и сама несколько изменилась – месяц назад я думала по-другому, по-другому чувствовала и не так хорошо знала Еву. Теперь же мы с ней почти сроднились. Я узнала и приняла её привычки, её вкусы, её маленькие слабости и недостатки, я безошибочно ориентировалась в её библиотеке – для этого мне пришлось перечитать всё оттуда, и теперь я знала любимые и самые любимые её книги.

Листая страницы, хранящие прикосновение её тонких пальцев, я читала отрывки романов и повестей, которые она перечитывала помногу раз, возможно, она знала их наизусть…

Было здесь несколько книг, начатых ею и оставленных – более она к ним не возвращалась, и я, прочтя первые пару страниц, закрывала книгу, не испытывая желания вернуться к ней.

Была здесь и моя книга. Даниил не солгал – она действительно выглядела «зачитанной до дыр», особенно часто Ева перечитывала одну небольшую новеллу, которую я и сама с радостью перечитала, так будто бы написана эта новелла была не мной.

Я изучила её пристрастия в одежде – это было нетрудно – в её гардеробе не было вещей случайных, «чужих» – всё соответствовало внешнему и внутреннему облику их обладательницы.

Тонкие, лёгкие, летящие платья и палантины, казалось, ещё хранили тепло и аромат кожи Евы…

Примеряя их, я замечала изменения в своей внешности, но относила это на счёт старых, уставших отражать истинные лица, зеркал.

Однако, это было далеко не так.

Выписав заключительную часть, я не без сожаления простилась с героиней своей повести – за это время я привязалась к Еве и уже тосковала без её, хотя и, прямо скажем, несколько условного присутствия.

Я позвонила в миниатюрный серебряный колокольчик, и спустя несколько минут, на пороге появилась Наталья. В последнее время она избегала меня и лишь смотрела испуганно вслед, когда я уходила к морю.

– Принесите, пожалуйста, бокал белого вина. И сок лайма со льдом.

– И льда побольше? – неожиданно произнесла она.

Именно это я и собиралась сказать!

– Откуда вы знаете?

– Пани Ева всегда просила льда побольше. А вы в последнее время… – Наталья перекрестилась, – вы в последнее время стали очень похожи на неё.

– Что-что? Интересно, в чём это выражается?

– Во всём. Вы заказываете те же самые блюда, что и она. Так же подолгу сидите на скамейке слева от дорожки, когда возвращаетесь с моря, куда вы ходите в те же самые часы. Сейчас вы попросили принести её любимое вино – и сделали это… как она – вы позвонили в колокольчик, а ведь он всё это время находился здесь – на этом столике, и вы не пользовались им.

Но даже и не это самое главное. Круз ходит за вами по пятам – как собачка. Точно так же он ходил за пани Евой.

– Ну что вы, вам это просто кажется! И он давно уже не Круз, а Штерн, – рассмеялась я. А Наталья побледнела и вновь перекрестилась. – Что? Что ещё?

– Теперь вы и смеётесь, как …пани Ева. И кота называете Штерном – только она его так называла.

– Глупости какие. Идите. И принесите поскорее то, о чём я просила. И льда побольше!

«Хорошо, всё-таки, написано. Я сама о себе и двух слов бы не связала – а ты целую повесть! Выходит, я была любима. А? И ещё… оказывается, я была не таким уж плохим человеком…»

Ева раскачивалась в кресле-качалке, и утреннее солнце путалось в её тонких пальцах.

«Знаешь, я тебе поверила – он действительно любил меня. И поэтому я решила вернуться.

– Отчего ты умерла?

– От тоски. От холода. От сердечной не-до-ста-точ-нос-ти… Мне не хватало сердечности и тепла. А теперь я вижу, что он не виноват – он очень меня любил. Просто у нас с ним разное отношение к этому чувству. Тебе удивительно идут мои платья! Я поначалу и не надеялась, что ты научишься их носить, но ты справилась!

С этими словами она подошла к небольшой нише в изголовье кровати и достала оттуда шкатулку.

– Незадолго до моего ухода, Даниил подарил мне кольцо. А я сказала, что надену его только после того как он посвятит мне вечность. Он рассмеялся в ответ, сказал, что посвящают поэмы, оды, стихи, но вечность… Вечность ещё никто никому не посвящал.

А она иногда умещается в несколько часов, да что там – часов, вечность может уместиться в несколько мгновений… В несколько мгновений любви.

Серебряное кольцо напоминало маленькое окно – в оконную раму-оправу был вставлен чистый горный хрусталь.

Ева надела кольцо на безымянный палец моей правой руки.

– Вот видишь, оно пришлось тебе впору.

– Ты не сказала когда вернёшься.

– А я уже вернулась.

Она рассмеялась, схватила меня за руку и потащила к зеркалу. Из зеркала на меня смотрела …Ева? Нет, всё-таки, это была я.

И белое крыло паруса вечности, поющее за плечами…

Оглавление

Гнедая? Каурая? Чалая?!!!

Если бы Таньку сейчас спросили, зачем она это сделала, она не смогла бы ответить по двум причинам. Во-первых – её всю колотило так, что даже зубы стучали. Эта противная мелкая дрожь поднималась изнутри и накрывала Таньку с головой, не давая дышать. Во-вторых – она действительно не знала, почему начала читать не своё, а северянинское стихотворение.

Литературные чтения проходили в Доме творчества, в огромной комнате, занимающей добрую половину первого этажа. Особняк когда-то давно принадлежал купцу Ганину, а в комнате этой располагалась столовая, и Танька, попав сюда впервые, подумала, что в такой столовой должны были подавать к обеду что-то необычное, изысканное, суп-прентаньер, например, или профитроли. Макароны явно отсутствовали в меню бывших обитателей этого старого, но всё еще роскошного дома. И сквозь трещины на сложной лепнине потолка, и сквозь изуверски закрашенный масляной краской мозаичный паркет проступало былое великолепие. О супе-прентаньер Танька читала у обожаемого Михаила Афанасьевича, а о профитролях даже и не читала нигде, так, выплыло, откуда-то само собой, прямо как это злополучное стихотворение. И теперь, сидя под лестницей на ящике, в котором уборщица хранила нехитрый свой инвентарь, Танька проклинала тот день, когда поддавшись на уговоры подруги, пришла на эти чёртовы литературные чтения. Тогда, месяц назад, свои стихи читала хрупкая рыженькая девушка, и Таньке они очень понравились, но у большинства присутствующих ничего, кроме снисходительных реплик, не вызвали.

– Так писать нельзя, – втолковывала девчонке худощавая сероглазая дама, поэтесса, довольно известная в городе. – Это никому, кроме Вас, милочка, не интересно.

А сидящая рядом с ней обладательница антикварного серебра на тонких нервных пальцах (видимо её близкая подруга, потому что Танька видела, что они шептались всё время о чём-то своём), снисходительно улыбнулась:

– Учиться надо, деточка, у классиков учиться.

Стихи рыжей зарубили на корню, и Танька было для себя решила, что ничего из написанного читать здесь не будет, как вдруг услышала свою фамилию. Высокий седой мужчина, – руководитель литературной студии – объявил присутствующим, что следующая встреча состоится через месяц, и свои стихи прочтёт Татьяна Чалая.

– Любопытно, – подруга сероглазой поэтессы так доброжелательно смотрела, что Танька всё-таки решила прийти.

Месяц пролетел незаметно. Она давно уже отобрала пять лучших, на её взгляд, стихотворений, как ей и было велено, и в назначенный день и час пришла в Дом творчества, а попав в огромную комнату, вспомнила о «тарелочке супа-прентаньер».

Она совершенно не слушала, о чём говорили собравшиеся, и опомнилась только когда седовласый назвал её фамилию. Танька могла поклясться, что слышала эхо стука собственного сердца. «Ищи глаза, – вспомнила она наставления подруги, – найди глаза, в которые будешь смотреть, читая. И тогда всё получится. Запомни – нет ничего хуже, чем нервно бегающие глазки читающего!»

И Танька выбрала спокойные зелёные глаза седого, отчего ей сразу стало как-то уютнее, и даже сердце её успокоилось. Она прочла первую строчку, и перед глазами, мелькнуло вдруг антикварное серебро. «Таким жестом королевы повелевали рубить головы, – подумала Танька. – Вот, стерва!» А стерва бесцеремонно произнесла: «Громче, пожалуйста, что Вы там себе под нос бубните. И потом, Чалая – это что, псевдоним, что ли?»

«Вот стерва…», повторила про себя Танька и ответила: «Чалая – это моя фамилия, а ещё, это масть лошади. Есть гнедые, есть каурые, а есть чалые!»

– И что же это за цвет – чалый? – владелица антикварного серебра явно была не в духе.

– Представьте себе лошадь, которая ухитрилась сделать мелирование, – Танька изо всех сил улыбалась, но внутри всё дрожало от волнения.

– Да ладно тебе, Соня, пусть девочка читает, – полноватая женщина с лицом доброй феи из старой детской сказки попыталась помочь Таньке. Антикварное серебро ещё раз мелькнуло в воздухе и замерло на столе.

Танька прочла две первые строчки:

«Величье мира – в самом малом,

Величье песни – в простоте».

«Что я делаю?! Это же не мои стихи!» – она растерянно посмотрела на седого, но тот с совершенно безучастным видом делал карандашом какие-то пометки на полях толстого журнала.

– Что же Вы замолчали? Продолжайте, пожалуйста, – сероглазая поэтесса насмешливо смотрела на Таньку. И Танька продолжила:

«Теперь же, после муки крестной,

Очищенная, возродясь,

Она с мелодией небесной

Вдруг обрела живую связь.»

Дочитав северянинское «Возрождение» до конца, Танька хотела сказать, что Северянин её любимый поэт, и поэтому она начала с его творчества, но не успела, потому что примадонна недовольно спросила:

– А что это за прилагательное у Вас в третьей строфе «ручейково», что это за новшество?

Да и «зальдить» Ваше режет слух. Это никуда не годится.

– У Вас какое образование? – опять это серебро перед глазами. – На мой взгляд, все Ваши эпитеты, которыми Вы так щедро здесь разбрасывались, есть не что иное, как элементарная безграмотность.

Танька слушала нелестные эти отзывы и мысленно просила прощения у Игоря Северянина. Она, наконец, осмелилась посмотреть в глаза руководителю студии и с изумлением увидела, что тот едва сдерживает смех.

– Вы всё знали и не остановили меня, – укоризненно прошептала Танька и в слезах выбежала из комнаты, а седой, не в силах больше сдерживать смех, расхохотался.

Сероглазая поэтесса обиженно поджала и без того тонкие губы:

– Может быть, Вы объясните нам, что здесь происходит, Сергей Викторович?

– Нет уж, милейшая Анна Николаевна, я объяснять ничего не буду. А тот, кто желает получить объяснения, пусть обратится к творчеству Игоря Северянина.

По бледному лицу поэтессы расплылись бесформенные алые пятна.

– Так эта нахалка нам Северянина читала? Да как она посмела?! И Вы не вмешались, не прекратили этот балаган?

– Не может быть, – растерянно сказала её подруга. – А кто её вообще сюда привёл, эту дрянь?

Танька услышала шаги в коридоре и замерла. «Слава Богу, мимо. Ничего, скоро они разойдутся, и тогда я выберусь отсюда, пойду домой и никогда больше здесь не появлюсь».

– Выходи, Чалая, я знаю, что ты здесь, – услышала она голос седого, и сердце её вновь забилось, как у пойманной в силки птички. Она вышла из своего убежища и тихо сказала:

– Простите меня, Сергей Викторович, я и сама не знаю, как это случилось. Я не хотела, честное слово.

А он смотрел на неё и вспоминал, как лет тридцать назад сам сидел под этой самой лестницей, только стены здесь были тогда выкрашены в какой– то другой цвет.

Седой улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям.

– Да будет тебе, Чалая, не оправдывайся. Запиши-ка лучше мой телефон и адрес. Есть на чём?

– Есть, – шмыгнула носом Танька, доставая из кармана джинсов маленький, изрядно потрёпанный блокнот.

– Я жду тебя через неделю со стихами. Только обязательно позвони накануне, лучше вечером.

И, уходя по широкому светлому коридору, добавил:

– Со своими стихами, Чалая, со своими. Северянин в моей библиотеке давно есть.

Оглавление