Текст книги "Повесть о падающих яблоках"

Автор книги: Людмила Шарга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Посвящение

С тех пор, как его заму пришла в абсолютно пустую голову идея открыть литературную страничку в районной газете, Николай Павлович, а для всех просто Палыч, распрощался с покоем. Ну кто бы мог подумать, что в этой забытой Богом дыре, в самой глубинке России-матушки, обнаружится столько пишущей братии.

С теми, кто писал прозу, было проще. С некоторыми прозаиками Палыч подружился и, парясь в баньке у очередного из них, где-нибудь в сосновом бору на берегу Оки, подумывал о том, что грех жаловаться на судьбу, забросившую его, «городскую булочку», пижона и стилягу в захолустный уездный городок с кое-где сохранившимися ещё деревянными тротуарами. Нет, определённо, положительные стороны в этом были, и было их немало.

А вот с поэтами дело обстояло куда сложнее. И не только потому, что плотность поэтов на каждый квадратный метр этой благословенной земли превышала все мыслимые и немыслимые нормы, нет. В баньке с ними не попаришься, на охоту не сходишь… Всё-то у них не так, всё не этак. Странные существа эти поэты… бледные, печальные, беспокойные…

Но нынешний июнь выдался таким жарким, что даже самых отъявленных, самых бледных как ветром сдуло из тесного и душного кабинета главного редактора. Радуясь в душе сезонной миграции назойливых экзальтированных личностей, коими было большинство местных стихотворцев, Палыч пришёл на работу в отличном настроении.

В коридорах – ни-ко-го! Лишь у окна маячила субтильная девичья фигурка.

– Вы ко мне? – Он распахнул дверь своего кабинета. – Прошу-с.

Девица, надо сказать, совершенно не была похожа ни на одну из поэтесс уездного масштаба. Она вошла в кабинет и устроилась на самом краешке огромного дивана.

– Что у вас? – Палыч плотно закрыл окно: солнце уже хорошо припекало, хотя до полудня было ещё далеко.

– Стихи, – робко пискнула девица и покраснела, словно ей стало стыдно за своё поведение: такая жара – а она со стихами.

– Стихи?! – закатывая глаза к потолку, Палыч мысленно воззвал к Всевышнему, осведомившись у него, между прочим, за что ему всё это приходится терпеть. – И на какую же тему, позвольте полюбопытствовать, а впрочем – нет, молчите. Я угадаю: неразделённая любовь, коварная измена, вероломная подруга… и он – лирический герой, злостный неплательщик алиментов – гад и подлец!

– Ну что вы, – улыбнулась девица, не уловив иронии редактора, – я о таком давно уже не пишу. Есть у меня стихи о любви, но о любви к Родине. Хотите, прочту?

– Не надо! – испуганно выставил вперёд обе руки Палыч, – не надо, деточка, я верю, что Родину вы любите.

– И ещё, вот, – она протянула сложенный вдвое листок, вырванный из школьной тетради. – Это я вчера написала.

Палыч развернул листок.

– Это кому ж посвящение-то? Деточка, на будущее: если вы кому-то что-то посвящаете, ставьте адресата, пожалуйста.

– Хорошо, – кивнула девица и опять покраснела.

«А девица-то стыдлива, не в пример нашим поэтессам», – отметил Палыч и, дочитав стихотворение, вздохнул:

– Ну и кто у вас «нервозен аки изок…»? Кто этот нервозный? Кстати, вы хоть знаете значение слова "изок" или так, для красного словца, для рифмы вплели?

– Ой, что вы… Да как же можно для рифмы, без смысла? – обиделась девица. – А изок – это кузнечик по-старорусски. А ещё – это название месяца июня. А стихотворение я посвятила…

И тут девица назвала фамилию известнейшего поэта-современника.

– Да ты что, детка, температуришь что ли? – Палыч и не заметил, как перешёл на «ты». – Ты чем думала, когда это писала, а?

– А что, совсем плохо, да? – робко пискнула девица?

– Да как тебе только в голову пришло такое сравнение? Это ж надо, известного поэта с насекомым сравнить! – побагровел от возмущения Палыч.

– Но я ведь вовсе не о том писала, – оправдывалась девица, – вы поймите, я совсем другое имела в виду. Прыжок, амплитуда прыжков, понимаете… высота, полёт вдохновения. Скажите, вы когда-нибудь наблюдали за кузнечиками?

– Ещё чего? – рыкнул Палыч, – мне что, делать больше нечего? А ну, пошла отсюда, мелочь! Да кто ты есть такая? Сопля зелёная! Возгря! В литературу хочешь пролезть? Пошла-пошла, да не забудь внимательно изучить табличку на дверях редакции. Заучи наизусть то, что там написано: посторонним вход воспрещён. – Палыч скомкал листик со стихотворением и запустил им в девицу.

– И всё-таки, вы не правы, – упёртая как баран, заплаканная девица стояла в дверях. – Я тут не посторонний и в литературу пролезать не собираюсь, я туда войду, вот увидите!

– Я тебе сейчас покажу, кто здесь прав. А ну, брысь отсюда!

Девицу как волной смыло, а Палыч тяжело вздохнул, открыл заветный шкафчик, где всегда держал коньячок, для случаев исключительных, (а сегодня как раз и выдался такой), лихо тяпнул рюмочку коньяку и засел за корректуру увесистой рукописи – в пору летних отпусков всё приходилось делать самому.

Оглавление

Оберег

Небольшая добротная изба у дороги.

На окнах резные наличники, не оттого ли так весело смотрят они в палисадник?

А палисадник весь зарос черёмухой…

В избе светло от чисто выбеленой русской печки, от дощатых, выскобленных берёзовым веником-голиком полов.

Чтобы не темнели половицы, тёрли их чистым речным песком, окатывали несколько раз водой и уж потом натирали воском. И долго стоял в избе ароматный свежий дух.

Гладкие бревенчатые стены увешаны пучками трав да кореньев.

Невысокая, ладная, ты стоишь у загнетки и бросаешь в кипящую воду щепотку какого-то зелья, приговаривая:

– Криница-водица, красная девица, на зорьке вставала… Заклинаю я, раба Божья Катерина, словом крепким, сердцем чистым, с помощью Божьей. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь…

Густой горьковатый аромат стелется по горнице, и зубная боль проходит, словно её и не было.

Я сижу на широкой лавке вся зарёванная, с опухшей щекой рядом с дедом и слышу, как он, усмехаясь в усы, бормочет чуть слышно:

«Ворожейка-душенька, зелья наварила…»

Сколько же лет было мне тогда?

Лет пять, наверное…

По холодной утренней зорьке уводила ты меня в лес, на заветные, одной тебе ведомые поляны, к заливным лугами – за травами.

Вижу тебя в белом, низко повязанном над глазами, платке, в расшитой незатейливым узором кофточке, с веткой калины в руке.

«…Каждую травку, каждый корешок в своё время срывать надобно. Сорвёшь раньше положенного времени или запоздаешь чуток, – ан, ушла сила целебная из травки той в корень, а из корня в землю-матушку. Жди теперь целый год…»

А я, замёрзшая, мокрая до последней ниточки, и слушала тебя и не слушала. Думалось мне о тёплой лежанке за печкой да о пёстром лоскутном одеяле. Вот бы забраться сейчас под него, укутаться и заснуть… Но время в лесу летит незаметно, вот уж и солнышко взошло, и полно лукошко разных трав да корешков.

…Мне было пятнадцать, когда умер дед.

Светлая тихая изба потемнела от чужих суетливых людей, не светились восковым светом затоптанные половицы, а у загнетки хлопотала незнакомая женщина, хмурая и неприветливая.

Ты сидела подле деда, лежащего на конике под иконами, а моя мать сердито вполголоса выговаривала тебе:

«Стыд-то какой перед людьми, хоть бы слезинку обронила. Полвека вместе прожили, дурой тебя, старую, не назвал ни разу. Бессовестная!»

Но ты спокойная и совершенно безучастная ко всему происходящему что-то шептала, глядя куда-то в себя странным, застывшим взглядом. Я подошла ближе, прислушалась.

«…Вот и хорошо, Витенька, вот и ладно, что ты раньше меня собрался. А то кто бы тут без меня за тобой доглядывал, ты же у меня ровно дитятко малое. Ты, Витенька, по-терпи немного, я тут не задержусь, скоро к тебе приду…».

После погоста, по обычаю вымыв руки, немногочисленная родня и соседи уселись за стол помянуть покойника. Тебя среди них не оказалось, и я вышла на улицу.

На завалинке, как раз там, где любил сидеть дед, ты сидела, и снова меня поразил твой взгляд в себя. Я подошла ближе, ты посмотрела на меня, и глаза твои потеплели.

– Почему ты не плакала. Тебе не жаль деда?

– Пустое это дело, плакать. Я с ним разговаривала, скоро свидеться обещала.

– Разве с мёртвыми можно разговаривать? Они же не слышат.

– И слышат, и видят не хуже нас с тобой, если не лучше ли.

Я присела рядышком, прижалась к тебе.

– Я не хочу, чтобы ты умирала, ба. Я боюсь.

– Глупенькая! Чего же тут бояться? Придёт моё время, и я умру. Отдыхать тоже нужно когда-нибудь. Смерть приносит избавление.

– Из-бав-ле-ни-е, – протянула я, – от чего избавление?

– Жизнь – хлопоты да суета; приходит время, и человек устаёт от жизни. Только время

это у каждого своё, и ни приближать, ни отдалять его нельзя.

– А ты знаешь, когда оно придёт, твоё время? А моё?

– Не дано человеку это знать, да и не надо.

Я приехала к тебе за месяц до твоей смерти, приехала потому что предчувствие беды не оставляло меня всё последнее время. Ты, совершенно высохшая, встретила меня со слезами:

– Милочка, ладушко моё, я уж и не чаяла свидеться.

И вроде всё было, как всегда.

И чай душистый на травах, и пирог с черёмухой румяный и вкусный…

Вот только нездешние тени залегли у тебя под глазами, да и неземным светом светились глаза твои.

Утром я вышла в палисадник и увидела тебя с маленьким лапоточком в руках. Он был почти готов, только осталось заправить лычку, чтобы не расплёлся.

– Кому такой малюсенький, ба?

– Тебе.

– ?!!

– Собираться мне пора, Милочка, далеко я от тебя скоро буду. В лапоточке этом защита твоя. От слова недоброго, от взгляда случайного, злого, от зависти чёрной, непрошеной. Не проклинай обидчиков своих, не желай зла им, не открывай сердце своё помыслам о мести. Ну а если кто так обидит, что жить невмоготу станет – потяни за лычку, расплети лапоток. Дорого заплатит обидчик твой.

Я взяла лапоток, хранивший тепло твоих рук. А ты протянула рушник.

– С рушником этим я замуж выходила. Теперь он твой.

Она всего на полгода пережила деда. Давно уже нет её в живых, но живы и стали взрослыми дети, которых лечила она травами да заговорами.

Я вышла замуж. У меня растёт сынишка, непослушный и вихрастый, вылитый воробышек.

Много раз, задыхаясь от обиды и глотая горькие слёзы, брала в руки я лапоток. И каждый раз словно что-то останавливало меня.

И отправлялся лапоток на своё заветное место, к тетрадке с наговорами да к пучкам трав.

Не ты ли останавливала меня, родная моя?

Пройдёт время.

Мой сынишка вырастет.

И когда придёт пора ввести в дом его избранницу, я встречу их хлебом-солью на расшитом тобою рушнике.

Оглавление

Короткая Рубашка

           Памяти капитана

           Уилфреда Доумена

История не приемлет сослагательных наклонений. Происходит то, что должно произойти, безо всяких поправок на «если бы». И всё же, если бы мне посчастливилось однажды оказаться в Англии, я бы отправилась в Гринвич. Здесь, на берегу Темзы, в специально выстроенном сухом доке стоит легенда парусного флота, таинственная и прекрасная, как все легенды на свете. Латунная табличка на одной из стен дока гласит: «Здесь сохраняется «Катти Сарк», как памятник своего времени, как дань уважения людям и кораблям эпохи паруса».

Я бы коснулась ладонью обшивки корпуса, нагретой скупым английским солнцем…

– Ну, здравствуй, Короткая Рубашка!

И Вечная Нэнни, возможно, улыбнулась бы мне в ответ.

Своим появлением на свет чайный клипер «Катти Сарк» обязан именно ей, молоденькой ведьме в короткой рубашке. Своей нелёгкой судьбой, роковым невезением – ей, и только ей. В истории клипера, единственного на сегодняшний день сохранившегося представителя великолепной плеяды «гончих псов океана», тесно сплетены события реальные и вымышленные. Окутанная тайной древних баллад и легенд, королева парусного флота и в наши дни вызывает восхищение. Да, не менее красив был и «Ариэль», трагически погибший, и «Золотая лань», знаменитое судно не менее знаменитого пирата – сэра Фрэнсиса Дрейка. Более того, в гонках чайных клиперов «Катти Сарк» ни разу не удалось прийти первой, всё время мешали досадные случайности, которые очень скоро переросли в закономерность. И всё-таки, именно ей принадлежит титул королевы парусного флота.

А начиналось всё в те далёкие и славные времена, когда Шотландия была Каледонией, и бродили по её бескрайним зелёным просторам меккеры – странствующие певцы и музыканты. На этой древней благословенной земле суждено было появиться на свет Роберту Бернсу – великому шотландскому поэту. Наверное, от матери услышал он предание о Нэнни Короткой Рубашке, а может от подвыпивших завсегдатаев кабачка в Аллоуэй, – так называлась деревенька среди гор, недалеко от городка Эйр. Именно это предание и легло в основу сюжета повести в стихах «Тэм О’Шентер».

Не знала бабушка седая,

Рубашку внучке покупая,

Что внучка в ней плясать пойдёт

В пустынный храм среди болот.

Что бесноваться будет Нэнни,

Среди чертей и привидений!

Злую шутку сыграл с Тэмом коварный Джон Ячменное Зерно. Встреча с ведьмой в короткой рубашке чуть не стоила ему жизни, но старая верная Мэг, кобыла Тэма, рванулась изо всех сил и спасла своего непутёвого хозяина, вот только хвост остался в руках у ведьмы, а ведьма…

…была в рубашке тонкой,

Которую ещё девчонкой

Носила, и давно была

Рубашка ветхая мала.

После выхода в свет повести «Тэм О’Шентер» прошло немногим менее ста лет. Английский судовладелец Джон Виллис (имевшего прозвище «Белый цилиндр») в одной из картинных галерей Лондона увидел полотно неизвестного художника. На нём была изображена молоденькая ведьма в короткой рубашке, летящая над серым пустынным болотом. Джон, влюблённый в поэзию Роберта Бернса, конечно же сразу узнал Нэнни. Узнал и… влюбился. Он решил построить корабль, такой же лёгкий и быстрый, как его мифическая возлюбленная, и назвать его в её честь.

В 1869 году с шотландской верфи «Линтон & Скотт» сошёл чайный клипер с необычной формой кормы, с невероятно пышной громадой парусов и с носовой фигурой – ведьмой в короткой рубашке, крепко сжимающей в вытянутой руке лошадиный хвост (не забыли старушку – Мэг?).

Оставалась одна проблема – название. Люди верят в приметы, а уж моряки – народ самый суеверный, и вряд ли кто из них отважился бы ступить на борт судна, носящего имя ведьмы. Слишком живучей оказалась древняя легенда, и Нэн Короткая Рубашка была хорошо известна не только в Шотландии, но и в Англии. Пришлось убрать из названия само имя «Нэн», оставив загадочное и странное «Катти Сарк», что в переводе с древнего каледонского наречия и означает «Короткая Рубашка».

Кто знает, может быть, именно это и послужило причиной неудач, преследовавших судно. Клипер неоднократно менял хозяев, порта приписки, названия. Не раз приходилось ему вместо чая и шерсти (чайные клипера строились для перевозки именно такого рода грузов) перевозить уголь. Видимо, закончилось бы это всё для красавца-клипера печально, если бы не…

В домике, приютившемся на одной из окраин города, было холодно. На широкой лежанке у остывшего камина спал седой старик. Когда-то давно он был Капитаном. Судьба хранила его, как умеет она хранить молодых и сильных. Теперь он жил здесь со своей женой да с белым огромным попугаем – большим любителем рома. В прежние времена Капитан частенько баловал птицу, до краёв наполняя чашечку крепким ароматным напитком.

Попугай выпивал всё до капельки и принимался орать: «Браво, Короткая Рубашка!». Ещё он обожал отдавать команды, но частенько путал зюйд с вестом. За это Капитан наказывал пьянчужку – накрывал клетку тёмным платком и загонял туда совершенно окосевшего от рома попугая.

Но счастливое время это ушло безвозвратно, как уходит песок сквозь пальцы, и лишь воспоминания одинокими песчинками остаются в пустых ладонях. Капитан состарился, в плаванья больше не ходил, да и ромом давно не пахло в его бедном доме. А недавно Капитан заболел, да так, что и вставал теперь с трудом. Вот и сидела грустная птица на подоконнике, и целыми днями наблюдала за наглой вороной, важно разгуливающей по карнизу соседнего дома.

В комнату вошла Женщина. Серые глаза её были темны и тревожны. Она подошла к лежанке и коснулась лба Капитана узкой прохладной рукой. Он открыл глаза.

– Ты совсем замёрзла.

– А ты горишь. Сейчас я растоплю камин и согрею чай.

– Погоди. Присядь-ка на минутку.

Она присела на краешек лежанки и взяла его за руку.

– Пообещай мне, что ты всё сделаешь, как надо.

Ему было тяжело говорить, голос его часто прерывался хрипами, но он продолжил.

– Сделай это, пожалуйста, и пусть Нэнни поможет тебе, да простит меня Бог.

Глаза Женщины ещё больше потемнели – от слёз, она молча кивнула головой и легонько сжала руку Капитана. Он пытался сказать что-то ещё, но не мог, лишь хрип вырывался из его груди. Наконец, голова его бессильно откинулась на подушку, и он затих, а Женщина заплакала тихо, беззвучно, лишь худенькие плечики её вздрагивали под тёплым старым пледом. Старый моряк был мёртв.

Спустя несколько лет после смерти капитана Доумена его вдова передала восстановленный парусник Морскому колледжу. В 1949 году «Катти Сарк» становится собственностью Национального Морского музея в Гринвиче, а ещё через пять лет, в 1954 году, клипер установили в сухом доке на берегу Темзы.

Именно капитан Доумен, «случайно» оказался в порту Фалмут в один из ненастных дней 1920 года, куда спасаясь от шторма, зашло судно под именем «Мария де Ампару» (по другим сведениям "Ферейра"). Но ни обрывки грязных парусов, свисающие с поломанных мачт, ни другое название не могли обмануть Доумена. Такие великолепные, изысканные обводы корпуса могли принадлежать лишь одному судну. И лишь одному судну могла принадлежать эта странная носовая фигура – девчонка в короткой рубашке с копной развевающихся волос, девчонка, сжимающая в вытянутой руке лошадиный хвост. В этом, словно явившемся с того света корабле – призраке, он узнал «Катти Сарк», на которой служил когда-то в юности юнгой.

На то, чтобы выкупить и восстановить парусник, ушла большая часть сбережений Капитана. Что случилось потом, вы уже знаете. К сожалению, он не дожил до того дня, когда в сухом доке на берегу Темзы встало на вечную стоянку судно, спасённое им от неминуемой гибели.

Оно и по сей день стоит в далёком туманном Альбионе. На его борту создан уникальный музей носовых фигур, и всё так же рвётся навстречу морским ветрам Нэн Короткая Рубашка. И совершенно неважно, какой век бурлит вокруг. По-прежнему бредят мальчишки дальними странами и неоткрытыми островами.

Вы говорите, что не осталось белых пятен на карте? Но у каждого поколения своя TERRA INCOGNITA. Её Величество Мечта царствует вне времени, и границы её простираются далеко за пределы Зурбагана и Лисса, до самой таинственной страны NEVERLAND. Там, на просторах Мечты, несётся под парусами, полными попутного ветра, прекрасная «Нэн Катти Сарк», несётся в порт приписки по имени Вечность.

P.S.:Эта миниатюра была опубликована в 2006-ом году, когда клипер «Катти Сарк», ещё стоял в сухом доке в Гринвиче. 21 мая 2007 года на судне вспыхнул пожар, который практически уничтожил легендарный парусник. Что послужило причиной пожара?

Думаю, что ответ знает только она – Вечная Нэнни.

И можно надеяться на то, что и на этот раз судьба будет благосклонна к судну.

Оглавление

Ода одиночеству

Я не устаю от одиночества.

Призрачная пелена его соткана из мгновений, стекающих с кончиков пальцев, с усталых ресниц.

Вьётся золотая нить времени, сплетается в причудливый, замысловатый узор, и умещаются в нём дни и недели, месяцы и годы; – в нём умещается целая жизнь, отделённая таинственной завесой от вечно спешащего, суетного людского потока.

Я не устаю от одиночества.

Наш союз священен. Я слушаю тишину, наслаждаясь изяществом и совершенством окружающего мира, покачиваюсь на ленивых волнах сиреневой лагуны.

В шелесте листвы слышатся мне обрывки фраз, в шуме дождя угадываются неожиданные образы и лица, в лёгком дуновении ветра я улавливаю музыку небес.

Так рождаются стихи…

Я не устаю от одиночества.

Дважды я нарушала наш союз и дважды возвращалась, опустошённая. А оно, обволакивая меня золотисто-сиреневой дымкой, зализывало мои раны.

«Время всё лечит…», – приговаривало оно, и урчание его было похоже на урчание согревшейся и согревающей кошки.

«Время всё лечит…», – шелест листвы за окном убаюкивал, и стаккато дождя разбивало в пыль обиды.

И оживали воспоминания.

О том, как…

…появилась Она. Мы были схожи лишь тем, что абсолютно были непохожи на других. Я щедро делилась своим миром, открывая самые сокровенные уголки, безжалостно сдёргивая золотисто-сиреневую завесу. Я и не замечала, что небо стало обыденно серым, а моя сиреневая лагуна превратилась в грязную лужу.

«А как же я? – моё одиночество смотрело на меня голодными, слезящимися глазами маленького бродяги-котёнка, выброшенного на улицу дождливым осенним днём. – Твоей новой пассии не нужен твой мир. Ей никто не нужен, кроме самой себя. Рано или поздно она предаст тебя, и ты будешь страдать».

…Она предала меня ни рано и ни поздно. Она предала меня в тот самый день и час, когда я более всего нуждалась в её поддержке. Предательство отрезвило и ожесточило меня. Страдала ли я? Вероятно да, но благодаря этим страданиям я научилась ценить своё одиночество.

Мы долго залечивали раны, и прошло немало дней и ночей, прежде чем золотой покров был восстановлен, а сиреневая лагуна вновь засияла нежным изысканным светом.

И тут в моей жизни появился Он.

– Отпусти! – взмолилась я, но равнодушная сиреневая гладь лениво плескалась у ног, оставляя мои стоны без ответа.

– Отпусти меня, пожалуйста! Я не смогу жить без него. Я люблю его.

Огромная волна рассмеялась мне в лицо и рассыпалась мириадами сверкающих сиреневых брызг.

– Что ты называешь любовью? Это всего лишь инстинкт продолжения рода, инстинкт самки – не более. Сейчас ты скажешь, что хочешь родить от него ребёнка.

– Я действительно хочу родить от него ребёнка! Прости…

Сиреневая гладь вздрогнула и стала почти чёрной.

– Мне не за что прощать тебя. Ты всё равно не сможешь уйти. Ты будешь делить с ним кров, постель и кусок хлеба. Ты родишь ему сына, ты будешь заботиться о них, возможно, станешь примерной хозяйкой и образцовой матерью. Но помни: ещё никому не удавалось уйти от себя. Ты обрекаешь себя на раздвоение. Ты будешь разрываться между кухней и тетрадью, пока одна из них не одержит победу. И вот тогда придётся сделать выбор.

– Я попробую совместить…

Вздох, исполненный сожаления, был мне ответом, и в тот же миг исчезла золотая пелена, и пересохла сиреневая лагуна.

Мы жили долго и счастливо. У нас родился сын.

Годы шли всё быстрее и быстрее, и по ночам, возвращаясь к тетради со стихами, я всё чаще и чаще ловила себя на том, что покачиваюсь на нежной сиреневой глади волн, а свет, льющийся с неба, согревает и убаюкивает меня.

Я не устаю от одиночества.

Наш союз священен.

Моя жизнь пролегла тонкой линией рядом с жизнью близких мне людей, но линии эти параллельны.

Я живу с ними – и постоянно одна.

Вокруг меня десятки, сотни, тысячи людей, но я всегда одна.

Лишь иногда моя маленькая кошка садится рядом и громко мурлычет, щуря ярко-зелёные глаза. Она знает мой мир так же хорошо, как знаю его я. Она – единственное существо, которое видит сиреневую лагуну.

Я не устаю от одиночества.

Я покачиваюсь на сиреневой глади, исполненная надежд, стихов и покоя…

Золотая нить по-прежнему сплетает минуты в причудливый узор.

Возможно, это и есть Вечность?

Оглавление