Текст книги "Повесть о падающих яблоках"

Автор книги: Людмила Шарга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Часть вторая

По дороге домой Даша заехала в новый торговый центр и купила два парика.

Чёрный – роковое каре женщины-вамп и легкомысленный – рыжий. Пересчитала оставшиеся деньги, и… гулять – так гулять! Третий парик был светло-русым, по цвету таким же, как волосы Ксюши. А когда увидела шёлковый платок с восточным причудливым арабеском, сразу же окрестила его «шамаханская царица» – и тоже купила.

Дома, нацепив русый парик, она набрала ставший уже родным телефонный номер:

– Купила роскошный платок «шамаханская царица» и три парика. Один – точь-в-точь, как твои волосы. Будем сестрицами, Ксюш?

– Ой. Вам, наверное, мама нужна, – по тоненькому голоску в трубке, Даша поняла, что трубку сняла дочка. – Сейчас, одну минутку.

Но с голосом Ксении произошли какие-то изменения и, судя по всему, не только с голосом, настолько тихо и устало он звучал. Без обычного: «Ты уже смотрела на себя в зеркало…», Ксюша почти прошептала:

– Здравствуй, Дашенька.

– Странно как… ты даже не спросила, подходила ли я сегодня к зеркалу… не отругала меня… И Дашенькой назвала, вдруг. Что-то случилось?

Даша стащила парик с головы и присела на краешек стула.

– А я знаю, что ты – молодец! Выглядишь хорошо, к бою готова. Готова ведь?

– Готова! – отрапортовала Даша, глядя в зеркало.

– Дашенька, давай ты будешь говорить, а тебя буду слушать. Хорошо?

– Да что с тобой такое? – Даша разволновалась: за всё время общения, она ещё не слышала такую Ксению. – Ты уже второй раз называешь меня Дашенькой. И что с твоим дыханием? Тебе дышать трудно?

– Ничего особенного – ангину за хвост поймала. Или она меня… за горло взяла – последние слова Ксения прохрипела.

Даша залпом выпалила все последние новости, похвасталась платком и париками, но, почувствовав нарастающее, гнетущее молчание, пожелала Ксюше поскорее разделаться с ангиной и распрощалась.

Вечером она несколько раз порывалась позвонить ей, но сдержалась.

Что-то подсказывало: там не до неё. Но что? Проблемы с дочкой? С мужем?

А может быть, действительно, ангина, которая даёт сильный жар и такую слабость – белый свет не мил.

Даша прислушивалась к себе, к тем изменениям, которые происходили в ней, и гордилась этой новой Дашей, отчаянной, решительной, объявившей войну до победы жестокому недугу, чуть было не сломавшему её, но научившему смотреть на жизнь по-новому, жить, не тая обид, любить жизнь, а главное, подарившему встречу с Ксенией, без которой теперь она жизнь свою не представляла.

Вспомнился день знакомства, слёзы, свой идиотский крик: «За что…».

Парадокс, но Даша была готова благодарить свою болезнь – столько всего нового открылось ей.

Уже одно только осознание того, что жила она неправильно, бездумно, копя обиды в душе, стоило этой благодарности.

Она чувствовала каждую клеточку своего организма, и здоровую – и больную, и, разговаривая мысленно с ними, прекрасно понимала их ответы, их просьбы и требования.

Уверенность в выздоровлении шла оттуда, изнутри, и поддерживали её сами клетки.

Теперь Даше было понятно, с чего всё начинается. Как обычная, ничем не отличающаяся от других, клетка, вдруг сходит с ума… И как приходит осознание. И исцеление.

Но ни дорогостоящие новейшие препараты, ни древние народные методы, ни умелые руки хирургов-онкологов – ничто не смогло бы помочь ей, если бы не очищение духовное.

Она не знала, через что ещё ей предстоит пройти, но твёрдо была уверена в том, что пройдёт и примет любое испытание и любой исход – вплоть до летального – с благодарностью.

Вечером тридцать первого декабря, когда скромный праздничный стол был накрыт, и по маленькой пихте вокруг единственной снежинки: кружевной, связанной и подаренной когда-то давно мамой, бежали разноцветные весёлые огоньки, Даша решилась позвонить Ксении. Она набирала номер несколько раз, подолгу слушая протяжные гудки в трубке, однако, к телефону так никто и не подошёл. Мобильный телефон был отключен.

После наступившей новогодней полночи, выпив бокал любимого ледяного «брюта» за здоровье своих верных рыцарей, сидевших сейчас рядышком, Даша расцеловала их и отправилась в комнату сына, где сразу же уснула.

Она проснулась, когда за окном было совсем светло. Взяла два пакета с подарками и на цыпочках прошла в большую комнату, где крепко спали два рыцаря. Даша осторожно положила подарки под «ёлочку», тихонько взяла книгу с полки – первую попавшуюся – наугад, и ушла на кухню.

С книгой повезло – она держала в руках томик Булгакова.

За чтением незаметно прошло два часа. Но и читая, Даша не переставала думать о Ксении.

Не выходил из головы последний телефонный разговор.

Что же такое там случилось?

Но к телефону по-прежнему никто не подходил.

Убедив себя в том, что Ксюша уехала куда-то с семьёй на новогодние праздники, Даша решила позвонить ей после Рождества.

Только сейчас она с ужасом осознала, что не знает ни домашнего адреса Ксюши, ни её фамилии. Что-то такое мелькало в кабинете врача, в карточке: Ксюша всегда шла после Даши на приём и на процедуры; что-то такое, связанное с Прибалтикой, со светом, мягкое.

Ланис?

Ксения Ла-нис…?

На следующий день после Рождества, Даша собрала всё необходимое, и Артём привёз её в онкологический центр.

Спустя три часа, она уже лежала в палате и смотрела, как ярко-рубиновая жидкость в бутылочке вздрагивает, окрашивая тошнотворно-жёлтые стены палаты в нежные оттенки алого.

Док-со-ру-би-цин…

Красота какая. Зловещая…

Вспомнился недавний сон, будто она бродит по огромному, безлюдному городу. Дома – не дома – какие-то узкие, остроконечные башенки, с тёмно-серыми, а кое-где и чёрными оконечностями.

Тихо в городе, и только эхо чьих-то шагов гуляет по переулкам и улочкам, то догоняя её, то забегая вперёд и прячась в подъездах домов. Прислушавшись, она поняла, что это: где-то капала вода. Монотонно, размеренно, капля за каплей.

Ни людей, ни птиц, ни собак, ни кошек.

И деревьев тоже не было в этом странном городе, и цветов…

Она крикнула: «Кто-нибудь слышит меня?! Отзовитесь… Где я?»

И странное эхо ответило. В размеренной монотонности возникли сбои, и небо над городом окрасилось в зловещий, ярко-рубиновый цвет: «До-ксо-ру-би-цин…».

В дверь палаты постучали, и Даша с радостью увидела улыбающееся лицо сына.

– Ну как ты, ма? Я тебе тут яблоки принёс и сок. У меня ещё две пары сегодня – это «окно» – вот я и рванул к тебе. Да, и вот ещё что.

Он протянул Даше картинку: узкие, остроконечные башенки, серые дома… Город из её сна!

– Что это, сынок? Откуда…

– Это кристаллы одного лекарства от рака, мам. Здорово, да?! Словно город старинный. Ребята распечатали – в интернете нашли…

– А как называется лекарство?

– Сейчас. У меня записано… Доксорубицин. Ну пока, мам, мне пора.

Он поцеловал Дашу и убежал.

Зазвонил мобильный: на дисплее высветился номер Ксении.

– Ну, наконец-то, – давай, рассказывай, в каких мирах обитаешь, в каких галактиках? Не докричаться до тебя, не дозвониться! Ксюш, я соскучилась ужасно…

– Даша, здравствуйте, это Женя. Помните меня?

– Конечно, помню. Здравствуй, Женечка. Куда вы запропастились? Я и перед Новым годом звонила и после… Как там мама?

– Мама умерла… За два часа до Нового года.

Внутри что-то оборвалось…

Сердце рвануло с места так, что в висках моментально застучали десятки маленьких, бешеных сердец. Даша почувствовала себя маленькой, брошенной, одинокой и абсолютно беспомощной.

– …Почему же вы не позвонили… не сказали ничего… почему…

Она даже и не пыталась вытирать слёзы – катятся – ну и пусть себе.

– Так мама решила – боялась, что вы сорвётесь и от курса лечения откажетесь. Она ведь болела давно и прошла через то же, что и вы, только не один раз. Шесть курсов химиотерапии… Шесть… а до этого операция, лучевая терапия…

– Так она же вместе со мной лучевую делала. Говорила, что всё нормально, всё обошлось… Что поживём ещё.

– Это был второй курс. Он же и последний… Первый был пять лет назад.

– А её роскошные волосы, которым я так завидовала, идиотка…. – Даша изо всех сил старалась унять дрожь в голосе, но ничего поделать не могла.

– Просто очень хорошо подобран парик, вот и всё.

– Жень… ты веришь в то, что мама твоя была ангелом? Если бы ты только знала, что она сделала для меня. Никакие врачи и лекарства не сделали, никакие умные книги, методики… Луизы и…, – Даша не выдержала и зарыдала во весь голос.

– Я знаю. «Я сама себе Луиза!» – Она постоянно повторяла это. Вы не плачьте, не надо. Мама просила не плакать – она сырости не любила, вы же помните. Я отвезу вас на её могилу, когда поправитесь. А вы обязательно поправитесь, – мама так сказала. А она знала – уж не сомневайтесь.

Жидкости в бутылочке почти не осталось, и Даша попросила соседку по палате позвать медсестру.

Алое сияние угасло. И вернулась тошнотворная грязная желтизна на стены, и лицо Дашиной соседки по палате снова стало синюшно-серым.

Медсестра вытащила иглу и улыбнулась:

– Ну что, решили с волосом?

Соседка не сдержалась:

– Ну ладно, я – старуха уже, а она-то совсем молоденькая… за что ж ты, Господи… за что… а ты – мародёрка, и не совестно тебе? Под Б-гом ведь все ходим. Не приведи Господь, а если кто из твоих родичей тут окажется? Ты не думала, что так может случится? Волосы ей продай!

Леночка пожала плечиками, хмыкнула что-то невнятное и удалилась. Даша с благодарностью улыбнулась женщине, закрыла глаза и представила себя в чёрном парике-каре, в роскошном вечернем платье на немыслимо тонкой, высокой шпильке, выходящей из авто…

Нет – из кареты, а в карету четвёрка рысаков запряжена: тонконогие, гибкие, вороные – не кони – огонь!

И руку подаёт незнакомец в бархатной полумаске, шпага из-под плаща видна, и лепестки роз опадают к её ногам.

В городе с остроконечными башенками послышались крики птиц, где-то залаяла собака. Мурлыканье кошки было таким слышимым и реальным, что Даша протянула руку – погладить мурлыку.

И тут она услышала до слёз знакомый, звонкий голосочек:

«Дарья, ты – растяпа! Ты забыла накрасить губы! Рыцарь подождёт, кошка – тем более! Живо – ну!»

И рыцарь отступил в сторону, галантно поклонившись, лишь глаза блеснули в прорези полумаски – знакомые такие глаза, родные…»

Даша вздрогнула, быстро вытащила из ящика тумбочки маленькое зеркальце и облегчённо вздохнула: на губах нежно-терракотовым перламутром переливалась губная помада.

Оглавление

ПОВЕСТЬ В ПЯТИ ШАГАХ

               Памяти Ники Турбиной

Маленькая белая бабочка неистово и отчаянно бьётся в оконное стекло.

Она кричит от боли, но никто, кроме меня, не слышит её крика, а я ничем не могу помочь ей.

Рядом с закрытым окном – балкон, и балконная дверь открыта.

Что же ты, глупышка? Там, за балконной дверью начинается другой мир, и всё, что тебе нужно сделать – взлететь.

Бабочка продолжает биться о стекло. Ей невдомёк, что для того чтобы попасть в свой мир, необходимо лишь несколько шагов.

Или…

Или несколько взмахов крылышками.

Шаги – не для неё, она – бабочка.

Шаги – для меня.

Шаг первый

– Мама, откуда я?

Встретив удивлённый взгляд матери, я повторяю:

– Откуда я, от какого мира?

Вчера вечером я случайно услыхала, как беседуя с кем-то по телефону, мать сказала обо мне: «не от мира сего».

Я и раньше подозревала, что со мной что-то не так, а теперь и подавно. Но этому «не так», оказывается, есть объяснение: я не отсюда.

А откуда?

– Девочка моя, – улыбается мать, – так говорят, понимаешь? Когда человек отличается чем-то от обычных людей, не так ведёт себя, не так чувствует, не так думает, о нём говорят, что он – не от мира сего.

– А чем я отличаюсь от обычных людей? Внешне я такая же, как все…

Я беру с тумбочки зеркало и заглядываю в него, но, как всегда, ничего необычного там не вижу: черноволосая, темноглазая девчонка смотрит на меня оттуда. Ничего себе девчонка, можно даже сказать – хорошенькая; разве что бледновата немного, а в остальном – самая обычная, каких в нашей школе полным-полно.

– В том-то и дело, что различие это внутреннее, а не внешнее.

Мать вздыхает и собирается ещё что-то сказать, но в этот момент звонит телефон. Она выходит из моей комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Я использую это стечение обстоятельств и на цыпочках пробираюсь в ванную. Там я вытаскиваю из шкафчика лезвие и, крепко зажмурившись, режу себе руку.

Когда я открываю глаза, вижу – ничего особенного – кровь у меня такого цвета, как и у мамы – тёмно-красного.

Несколько дней назад мама чистила картошку и порезалась – я обратила внимание на её кровь – точно такая же.

– Лика, ты где?

От крика матери я вздрагиваю и пугаюсь: белоснежная раковина испачкана кровью. Я открываю кран с водой, роняю лезвие и…

Последнее, что я помню – головокружение. И – тошнота. Я прихожу в себя в своей комнате, на диване, с туго перебинтованной рукой. На тумбочке обломанные пустые ампулы, шприц, клочья окровавленной ваты.

– Что же ты, девочка моя… Зачем же ты это, а? – мать гладит мою руку и плачет, и слёзы капают прямо на бинт, отчего он покрывается отвратительными, грязно-бурыми разводами, и мне кажется, что мать плачет кровавыми слезами.

– Я просто хотела посмотреть, что у меня не так внутри – и всё, – поясняю я, но мать продолжает плакать.

– Маленькая моя, бедная моя девочка. Ну разве так можно? Это я во всём виновата, нельзя было оставлять тебя одну – доктор предупреждал.

Но я верю – ты поправишься, главное – не волнуйся.

А я – волнуюсь. Еще как волнуюсь: почему это доктор не хочет, чтобы я оставалась одна? Почему это я поправлюсь? Значит – я больна?

Хорошо знакомая, горячая волна поднимается изнутри, и в солнечном сплетении становится невыносимо горячо и… больно. Сейчас я начну задыхаться… Но строчки приходят раньше, чем приступ удушья.

«Я надеюсь на тебя,

Запиши все мои строчки,

А не то наступит точно ночь без сна…»

Мать хватает блокнот и карандаш, и лихорадочно записывает. Она делает это постоянно, с того момента, когда я в первый раз услышала строчки и стала выкрикивать их. Тогда я ещё не умела писать, да и теперь я пишу не очень хорошо и правильно: из-за болезни и частых поездок, я редко посещаю школу.

Но я умею писать по-своему, только мне одной понятными символами, которые кроме меня прочесть никто не может.

Я тоже читаю их с трудом, ведь во время приступов удушья писать неудобно, и символы получаются кривыми, неровными.

«…только, слышишь,

Не бросай меня одну

Превратятся все стихи мои в беду…»

Я прохрипела последнее слово и без сил откинулась на подушку. Самое удивительное то, что на этот раз приступа удушья не было. Мать отложила блокнот в сторону и, убедившись, что со мной всё в порядке, вышла, оставив дверь приоткрытой. До меня доносится её шёпот: «Господи, за что мне всё это… за что…».

Всё ясно. В коридоре находится единственная в нашей квартире икона, и каждый раз, когда со мной случается такое, мать отправляется к иконе и спрашивает: «за что». Делать это она начала недавно.

Когда со мной все носились и всюду приглашали, и домой звонили, и по телевизору показывали, она почему-то не спрашивала: «за что». А могла бы и спросить, откуда это ей такое счастье привалило, ведь как меня только не называли тогда: инопланетянка, «вторая Ахматова»; даже приз вручили такой же, как Анне Ахматовой, только обман это всё – золотой лев оказался пластмассовым… я сразу после вручения лапы ему обломала, золотая краска снаружи – пластмасса – внутри.

Не спрашивала мать «за что» и когда сборник мой вышел в Москве, и его сразу раскупили, и, несмотря на огромный тираж – всем не хватило.

Да и спросить-то тогда было не у кого – иконы этой в квартире не было, и вообще – никаких икон не было.

Тогда я ещё не понимала, что отличаюсь от остальных детей, но мать-то наверняка это знала.

Так чем, всё-таки, я отличаюсь от них… от людей? И где он, мой мир.

…Я обвела комнату взглядом. Всё в ней привычно и знакомо. Обычная комната в самой обычной квартире. Даже если я сейчас встану и подойду к окну, ничего необычного и там не увижу.

Набережная. Люди. Жирные голуби и наглые, крикливые чайки… а дальше, за всем этим – море…

Вот море, пожалуй, будет другим. Всякий раз, когда я вижу его, оно не такое как вчера и даже не такое, как час назад.

Может быть, море – это и есть мой мир? Может быть, я по ошибке попала сюда, на землю?

Утешив себя тем, что это легко проверить, я успокоенная, засыпаю.

…Бабочка всё ближе и ближе к распахнутой двери. Вот сейчас… Вот-вот…

Остался один взмах – и она дома, в своём мире.

Взмах! …и она ударяется о грязное стекло.

Господи, как громко она кричит… неужели никто, кроме меня, не слышит?

Да помогите же ей!

Комната пуста. В сумерках едва-едва различимы стол и стулья, небольшой диван у стены и лежащая на нём девочка с туго перебинтованной рукой.

Шаг второй

Сегодня мне исполняется двенадцать. Целых двенадцать лет!

У нас гости: моя бабушка и мамина подруга с дочкой, которую зовут Галочка.

Галочка старше меня на три года – ей пятнадцать, но она понятия не имеет о самых простых вещах. Тётя Света – мамина подруга – называет Галочку ангелочком, и ещё – аленький мой.

Интересно, что она имеет в виду? То, что её дочка – цветочек? Но она похожа больше на кочан капусты. Или на тыкву…

Смотрю на толстую сопливую Галочку, недоумеваю: ангелочек? Теперь вижу, что она похожа на хорошо откормленного поросёнка. А ещё больше – на жирного хомяка.

А впрочем… я же не от мира сего и вижу всё по-другому. В моём мире ангелы выглядят совершено иначе, они очень красивы, и от них исходит сияние, а от Галочки исходит только невыносимая вонь – она постоянно потеет.

После того, как с тортом покончено, тётя Света выпроваживает нас на улицу – гулять. «Ангелочек» доедает третий кусок торта и мычит что-то невразумительное.

– Конечно. Конечно, аленький мой, я дам тебе денежку. Вдруг проголодаешься. Ах, в этом возрасте дети так много едят, и, что самое замечательное – без ущерба для фигуры.

Я снова удивлена: как можно причинить ущерб тому, чего нет…

– Только по Набережной, – строго говорит мама, – к морю не спускаться.

– Элиночка, дорогая, не волнуйся ты так. Моя Галочка очень разумная девочка, она и за Ликой присмотрит.

Пока мы идём вдоль набережной, я рассказываю Галочке о попытках найти свой мир, заранее зная, что всё это бесполезно. Но мне так хочется с кем-то поделиться, и… может быть, «ангелочек» согласится подойти к воде.

…Увы, кроме насмешки в заплывших жиром глазках, я ничего не вижу.

– Ты что, совсем больная?

– Я не больная. Я же тебе только что объяснила – я не от мира сего, и потому хочу найти свой мир.

– Если о ком-то говорят, что он «не от мира сего», значит этот «кто-то» – ненормальный, псих и придурок, – изрекает Галочка, доедая вторую порцию мороженого.

Тем временем, я замечаю, что к нам приближаются наши мамы, и с сожалением сознаю, что сегодня отыскать свой мир мне не удастся.

– Как всё-таки хорошо, что вы живёте у моря, – доносится голос тёти Светы, – для Ликочки это просто спасение, ведь больным деткам так необходим свежий морской воздух.

Я чувствую, что она лжёт. Думает она совсем не то, что произносит вслух.

Волна жара ударяет меня в солнечное сплетение…

– Ты взяла карандаш и блокнот? – успеваю я спросить маму.

Она испуганно кивает в ответ, а тётя Света разглядывает меня, словно забавного зверька в зоопарке и пищит, улыбаясь:

– Что, моя птичка, что ты хочешь от мамочки?

Но я уже не слышу её, я выкрикиваю строчки, а мама едва успевает их записывать…

«…я как сломанная кукла.

В грудь забыли вставить сердце…»

– Боже мой! – пищит тётя Света, оттаскивая от меня «ангелочка» и прикрывая ей глаза рукой, – какая прелесть! Какой неординарный, одарённый ребёнок!

Я чувствую, что она снова лжёт, и вторая волна жара накрывает меня. Больше всего на свете ей сейчас хочется раздавить меня, как букашку, как насекомое, чтобы я не пугала её её толстомордую доченьку, и не мешала бы им отдыхать и дышать свежим морским воздухом, который так полезен для детей… и их родителей.

От этого мне становится ещё жарче. Теперь я совсем задыхаюсь, но прежде чем потерять сознание и упасть на песок, успеваю выкрикнуть:

«…как больно, помогите

В глазах – беда.

По волчьим тропам бродит

моя звезда…»

Поздно вечером, притихшая и пропахшая лекарствами, я лежу в своей комнате. Дверь приоткрыта, и сюда доносятся приглушённые голоса и храп. Обожравшаяся тортом и мороженым Галочка храпит в гостиной, а тётя Света и мама тихонько разговаривают на кухне. Они уверены, что и я сплю, но спать мне совершенно не хочется, и я невольно прислушиваюсь к их разговору.

– Соглашайся, не раздумывая, Элиночка, – шипит тётя Света, – одной так тяжело, да ещё с таким больным ребёнком. А Вадик – он хороший, а главное – надёжный. Родишь ему ребёночка, и будет у вас полноценная семья – не хуже, чем у людей.

…Вот оно что. Вадик – это двоюродный брат тёти Светы. Он у нас жил прошлым летом, когда приезжал отдохнуть на море. Я невзлюбила его с самого первого дня. Он тоже говорил одно, а думал совершенно другое. Кроме того, он был противный: жирный, рыжий, постоянно потный; и даже, когда загорел, стал не бронзовым, а красным. Я про себя называла его Гадик, но маме он почему-то понравился…

– Боюсь, Лика не согласится, – это мама говорит так тихо, что я скорее угадываю слова, чем их различаю.

– Да что ты заладила! Только и слышно: Лика, Лика… ты что же, разрешения у неё будешь спрашивать? Ты меня, прости, конечно, Элиночка, но после того, что я сегодня видела, и после того, что мне Галочка рассказала… Можешь на меня обижаться, но Лику надо поместить в специализированную клинику. Проще говоря – в психушку.

Я слышу, как мама плачет.

– Она не сумасшедшая, Света. Она – не такая как мы. Она сама очень страдает от этого и постоянно ищет свой мир.

– Да. Разумеется. Конечно… Она не сумасшедшая. Это мы тут все с ней скоро сойдём с ума, и ты – в первую очередь!

Полгода спустя после этого разговора на кухне, в нашей квартире поселяется Гадик. Он занимает мою комнату, а меня переселяют в мамину. Она поменьше, и окна у неё выходят во двор.

– Тебе здесь будет теплее, девочка моя, – говорит мама, пряча взгляд.

– Отсюда не видно море.

– Ты сможешь приходить в НАШУ комнату и смотреть на море сколько угодно, а кроме того, мы теперь часто будем гулять у моря все вместе.

Я понимаю, что бабочке теперь не улететь – балконная дверь есть только в большой комнате, а там теперь будет жить Гадик.

Ещё через полгода, разглядывая мамин округлившийся живот, я спрашиваю:

– Когда он родится, Гадик заберёт его и уедет?

– Что ты, Лика? У тебя совсем скоро появится братик, а может быть – сестричка. Неужели ты не рада этому? И, пожалуйста, не называй Вадика так, он столько всего для нас хорошего сделал.

– Родится не братик и не сестричка – родится ещё один жирный и потный ублюдок, похожий на Гадика. Скажи, тебе со мной было очень плохо?

– Нет, девочка моя, – мама плачет, – мне просто было очень тяжело: твои приступы… столько денег уходило на лекарства. Когда ты станешь взрослой, ты меня поймёшь. Женщине просто необходимо, чтобы рядом был надёжный мужчина.

Мама обнимает меня и целует, испуганно оглядываясь, будто крадёт что-то.

– Гадика боишься?

– Ну что ты, Лика? Почему я должна его бояться?

Теперь и моя мама всё чаще и чаще говорит не то, что думает. Я знаю, что она боится этого слизняка. Она никогда бы не обняла меня, будь он сейчас дома. А скоро у неё появится ещё один слизняк, только поменьше.

Когда маленький, сморщенный, постоянно орущий Гадёныш утверждается в нашей квартире, мама словно забывает о моём существовании. Нет-нет, она по-прежнему заботится обо мне: я не голодна, у меня есть всё необходимое из одежды, обуви, есть даже игрушки. У меня самые лучшие (Гадик так говорит) врачи и самые дорогие лекарства. Они целуют меня два раза в сутки: утром и вечером – перед сном.

А вслед я слышу шипение Гадика: шизанутая, дебилка, урод, псих…

И шипение это становится всё громче и громче.

Из Москвы – тишина: ни ответа – ни привета. Может, там обо мне давно забыли?

В нашем городском издательстве, куда я отнесла блокнот со своими новыми строчками, женщина, похожая на мумию Тутанхамона, пожала плечами: «Жди. Мало ли кто пишет стихи… Ну и что, что ты – Лика Арбина?!»

Я не стала ей ничего объяснять. Зачем? Наверное, всем я была нужна, пока была маленькой… Теперь же я выросла. Мне тринадцать, а в этом возрасте стихи пишет каждый второй.

В этот день я не пошла домой сразу, а решила прогуляться по Набережной. Контроль надо мной несколько ослаб, да и приступы давно уже не повторялись.

Дома наверняка сейчас орёт во всю глотку Гадёныш, и мама сюсюкает с ним в МОЕЙ комнате, где бьётся в оконное стекло маленькая белая бабочка, бьётся и кричит от боли.

Но её по-прежнему никто не слышит.

А вдруг именно сегодня у меня получится…

Ощутив знакомую горячую волну, я выхватила у малыша, рисующего на асфальте, мелок…

«…как трудно стало мне писать…»

День был таким солнечным, море таким ласковым, тихим и чистым, что я всё-таки решилась…

«…хозяин мой бывает добр

и дверцу на ночь открывает,

но сторожем он оставляет

тьму за невымытым окном…»

Странная маленькая глупая бабочка.

Ну что тебе стоило отлететь немного назад?

Тогда бы ты увидела, что оконное стекло не бесконечно, что совсем рядом, всего в нескольких шагах от тебя распахнута настежь дверь.

О, чудо – бабочка, кажется, слышит мой голос.

Она летит назад, в комнату, но натыкается на огромный острый угол шкафа.

Падает…

Снова этот крик…

Господи, как больно!