355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Людмил Стоянов » Серебряная свадьба полковника Матова (сборник) » Текст книги (страница 29)
Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
  • Текст добавлен: 7 мая 2017, 15:00

Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"


Автор книги: Людмил Стоянов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Он хвалился их новой жизнью. Они осели в деревне Куклен. Купили у греческого переселенца дом, около полутора гектаров земли, небольшой виноградник…

Мы поднялись в старую часть города. Узкие крутые улочки с разбитой булыжной мостовой и высокими двухэтажными домами. Здесь террасы противоположных домов расположены так близко, что люди могут через улицу подавать друг другу руку. Маленькие окна, низкие заборы. В грязных домах женщины стирают, и помои текут до самой середины улицы… Кричат дети, у дверей сидят старухи и оглядывают нас…

Когда мы вернулись, дедушка Продан нас ждал. Я только сейчас разглядел, как он изменился! Похудел, волосы поредели. Он похлопал меня по плечу и, улыбаясь, приподнял.

– Эге! Когда-то перышком был, а теперь настоящий мужчина, ученый парень…

И он с веселым старческим смехом прижал меня к себе. Потом посмотрел как-то виновато. Не пересолил ли он со своей нежностью?

– Приходи как-нибудь познакомиться с теткой, с детьми… – И он взглянул на меня проницательно и в то же время робко. – А? Придешь?

– Приду, дедушка, ну как же не прийти? – уверяю я его, потому что мне действительно очень хочется повидать и незнакомую тетку, и детей. – Мы часто ходим в монастырь Святой целитель, а оттуда два шага…

В голове у меня толпились разные мысли. Как сильно я любил дядю Вангела и дедушку Продана! Но почему-то стеснялся признаться в этом самому себе… Я вспомнил наше прощание, там, на турецком посту, когда они уезжали обратно. Как мучительно сжималось у меня сердце: вот они уедут, и я больше никогда их не увижу… А теперь они опять здесь, но я смотрю на них равнодушно, и они мне словно чужие… Я укорял себя за это и осуждал… понимая, что они волновались, но не смели выразить свои чувства. Я их сковывал.

Тринадцатая глава
Родная земля

Когда я еду по Текни, я прежде всего ищу взглядом минарет сельской мечети. Сначала два ряда покрытых виноградниками холмов смыкаются за моей спиной. Голой степи становится все меньше, степа тополей и ольхи растет, и сквозь нее, как мачта невидимого корабля, подымается к небу одинокий минарет. Я еду к нашим – отец написал, что и он со всей семьей перебирается в город, так как получил должность в Народном банке. Он звал меня пожить немного в селе и вместе с ними вернуться обратно.

Даже и Воронок, лошадка тети Йовки, радостно пофыркивает, словно чувствуя приближение знакомых и родных мест. Текия – пустая равнина, песчаная и бесплодная; трава на ней высохла и пожелтела еще до георгиева дня.

Колеса телеги катятся бесшумно. Дорога расстелилась мягким одеялом, не слышно даже топота копыт.

Проходит много времени, пока картина наконец меняется. Лошадка машет хвостом, может быть радуясь, что вот кончается степь, начинаются виноградники, потом бахчи и рисовые поля. На каждом шагу вода, холодные родники, хочешь – пей, не хочешь – спокойно продолжай путь дальше.

Воронок прядает ушами, ныряет в прохладную тень – сердце его радостно бьется, все это ему давно знакомо. Минарет за деревьями, словно маяк, показывает нам, что мы уже близко. Он всегда воскрешает во мне одно и то же воспоминание.

На верхнюю площадку давно не поднимался муэдзин и не призывал правоверных к молитве. Конусообразная крыша сорвана сильной бурей, теперь вместо нее гнездо аиста. Люди прозвали аиста "ходжа". Когда он начинает щелкать клювом, подняв голову к небу, все говорят:

– Ходжа кричит.

С тех пор как уехали переселенцы, мечеть пришла в упадок. Время источило ее, как болезнь, разъело стены, разрушило оконные решетки. Кладбище в ее дворе потонуло в бурьяне, потолок турецкой школы провалился.

Под стрехами поселились совы. Внутри минарета ступени обвалились, и уже было невозможно подняться наверх.

Вот мы приближаемся к первым гумнам, и в моей памяти возникает грустная картина прощанья – разлуки с родным очагом. Это была последняя группа переселенцев, около двадцати семей. После них в селе осталось только несколько бедняков: мельник Мирза, кузнец Алиман да батраки на нашем конце. Остался и упрямец Тюфекчия, молчаливый и мрачный человек, владелец кафе и что-то вроде оружейного мастера.

Когда уезжали его земляки, Тюфекчия не пришел даже их проводить. Такой упорный турок! Его только что выпустили тогда из тюрьмы, где он сидел за убийство своего же единоверца… Был конец лета, обоз был уже нагружен и готов тронуться в путь.

Ворота мечети отворены, за оградой видно кладбище.

Все наши болгары вышли проститься: вместе пахали землю, вместе мучились… Высокие, в черных и коричневых шароварах, пестрых чалмах, подпоясанные широкими красными поясами, турки распоряжались каждый около своей подводы, а вокруг них – их дети и жены. На вид они были спокойны, как будто уезжали на свадьбу, да они и правда не знали, куда едут. Знали только, что это далеко, очень далеко, что путешествие займет много дней, что придется в осеннюю погоду ночевать под открытым небом. А что ждало их там? Рассчитывали на лучшее. Их вела слепая надежда.

В каждую из огромных телег с длинными "занозами" было впряжено по две пары буйволов и волов. Телеги нагружены всяким домашним скарбом, а сзади привязана домашняя скотина – лошади, коровы, телята.

Хюсеин-ходжа сновал между своими людьми, тихим голосом отдавая распоряжения. Он здесь повелевал, все его слушали, как отца. Кто он? Патриот или, как говорил мой отец, агент мусульманской духовной власти? Хюсеин-ходжа был не только духовным главой, но также советчиком, целителем как духовных, так и телесных болезней, отличным знатоком лекарственных растений. Высокий, широкоскулый, с черными запавшими глазами, похожими на пылающие угли, он приблизился к собравшейся толпе и сказал:

– Ну, соседи, пришло время нам расстаться. Такова воля аллаха.

Был полдень. Солнце припекало. Хюсеин-ходжа зашел в мечеть, поднялся на верхнюю площадку и в последний раз объявил правоверным – един аллах, и Магомет пророк его. Потом спустился, запер входные ворота и сунул ключ за пазуху.

Стали прощаться. Первым начал Хюсеин-ходжа:

– Так вот, соседи, простите, если мы в чем согрешили.

– С богом, ходжа-эфенди! – отвечали ему наши болгары. – Простите и вы, все мы люди, кто из нас без греха.

Он попрощался со всеми, с молодыми и старыми, с бедными и богатыми.

– Прощайте, соседи.

– С богом, Амедаа.

– Привет Стамбулу.

– Не поминайте лихом. Живы будем, может, встретимся…

– Жили вместе, дружно, ладили. Эх, такая, значит, судьба… Может, там ваше счастье, – сказал, еле дотащившись до телег, старый крестьянин и из последних сил пожал руку ходже. – Дай бог всего доброго.

– Аллах милостив! – учащенно мигая, произнес ходжа.

– Счастливого пути, друзья. Благополучно вам здравствовать, – похлопал по спине ходжу краснощекий молодец. – И не поминайте нас лихом, добром поминайте.

– Да поможет нам аллах. Разве мы видели от вас какое-нибудь зло? – с умилением прошептал Хюсеин-ходжа.

Потом Хюсеин-ходжа выпрямился, потупил глаза, как бы покоряясь судьбе, и в наступившем молчании сказал несколько теплых слов всем присутствующим. Он сказал, что в наших людях нет согласия, не умеют они трудиться сообща, и это плохо, потому что аллах благословляет согласие, а дьявол радуется распрям. Надо исполнять волю аллаха, а не угождать дьяволу. Другое, о чем он попросил болгар, это охранять мечеть от плохих людей: мечеть – святое место, а нет большего греха, чем осквернить святое место. Она – дом аллаха, и аллах ее не оставит; молясь ему, наши люди, хоть и вдали отсюда, будут думать, что они в мечети.

Хюсеин-ходжа получил торжественное заверение, что так оно и будет, что никто пальцем до мечети не дотронется, пусть они будут спокойны: это обещание перед богом.

– Так, так, соседи. Да поможет вам аллах во всех начинаниях.

Хюсеин-ходжа перевел дух и сказал, что передаст ключи своему начальству и дальше пусть заботится оно.

Остальные турки торжественно стояли, скрестив руки, печальные и грустные, но сдержанные. Момент был тяжелый, требующий самообладания.

Турчанки прощались отдельно, в стороне от мужчин. У них были свои приятельницы среди болгарок. Здесь обменивались разными подарками на память, слышались пожелания счастливого пути, здоровья и долгой жизни. Большинство турчанок плакали под своими покрывалами: они сильнее мужчин переживали разлуку. Здесь они родились, выросли, вышли замуж. Из села они никуда не выезжали, кроме него, ничего не видели, им ограничивался весь их мир. Скорбь турчанок была понятна, и, когда первые подводы тронулись, плач их усилился, а одна из них испустила громкий вопль, душераздирающий, как плач по покойнику. Он внес смятение, ее все окружили, стали уговаривать успокоиться, прийти в себя.

– Не хочу! – кричала она. – Не хочу! Ни шагу не сделаю!

Джамиле! Я помнил ее ребенком, девочкой-подростком с красивыми сияющими глазами, с трепещущими, как бабочки, ресницами, когда покрывало свалилось у нее с лица и мы с Ленче старались поднять ее с земли. Как будто это было вчера! Ее выдали замуж совсем молодую, а месяц назад муж ее умер. И вот теперь она лежала на земле, в пыли, вцепившись голой рукой в спицу колеса, с обнаженной грудью, с упавшим покрывалом, почти обезумев.

– Не хочу! – повторяла она. – Здесь, в этой земле Мустафа лежит. Как я его покину?

– Джамиле! – успокаивал ее отец, наклонившись над ней. – Что ты делаешь, дочка?! Постыдись людей, разве можно показываться им в таком виде? Поднимись, сядь в телегу!

Ничто не помогало. Женщина лежала, как раздавленная собака, смотрела, но словно ничего не видела. Ее красивые черные глаза были полны слез, изо рта текла слюна.

– Мустафа-а! Мустафа! – повторяла она. – Как я тебя покину, красавец мой!

– Послушан, Али-ага, – обратился другой турок к ее отцу. – Возьми ее на руки и положи в телегу! Слова до нее не доходят.

Услышав этот совет, Джамиле завыла еще сильнее и ухватилась за колесо обеими руками.

– Мамочка! Не хочу! Убейте меня, с места не тронусь.

Подошли и другие турки, цокали языком, пожимали плечами.

– Смотри, вот бедняжка! Да она тронулась.

А Джамиле лежала, свернувшись комочком, и говорила бессвязно, как в бреду:

– Мустафа! Соловей мой! Где ты, где ты! Кто обнимет мое тело, кто поцелует мои очи? Пусть лучше собаки сгложут меня, пусть вороны клюют мою грудь, коли нет Мустафы! Здесь, здесь, в этой черной земле, лежишь ты, здесь хочу умереть, лечь с тобой рядом, соловей мой!

Надо быть безумной, чтобы говорить такие несуразные слова… Все ошеломленно смотрели, как она, ударив кулаком по пыли, вдруг склонила лицо и начала целовать сухую землю так страстно, так неудержимо, словно целовала самого Мустафу.

– Здесь, здесь, – повторяла она, – в этой черной земле лежишь ты, здесь хочу умереть, остаться с тобой!

Нет, это была не прежняя кроткая, смиренная Джамиле! Мучительная сцена вызывала жалость к молодой женщине:

– Ах, несчастная! Свихнулась…

Но с этим уже надо было кончать. Первые подводы остановились и ждали, время шло, пора было ехать. Отец, рассердившись, дернул ее за плечо.

– Эй, Джамиле, я тебе говорю! Не заставляй меня стыдиться перед людьми! Что ты тут болтаешь… Кендене гел![53]53
  Опомнись! (тур.)


[Закрыть]

Она подняла голову и посмотрела на него своими прекрасными затуманенными глазами. Из них опять хлынули слезы, и она снова завопила:

– Отец! Оставь меня, отец, мне нет дела до этих людей! Как я покину Мустафу! Без него – алмазами меня осыпьте, в шелка меня оденьте – нет мне жизни!

Отец потерял терпение. Он схватил ее за руку и закричал:

– А ну, вставай, сука! Дьявол в тебя вселился! Будешь ты у меня морочить голову стольким людям, бесстыдница!

Турок рассвирепел. Он уже готов был принять крайние меры, когда подошел Хюсеин-ходжа и легонько его отстранил.

– Джамиле, дочка, – начал он ласково, гладя ее по голове. – Встань, успокойся. Где все, там и ты. Тебе легче будет. Оставь умершего – он теперь на том свете среди прекрасных гурий. Они красивее тебя. Что он тебе? А может, выпадет тебе счастье – другого найдешь. Мужчин сколько хочешь, а ты молода. Встань, дитя мое, не бойся, поверь ходже-эфенди.

Это как будто подействовало. Джамиле подняла голову. Взгляд Хюсеина-ходжи словно облил ее мягким светом; она встала, вытерла концом рукава свой запачканный землей рот, повторяя почти бессознательно:

– Нет! Нет для меня жизни, нет! Кому я нужна, кто меня возьмет, горемычную вдову! Земля, только земля, где лежит он, мой Мустафа!

Переселенцы волновались. Это была плохая примета, предвещающая беду. Женщина стояла, опустив голову, уже стыдясь того, что показала перед чужими мужчинами свою наготу. Отец поддерживал ее под мышки, раздосадованный и вместе с тем преисполненный жалости. Другие турчанки ее понимали. Они тоже тихо плакали или глотали слезы.

– Нет! – продолжала бормотать Джамиле. – Все кончено, нет для меня жизни! Что было, то прошло. Я для него жила, он для меня. Не увижу я тебя больше, соловей мой! – И с тоской продолжала тянуть: – Мустафа-а! Мустафа-а!

Ее положили на подводу, опять раздались пожелания доброго пути. Наконец обоз двинулся под скрип телег и понукание буйволов. Солнце пекло, дорога извивалась как будто до самого неба. Над ней двигалось облако пыли, и до нас все еще доносился крик обезумевшей женщины:

– Мустафа-а-а!

Куда они ехали?

Фракийская равнина скоро приняла их в свое жаркое лоно, под сияющее небо, в мглистые дали, где вырисовываются силуэты Старопланинских и Родопских вершин…

До турецкой границы им надо было добираться несколько дней. Хорошо, что еще не начались дожди, которые, прежде чем загудит северный ветер, заливают и превращают в грязь дороги. Что ждет впереди переселенцев? Лучше нм будет, чем здесь, или хуже? Они отправлялись к своим, в свое государство, которое, может быть, позаботится о них. Ведь и мы точно так же переехали из Турции к своим братьям, в Болгарию.

Мечеть осталась как памятник прошлого, как гробница какой-то чужой и незнакомой жизни. Только минарет продолжал возвышаться над серым морем и издалека указывал путь к бывшему святилищу аллаха…

Миновал уже год, как обоз переселенцев покинул родные места. В памяти моей остался медлительный шаг буйволов, скрип телег, печальная картина прощания. Остались вопли обезумевшей Джамиле, которая не знала, куда ее увозят, и горько оплакивала родное пепелище.

В один прекрасный день наш сосед Мирза вошел в калитку и поискал глазами моего отца. Мирза был озабочен.

Отец гулял по саду. Увидя турка, он подошел к нему и поздоровался, по турецкому обычаю, низким поклоном:

– Селям алейкум, Мирза-эфенди.

– Алейкум селям, учитель-эфенди. Я принес тебе известие о наших людях…

Отец посмотрел на него широко раскрытыми глазами:

– Известие? Вот как! Хорошее или плохое?

– Плохое, учитель-эфенди.

– Так я и знал, – грустно промолвил отец. – Знал, куда они едут и как там будут мучиться. – Он вынул цепочку с ненужным уже ключом и начал ее накручивать и раскручивать вокруг указательного пальца. – Ну, рассказывай! По порядку рассказывай!

– Зять мой, понимаешь, вернулся… Не жизнь там. Нищета заела…

Мирза высек огнивом из кремня искру, поджег трут, закурил, потом снял чалму, вытер пот со лба и, вздыхая, продолжал:

– Ехали они три дня. Турки-пограничники десять дней держали их на границе, проверяли документы, пожитки, все тянули, не пропускали их. Наконец пришло разрешение из Эдирне… Поехали… И что же они видят!

– Давай присядем, Мирза-эфенди, – сказал отец, понимая, что рассказ будет не короткий. – Милко, принеси нам два стула, – обернулся он ко мне.

Когда вслед за тем они уселись на террасе, Мирза снова поклонился, по турецкому обычаю, в знак благодарности.

– Скажи матери, чтобы сварила два кофе, – велел мне отец.

Я сгорал от любопытства, поэтому быстро вернулся и встал около перил. Мирза махнул с отчаянием рукой и повторил:

– Что они видят, – села с соломенными крышами, люди в лохмотьях… Булгаристан им вспомнился как райский сад… Где, спрашивали они себя, турецкие власти, которые должны их встретить? Тащились они так скрепя сердце и вот приехали в Эдирне… Спросить бы Хюсеина-ходжу, зачем он их обманул, но его уже с ними не было…

Отец молча слушал. Мать принесла кофе, и Мирза поднял руку в знак благодарности. Помолчал.

– А дальше? – спросил отец. – Хюсеин-ходжа, вер-но, живет себе в городе и знать их не хочет…

– А дальше, эфенди, что бы ты думал? Сунули их в одну казарму возле города, и прожили они там три месяца. Зима, холод. Дров нет. Рубили ветки можжевельника по Айваз-Баба… Начались болезни, голод. Какие имелись деньжонки, их проели…

– Турецкие порядки! – возмутился отец. – Хорошо ты сделал, что не поехал с ними.

– Да, благодарение аллаху, знаешь… Посылали их в разные села, но там не захотели их принять… Наконец, говорит зять, прибыли они в село Булкаркёй. Это оказалось сплошь болгарское село. Ну, тут их приняли, они ведь из Булгаристана… Ты понимаешь, болгары их приняли как своих, а свои, турки, с ними, как с собаками…

Отец начал смеяться. Он смеялся громогласно и смотрел на Мирзу, как на пьяного.

– Извини, Мирза-эфенди, что я посмеялся над их глупостью… Ведь помнишь, что я им говорил? Что вы будете делать там, на новом месте, у чужих людей? И здесь жить не сладко, но есть хоть надежда на лучшее. А там – султанская власть, никто тебя в грош не ставит. Народ раздет, голоден, погряз в невежестве. В селах нет школ, на каждом шагу полицейские, разбойники, нищие. Разве это государство?

Мирза слушал и не возражал. Рассказ его зятя был таким горестным, что Мирза не знал, что и возразить.

– А зять твой зачем приехал? – спросил отец.

– Между нами говоря, – тихо произнес Мирза, потом посмотрел кругом, словно боясь, как бы кто не услышал, и добавил еще тише: – Хочет вернуться!

– Смотри-ка ты, – удивился отец. – Почему?

– Фатме, дочь моя, заболела чахоткой. Эх! Только этого нам не хватало! – печально сказал Мирза и потупил глаза. – Опасная болезнь, сосед!

– Ну, не так уж она опасна, – успокоил его отец. – Вот смотри, я сам ей болен, а живу. Пусть приезжает, здесь есть хорошие больницы, вылечится.

– И доктор в Эдирне ей сказал то же самое. Воздух, сказал, родной воздух тебя вылечит. Дал бы аллах!

Мирза умолк. Молчание длилось долго. О чем он думал? О своих близких, которые мучились, а он не мог им помочь, или о чем-то другом, о смерти?

– Пускай возвращаются домой, я буду работать, помогать им, пока зять не станет на ноги…

Он посмотрел на отца и сказал, словно исповедуясь:

– И еще одно дело приключилось, похуже этого…

– Похуже? А что такое?

– Вызывают наших людей в Эдирне и посылают их ловить бунтовщиков… Понимаешь, какое дело? Я, говорит зять, от этого и бегу. Нельзя мне идти против добрых людей, которые нас приняли как братья.

– Да, это плохо… Начнется вражда, и до убийства дело может дойти… А одно убийство ведет за собой другое и так далее… – Отец почесал затылок, прищурился и сказал: – Тьфу, и слушать не хочется! Мерзость!

Я смотрел на лицо Мирзы. Оно каждый миг меняло цвет, становилось то бледным, то багровым, то серым, как земля. Во время его невеселого рассказа у меня на языке вертелся один вопрос, который я боялся произнести, словно у меня в горле застрял комок. Несколько раз я пытался открыть рот, но что-то меня останавливало, какая-то непонятная сила. А между тем разговор продолжался, и я все не мог подстеречь момент, чтобы вступить в него…

– Может быть, и другие хотят вернуться? А, Мирза? – опередил меня отец.

– Хотят, учитель-эфенди, но как это сделать? Раз уж взялся за гуж…

Мирза слегка раскачивался из стороны в сторону, как человек, который старается решить для себя какой-то вопрос и не может. Тут вмешался я:

– А что стало с Джамиле? Привыкла она? – И у меня перехватило дух.

Мирза посмотрел на меня затуманенным, беспомощным, но добродушным взглядом, словно благодарил за вопрос, который, видимо, его взволновал.

– Да, действительно, что с ней стало? – спросил отец.

– С ней… горемыкой… – начал Мирза, но голос его прервался, он на миг замолчал, потом достал из-за пояса платок и вытер с лица пот или, скорее, не пот, а слезы… Он плакал!

Затем он с трудом продолжал:

– Несчастная Джамиле… ведь ты знаешь, учитель-эфенди, она сестры моей дочка. Ангел в человеческом образе! Помнишь, как она плакала, бедняжка, не хотела уезжать… Аллах ей внушал упорство… Ох, должно быть, человеческое безрассудство сильнее небесной милости…

Он опять вытер слезы.

– Ну, что же с ней стало? Говори! – нетерпеливо настаивал отец.

– Как рассказывает зять… В первые же дни в Эдирне какой-то торговец взял ее в услужение… Потом увез ее в Стамбул и сплавил своему приятелю… Куда? Отец искал ее в Стамбуле, в Измире… Но разве найдешь иголку в стоге сена?.. Говорят, но только пусть это останется между нами…

Он показал глазами на меня – дескать, разговор не для моих ушей, – и я быстро выскочил в сад, но все же успел услышать его последние слова:

– Есть, знаешь, такие дома… – проклятые аллахом… где человека ни во что ставят… Эх, Джамиле, Джамиле, был бы жив Мустафа, он на руках бы тебя носил!

Мирза, дрожа от волнения, встал. Встал и отец. На прощанье он сказал:

– Мирза, ты только помоги дочери вылечиться, а потом все пойдет своим чередом, одно за другим…

* * *

Сколько времени прошло с тех пор! Оно, как река, течет, и конца ему не видно. Вот и минарет совсем близко. Он вовсе не такой высокий, каким выглядел издали, я теперь ясно его вижу: полуразрушенный, в запустении…

Что делают годы! Река, которая течет по ту сторону мечети, подмыла фундамент, и стена рухнула. Так медленно, незаметно, как подбирается смерть, все приняло вид непоправимого разрушения. Увидел бы это Хюсеин-ходжа, кто знает, наверное, не одна слеза скатилась бы по его белой бороде. И где теперь проклинают свои дни переселенцы? Далеко от всего родного, на чужой, незнакомой земле. Все течет, и люди угасают, как дни, сегодня они есть, завтра их нет…

Воронок фыркает, весело машет хвостом, мечтает об овсе. Здесь все ему знакомо, каждое дерево, каждый камень. Вот залаяли собаки, они ему тоже знакомы. Там вершины тополей освещаются последними солнечными лучами. Воронок, милый Воронок, плохо на чужбине. А нам хорошо, мы здешние, мы одно целое с нашими родными местами.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю