Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Одиннадцатая глава
Знатные люди

НАЧАЛЬНИК ГАРНИЗОНА

Кроме аптекаря дяди Кондо, – чей дом, заросший до самой крыши плющом, знали все, – в городе было много знатных людей, которые жили в больших двухэтажных домах, людей известных, уважаемых. О них говорил весь город.

В полдень, когда голодные школьники спешили по домам, на улице, ведущей в поле, появлялся лакированный фаэтон, запряженный парой лоснящихся лошадей, с молодым солдатом на козлах. Солдат сидел чинно, слегка помахивая кнутом, и не давал колесам наезжать на разбросанные по пути камни, чтобы фаэтон не трясло.

Люди сторонились, а деревенские телеги и подводы останавливались и ждали, пока фаэтон благополучно проедет по разбитой турецкой булыжной мостовой. Прохожие снимали шляпы, приветствуя сидящего в фаэтоне офицера, командира полка, полковника Карастоянова. А он не торопясь подымал руку к козырьку, так неохотно и устало, словно это было самой тяжелой его обязанностью.

Фаэтон останавливался на главной улице перед новым двухэтажным домом в стиле модерн. За железной оградой был виден сад с цветами и дорожками, посыпанными песком.

Полковник медленно, осторожно выходил из фаэтона. Это был слегка сутулый, худощавый, бледный, с удлиненными чертами лица человек, в безукоризненно чистом синем сюртуке и длинных брюках с красным кантом. Он стоял как восковой манекен, пока навстречу не выбегал широкоплечий усатый вестовой, который подавал ему толстую суковатую палку, быстро распахивал ворота и, осторожно поддерживая, вел его по двору.

На площадке перед домом ждала высокая молодая женщина, одетая в розовый домашний халат. Она встречала его равнодушно, без улыбки, молча и оба входили в дом.

Привидение исчезало. Мы шли дальше своей дорогой. И ни один из нас не интересовался, кто этот живой мертвец, этот скелет, одетый в военный мундир, какую службу он выполнял, кто была женщина, которая его встречала. Для них, оторванных от всего окружающего, безучастных ко всему, словно не существовал этот погруженный в заботы народ, этот неустроенный город с помойными ямами на улицах, их не тревожил шум кузнецов, жестянщиков. Как чужеземцы жили они в городе, куда в базарный день по пятницам собирались сотни крестьян со своим жалким товаром, чтобы получить за него гроши и на них существовать.

В нижнем конце города, уже в поле, расположены казармы горно-артиллерийской военной части. Несколько рядов длинных одноэтажных зданий с тополями и небольшими садиками служат жилищами для солдат. Позади них – кухня, дальше конюшни. На переднем плане – штаб. Здесь останавливается черный лакированный фаэтон, и из него появляется восковая фигура полковника. Его встречает молодой шустрый подпоручик, адъютант, вводит в кабинет, и здание штаба погружается в глубокую тишину.

Труба созывает на ужин. Солдаты идут один за другим или маршируют группами, садятся на землю вокруг баков с солдатской похлебкой.

Поблизости толпятся и толкаются два десятка ребят с ведрами, кружками, кастрюлями. Они жду г, когда закончат ужин солдаты. Остаток похлебки принадлежит им. Солдаты народ добрый, понимают, что такое бедность. А бедняцкие дети спешат в город, довольные, что они несут своим матерям и младшим братишкам капустный или фасолевый суп, пусть уже остывший, и что ночью желудки их не будут бурчать от голода.

Несколько раз приходили сюда и мы с Чернышом. Это у нас называлось "последний шанс" – после нескольких дней голодовки. Похлебка бывала или пересоленой, или прокисшей, но голод неумолим. Впрочем, дети скоро были лишены этой поживы.

По распоряжению полковника остаток солдатской похлебки стали выливать поросятам в свинарники позади казарм.

ФАБРИКАНТ КУЦООЛУ

Другой заметной личностью в городе был фабрикант Куцоолу. Хотя он и грек, во время антигреческого движения с его головы не упал ни единый волос. Как-то раз толпа, науськанная отцом Владимиром, собралась перед его фабрикой, но появилась полиция и разогнала ее. Манол Куцоолу был приятелем околийского начальника, и когда в город приезжал министр, он останавливался у фабриканта.

Фабрика занимала огромное пространство и была обнесена высокой стеной. Над стеной возвышались крыши многочисленных построек, высокие трубы торчали в небе и были видны еще из Текии. В глубине находился дом – дворец фабриканта, а позади него обширный сад с плодовыми деревьями.

Яни, сын Куцоолу, любил водить знакомства с нами, сорванцами из "марокканской шайки". После несчастного случая с Панерче он привел нас – меня и Черныша – в свой сад. Этот сад нисколько не был похож на наши сельские сады. Деревья здесь росли на определенном расстоянии одно от другого, и между ними были проложены дорожки, посыпанные щебнем и песком. Были также особые клумбы с цветами.

– Красота! – сказал Черныш, с вожделением глядя на крупные, величиной в кулак, абрикосы и груши петровки.

– Пожалуйста! Можете рвать! – пригласил Яни, показав на дерево.

Черныш воспользовался приглашением и сорвал несколько штук, но это для него было все равно что ничего! Был бы он один в саду, набил бы и карманы и пазуху. А теперь он осматривал стены, примеряясь, как бы ему в один прекрасный день перелезть через них и на свободе здесь похозяйничать.

Яни был старше нас, и мы с Чернышом должны были признать, что и в словах, и в жестах его сквозит какое-то спокойствие, уверенность. Да и как ему не быть воспитанным, если он вырос с гувернантками, в роскоши и в изобилии! Знал два-три языка, учился в греческой гимназии в Пловдиве. Имел велосипед, верховую лошадь и кабриолет.

Когда он проезжал в кабриолете через город, мы смотрели на него с любопытством и тайной завистью, а вот теперь он увивается около нас, ищет нашей дружбы, и мы не знаем, как себя держать. Он человек из какого-то другого мира, чуждого и непонятного для нас… Его новый, тщательно выглаженный костюм, черные шевровые башмаки никак не соответствовали нашим потрепанным штанам, с заплатками на заду, разорванным рубашкам и босым ногам в цыпках. Невысокого роста, плотный, как и его отец, Яни выходил на борьбу с нашими ребятами и побеждал их. Только Пекица дал ему хороший урок – повалил его на землю и так ему вывернул руку, что тот встал с искривленным от боли лицом и ненавистью в глазах…

Не сам ли старый фабрикант заставлял его сближаться с болгарскими ребятами, потому что видел несостоятельность своей "мании величия" и понимал, что огромное имущество, которое он оставлял сыну, должно попасть в крепкие руки человека, выросшего среди болгар и имеющего болгарских друзей и знакомых? Это мы поняли позднее, когда старик умер от удара и молодой орел расправил крылья.

Старик… мы редко его видели. Он всегда ездил в фаэтоне, который скрипел под его тяжестью и наклонялся на один бок. Два сильных гнедых коня привыкли по целым дням добросовестно топать по неровной булыжной мостовой. Крупная голова фабриканта с черными очками на мясистом носу ворочалась медленно, и люди не знали, видит ли он их, когда они с ним здороваются. Говорили, что он миллионер, поэтому каждый его проезд по улице был каким-то необыкновенным событием. Постоянные посетители трактиров переставали пить и выходили наружу, шарманщики прекращали свою музыку, пока фаэтон не заворачивал на другую улицу, где начиналась такая же суматоха.

– Куцоолу, Куцоолу едет… Куцоолу, Куцоолу!

…Из сада мы вышли на берег Чаи. Яни радовался, что доставил нам удовольствие, пригласил нас. Черныш тотчас же сбросил рубашку и быстро нырнул в реку.

Мы не отстали от него. Яни сперва поколебался, но все же поддался искушению. Его грузное тело не держалось на поверхности воды, а Черныш – хрупкий и тонкий – плавал как рыба. Река убегала в поле мимо старого пересохшего русла с извивающейся цепочкой тополей, слегка колеблемых ветром.

Потом Яни повел нас в дом.

Вот широкие каменные ступени и площадка, по обе стороны которой в больших дубовых кадках растут усыпанные плодами лимонные деревья.

Дверь отворяется, и мы входим в большую комнату с множеством других дверей. Маленькие столики, на них вазы с цветами. На полу ковер, кругом кресла, много кресел.

Одна дверь отворилась, и вошла молодая девушка, сильно напудренная. Держа в руке поднос, она остановилась перед Чернышом и предложила ему варенья в большой вазе.

– Прошу вас, покушайте.

Я испугался, что Черныш схватит всю вазу.

– Моя сестра, – представил ее Яни. Девушка посмотрела на нас и улыбнулась.

Сестра не была похожа ни на отца, ни на брата. Тонкая, высокая, бледная, с синими глазами.

Однако Черныш меня не осрамил. Он неуклюже взял ложечку и, хотя загреб порядочное количество вишневого варенья, все же себя не скомпрометировал. Потом отпил воды из стакана, стало быть, знал, что таков порядок в богатых домах.

После него пришла моя очередь. Чтобы казаться еще более "воспитанным", я взял только две-три вишенки, предварительно сказав "благодарю".

Девушка угостила также и брата и затем быстро скрылась за дверью.

Такое множество дверей – куда они вели? Это меня живо интересовало, да, как видно, занимало и Черныша. Пока мы не видели ничего особенного. Обыкновенная гостиная, как у крестного дяди Марина в селе. А что творится по ту сторону этих дверей, на втором этаже?

Потом Яни проводил нас до выхода и вернулся в дом. Мы шли под высокими орехами и молчали. Черныш перескакивал с камня на камень и напевал в нос греческую песенку:

 
Кир Манол, кир Манол,
Играй на тамбуре!
 

Затем воскликнул:

– Э-э-эх! Черт возьми!

Подбросил вверх какой-то блестящий предмет, ловко поймал его, присвистнул и сунул в карман. Ясно – это был серебряный портсигар.

– Черныш! Что за безобразие! Ты не забыл своих старых привычек! – закричал я и схватил его за горло. – Я сейчас тебя задушу!

Он оцепенел от неожиданности и уставился на меня своими большими черными глазами.

– Как тебе не стыдно! – кричал я. – Люди нас позвали в гости, а ты тащишь, что попадется под руку, как мелкий воришка!

Может быть, он ждал, что я его похвалю?

– Слушай, братец, не валяй дурака! – пытался он возразить. – Велика важность! Это для них что укус блохи!

– Но ведь этот человек теперь на нас и смотреть не захочет! Да еще может подумать, что это я украл! – не переставал я злиться.

Он вытащил портсигар – серебряный, с четырьмя красными камешками по углам. В середине две руки в дружеском рукопожатии. Очевидно, семейная реликвия.

Напрасно умолял я его вернуться и отдать портсигар Яни. Он и слышать об этом не хотел. С этого дня Черныш снова упал в моих глазах.

ОКОЛИЙСКИЙ НАЧАЛЬНИК

У околийского начальника Сербезова тоже был фаэтон, но он не был похож на фаэтон полковника: ветхий, с шелушащимся лаком, весь в грязных пятнах. Кучером был пожилой солдат с седыми висячими усами – самое близкое к начальству лицо.

Да и не мог этот фаэтон иметь другой вид. Ведь на нем околийский начальник беспрестанно объезжал села. Он увязал в болотах, трясся по кривым и неровным проселочным дорогам, а дядя Спиридон не очень затруднял себя заботой о его внешности.

Что делал начальник в селах? Зачем он чуть ли не через день выезжал из города с револьвером у пояса и длинной саблей, которая угрожающе бряцала?

Однажды, слезая с фаэтона и здороваясь с приставом, он громко сказал:

– Этим черным душам надо вправить мозги. На выборах мы победим, хотя бы для этого пришлось свинью в мечеть запустить!

Худощавый, живой и энергичный, он был полной противоположностью полкового командира. Если полковник Карастоянов был слаб, немощен и похож на мумию, то околийский начальник отличался упорством и самоуверенностью.

Его громкий бас был слышен за две улицы. Вот он идет с хаджи Гошо Бабаджановым, русофилом и старым народником, размахивает руками и насмешливо кричит:

– Порт-Артур, говоришь? Порт-Артур никогда не возьмут, говоришь? Куропаткин бежал от японцев, возле Цусимы русская эскадра пошла на дно, а Порт-Артур, который у них, можно сказать, в руках, японцы, по-твоему, не возьмут?

Хаджи Гошо Бабаджанов с газетой в руках старался убедить начальника, что крепость Порт-Артур неприступна.

– Ты смотри, смотри, что пишет газета "Мир", читай, что говорит адмирал…

– Брось, бай Хаджи, – артачился начальник. – Да разве может "Мир" писать иначе? Так и будет долдонить. А русская империя насквозь прогнила, и потому японцы ее расколотят, дорогой мой!

Русофил снисходительно улыбался, поглядывая на собеседника с сожалением:

– Вам только того и надо, но нет, это уж извините! Кто способен тягаться с Россией?

– Да ведь это факт, факт! – махал руками начальник. – Вы ослеплены, не видите правды.

Споры вокруг войны в Маньчжурии становились все ожесточеннее. Не было человека, который не принимал бы в них участия. Христоско нашел какую-то карту военных действий и каждый день гадал, что будет дальше. Телеграфные агентства передавали самые противоречивые новости, из которых, однако, было видно, что русская армия терпит поражение за поражением, что ее генералы никуда не годятся, что русские солдаты голодают…

Я рассказал Христоско про полковника, про сына фабриканта Куцоолу, про околийского начальника… Он слушал, и глаза у него как будто излучали радость. Я рассказал ему и о многом другом, чего он не знал, – об арестах среди крестьян, о стычке между стамболовцами и народняками[51]51
  Народняки – «народная» партия, образованная в 1894 г.; реакционная политическая партия, представлявшая интересы крупного банковского и торгово-промышленного капитала,


[Закрыть] на предвыборном собрании, куда ворвалась стамболовская шайка.

– Браво, Милко! – сказал Христоско, похлопав меня по плечу. – Ты хорошо осведомлен! У тебя острый взгляд – далеко видишь…

Двенадцатая глава
Политика

ВЫБОРЫ

На промышленных предприятиях города – на табачном складе, на спиртовом заводе, на кирпичном заводе и в слесарных мастерских – было занято несколько сот рабочих. Христоско их называл «несознательной массой»: работают на капиталистов, а не умеют защищать свои интересы. Каждый рабочий, говорил он, по отдельности ничто, нуль, но организованные рабочие – великая сила, перед которой хозяева будут дрожать…

К Христоско приходили Штерё, Черныш, Лефтер и приводили к нему своих товарищей. Бывал там и Пенко со спиртового завода… Они беседовали, потом расходились и разносили "Рабочий вестник"…

Лефтер, Черныш и Штерё волновались, как будто ждали каких-то важных событий. А мы, школьники, обязаны были знать только свою классную комнату.

В городе началось необыкновенное оживление. Люди встречались, увлеченно разговаривали, с ожесточением спорили. В трактирах между отдельными группами часто возникали драки. На чьей стороне должна быть Болгария? С Россией или с Германией? Кто нам отдает Македонию, а кто против этого? Такого рода вопросы волновали посетителей трактиров. Христоско смеялся над этой, как он выражался, "грызней за кость" и говорил о разных партиях, что они "одного поля ягода".

Прошло несколько дней. На дверях школы появилась маленькая красная листовка. Ученики, толпясь, с любопытством ее читали.

Содержание листовки меня заинтересовало, по многое в ней было мне неясно. Почему, как тут сказано, буржуазия готовится к новым выборам? Ведь в выборах участвуют все? И что значит "личный режим", которому служат все буржуазные партии? В листовке говорилось, что эти партии хотят использовать болгарский парод в корыстных целях, обманом и насилием завоевать его доверие, чтобы безнаказанно проводить собственную политику.

Что буржуазные партии усиливают свое влияние, мне разъяснил Христоско Мерджанов. По его словам, все они "одного поля ягода", "волки в овечьей шкуре", они до предела раздувают государственный бюджет и увеличивают бремя налогов, чтобы откармливать военную и чиновничью бюрократию за счет насущного хлеба рабочих и крестьянской бедноты.

Я знал, что социальное законодательство – защита рабочего труда – для них не существует. Чего можно ждать от правительства, говорил Христоско, которое увеличивает военный бюджет, чтобы ввергнуть нас в войну?

Моя любовь к Христоско помогала мне понять, что единственная партия, которая защищает интересы рабочих и всех трудящихся, борется за лучшую жизнь для народа, за мир и социальную справедливость, – это партия, которая выпустила красную листовку.

Листовка заканчивалась словами:

"Товарищи рабочие! Голосуйте за кандидатов социал-демократической партии (тесных социалистов)".

Листовка провисела до третьей перемены. После этого она была сорвана и исчезла.

На другой день во время второй перемены в школьном коридоре появился пристав Чаушев с длинной кривой саблей, которая непрерывно съезжала у него назад. Он был известен как грубый служака, полицейский-драчун, поэтому все его боялись.

Такой необыкновенный посетитель не мог остаться незамеченным. Ученики, особенно старшеклассники, пришли в смятение. Зачем он явился? Когда это было, чтобы школу посещала полиция?

Поношенный и выгоревший мундир пристава промелькнул по лестнице и исчез в направлении директорского кабинета. Пристав Чаушев был "вездесущ", и, как говорили, его можно было встретить сразу в нескольких местах. Вот он стоит, козыряя, перед околийским начальником, и вдруг видишь, как он мечется на коне в верхнем конце города.

Сторож дядя Коста зазвонил, и ученики нехотя разбрелись по классам.

Урок начался.

Во время третьей перемены Тодор Гинев, Христоско Мерджанов, я и еще несколько учеников были вызваны к директору.

Директор Мечкарский преподавал пение и музыку. Он был регентом школьного хора и часто ломал смычок своей скрипки об голову какого-нибудь тупого хориста, который с трудом воспринимал нотную кабалистику. Вытянув свое длинное тело в поношенном пиджаке и брюках, он дирижировал со страстью, наклонялся и выпрямлялся, как жираф, сердился, когда кто-нибудь ошибался, сиял, когда мелодия звучала правильно и стройно.

Все знали, что политика его не интересует, но было ясно, что наш вызов связан с посещением пристава Чаушева.

Встав из-за стола и приняв комически торжественную позу, он несколько минут молчал, грозно и устрашающе глядя на нас.

Мы все были хорошие хористы. В этом отношении он не мог сказать ничего плохого.

Его сухое костлявое лицо, с горбатым ястребиным носом, с длинными взъерошенными волосами, приняло какое-то бесстрастное отсутствующее выражение.

Он поглядел на нас испытующе и сказал:

– Ставится вопрос: кто приклеил эту листовку к дверям?

Он достал сорванную листовку и, подняв ее, помахал в воздухе. Потом продолжал:

– У полиции есть сведения, что оппозиция завербовала некоторых учеников в свои агитаторы. Ученики пришли сюда учиться, а не помогать политическим партиям. Это надо запомнить! – Он строго посмотрел на нас. – Что за безобразие! – Затем, помолчав: – Тодор Гинев, это ты?

Тошо ответил отрицательно. Отрицали и остальные.

– Вы, Христоско Мерджанов?

Христоско как девятиклассник (наша школа девятиклассная) был уже "взрослый", и поэтому директор обращался к нему на "вы".

Слегка сгорбившись, явно раздосадованный, Христоско помолчал и твердо ответил:

– Нет, господин директор…

– Тогда кто же? – насмешливо сказал директор. – Ведь не я же?

Христоско поднял голову и спокойно произнес:

– Я думаю, что этот допрос излишен, господин директор. Разве у партий нет своих людей для подобных поручений? Разве у нас не свободная агитация? Разве, согласно конституции, тот, кто препятствует свободной предвыборной агитации, не подлежит наказанию?

Директор словно был пристыжен этим неожиданным уроком гражданского права и как будто смутился. Ишь ты, вчерашний мальчишка, а наставляет меня на ум! Он с изумлением посмотрел на Христоско, скривил губы и воскликнул:

– Глядите, какой всезнайка! – А потом добавил. – Слушай, парень, кто много знает, того много бед ожидает!

Христоско ничего не ответил. Он смотрел директору в глаза и старался понять, серьезно тот говорит или шутит. Слова "кто много знает, того много бед ожидает" были совершенно неуместны в устах директора гимназии: разве мы не затем сюда пришли, чтобы учиться и знать насколько возможно больше? И кроме того, по-настоящему он сердился или только напускал на себя строгость?

Директор, видимо, опомнился, перестал играть роль, которую на себя взял, и, посмотрев как-то неопределенно в сторону, сказал совсем другим тоном:

– Значит, так! У партий есть свои люди для подобных поручений! Вот и я говорю: ученики занимаются своими уроками, с какой стати они будут расклеивать листовки? – Он поглядел на нас сочувственно и с некоторой долей назидательности добавил: – Все же, мальчики, будьте осторожны – полиция не шутит. Как бы кто-нибудь из вас не пострадал. Вы свободны.

КАПЛИ КРОВИ НА МОСТОВОЙ

Серый ноябрьский день. Из ущелья дует холодный ветер.

Деревянный забор школы залеплен плакатами. Группы любопытных останавливаются, читают их, смеются, спорят.

У дверей стоит полицейский, который указывает дорогу голосующим. Те входят в школу и через короткое время возвращаются, осматриваются по сторонам, здороваются со знакомыми или читают плакаты.

– Эй ты, сопляк, тебе чего здесь надо?

Я оборачиваюсь. Рядом стоят двое и сверлят меня глазами. Оба нездешние.

Пожимаю плечами.

– Смотрю плакаты. А что еще?

– Это не твое дело. Ты еще молокосос. Не имеешь права избирать.

– А ну, иди сюда, иди, иди!

Другой толкает меня за угол школы. Там нет ни души.

– Какие у тебя бюллетени? – спрашивает первый.

– Бюллетени? Какие тебе бюллетени померещились? – через силу улыбаюсь я.

– Есть у тебя бюллетени, ублюдок ты этакий! – спокойно говорит другой и так сильно сжимает мне руку, что в глазах у меня темнеет. – Давай их сюда!

Я вырываюсь, а он лезет рукой ко мне в карман. Достает оттуда пачку темно-красных бюллетеней и размахивает ею у меня перед носом:

– Ага! Ну и мерзавец! Говори, откуда они у тебя, кто тебе их дал? – Он хватает меня за ухо и тянет изо всех сил. – Кто тебе их дал? Откуда они у тебя?

Я отбиваюсь, верчусь, чтобы освободить свое пламенеющее ухо, и не отвечаю на вопрос.

Мне их сунул в руки Христоско, по разве я могу его выдать? Продолжаю молчать.

– Молчишь, вера твоя поганая!

Он, нервничая, засовывает бюллетени к себе в карман, и две звонкие пощечины, одна за другой, обжигают мне щеки.

Оба бандита поспешно скрываются за углом.

"Погромщики! Грязные погромщики!" – думаю я, смертельно оскорбленный и обиженный. Меня отец так не бил, а им можно?.. Я придумываю самые страшные ругательства, чтобы хоть этим поднять в собственных глазах свое униженное достоинство и получить некоторое удовлетворение.

Приближался полдень. У дверей школы образовался длинный хвост избирателей. Большинство рабочие. Я узнал многих с табачного склада. Все терпеливо ждали своей очереди.

На противоположном тротуаре и дальше до конца улицы стояли любопытные. Странная вещь! Этих людей я никогда раньше не встречал в городе. У некоторых в руках суковатые палки. В городе только несколько человек ходили с палками: полковник Карастоянов, хромой Пешо Германец с белыми мышами, которые вытаскивали "счастье", – он имел полное право ходить с палкой, так как без нее не мог держаться на ногах. Лютеранин Станчо с бельмами на обоих глазах тоже палкой нащупывал дорогу. С палкой ходил и директор земледельческого банка, чтобы обороняться от собак в нижних кварталах города. И некоторые старушки, которые, постукивая палочками, носили кутью на кладбище…

Но эти? Кто были эти незваные гости, которые вертелись здесь, как волки вокруг беззащитного стада?

Я начал читать плакаты на противоположной стене. До недавнего времени и я удивлялся этой страсти взрослых спорить, доходя до драки, о том, кто достойнее – стамболовцы или народняки? Если судить по плакатам, и те и другие были воры, насильники, взяточники, и всем им давно место в тюрьме. Они взаимно обвиняли друг друга в таких страшных преступлениях, что было удивительно, как они еще могут требовать от избирателей доверия… Да ведь они, эти избиратели, должны бы камнями их забросать.

Черныш и Штерё быстро прошли мимо меня и, не останавливаясь, дали мне понять знаками, что направляются в другую секцию, в греческое училище. Штерё, сделав несколько шагов, вернулся и прошептал:

– Безобразие, греки голосуют за правительство. А оно их преследует и отбирает имущество…

Среди публики, у ворот, раздались голоса:

– Ну что они там делают? Умерли, что ли? До каких пор мы будем здесь дремать? Пусть полицейский посмотрит, что там делается!

Вышел невысокий избиратель с бородкой.

– Кушают! Питаются господа! – объяснил он.

Другой доверительно добавил ближайшим соседям:

– Так и дурак сумеет организовать выборы. В темной комнате только одни правительственные бюллетени…

Народ прибывал, и толпа росла. Рабочие подходили молчаливые, замкнутые.

Прошли те двое бандитов, которые отняли у меня бюллетени.

Протарахтел фаэтон. Из него вылез пристав Чаушев, засуетился:

– Медлят? Почему? – И он вошел в помещение.

Время шло.

Кто-то горластый громко крикнул:

– Погромщики, прочь отсюда!

– Прочь, прочь!

– Кто погромщики?

– Заткни рот!

– Я, что ли, погромщик?

– А откуда ты взялся? – крикнул горластый. – Покажи свой избирательный документ!

– А ты что, прокурор? – злобно огрызнулся неизвестный.

Провокатор поднял палку. Несколько здоровых рук вцепились в него и ее отняли.

– Драться будешь, стамболовская собака!

– Арестуйте его!

– Нашли кого арестовать! Это же, наверно, переодетый полицейский!

Вышел пристав Чаушев и сказал успокаивающе:

– Тихо, господа. Члены бюро не успели поесть. Не сидеть же им голодным целый день.

– Господин пристав! Тут один хулиган пустил в ход палку!

Чаушев говорил какому-то своему знакомому:

– Сейчас доложу начальнику: во всех секциях выборы проходят тихо и мирно.

Он быстро вскочил в фаэтон и уехал.

Немного спустя в конце очереди возник новый инцидент: еще один погромщик! Кто-то крикнул: "Ой-ой!" – и схватился за голову.

Откуда ни возьмись выскочила целая толпа люден, вооруженных палками.

– Кто тут скандалит? – ревели они. – Кто мешает выборам?

– Кто мешает выборам! Какое нахальство! – кричал тот горластый. – Товарищи, не отступайте! Их целине дать нам голосовать! Они боятся нас!

Началась свалка. Часть толпы отступила и ударилась в бегство. Остальные отбивали нападение банды погромщиков, ревевших:

– Бейте этих собак! Предатели!

Но это было нелегко сделать. Время от времени то один, то другой хватался за голову, окровавленными руками прокладывал себе дорогу в толпе и удирал.

Схватка продолжалась недолго, но после нее по всей улице виднелись капли крови: кровь на тротуарах, на земле….

На другой день общинный глашатай объявил под барабан результаты выборов: правительство получило полное большинство! Выборы прошли тихо и мирно, без инцидентов, закончил глашатай.

Однако он не упомянул, что был выбран и один социал-демократ.

НЕОЖИДАННАЯ РАДОСТЬ

Меня встретила хозяйка.

– К тебе гости, – сказала она. – Уже полчаса, как ждут…

– Гости? – Я старался разглядеть двоих мужчин, стоящих в дверях.

– Смотри ты, как он вырос! – сказал старший, обращаясь ко мне, и прибавил тихонечко: – Милко, ты меня не узнаешь?

Я не верил своим глазам: дедушка Продан и дядя Вангел!

Дедушка Продан будто бы спокойно поцеловал меня в щеку, но я почувствовал, как меня обожгла его слеза.

– Учишься? Мы едва тебя нашли. Спрашивали в школе. Ох, как ты вырос!

Он без причины смеялся, просто от радости.

Когда они приехали? Что будут делать в Болгарии?

Дедушка Продан сел на край постели, дядя Вангел сначала стоял, потом осторожно присел на деревянный сундучок Христоско.

Через отворенную дверь лился яркий свет, и лица обоих мужчин казались бронзовыми.

Зачем они приехали в Болгарию? Да ведь они переселенцы и больше уже не вернутся в Турцию.

Рассказ дедушки Продана был на редкость грустным.

После восстания[52]52
  Имеется в виду Преображенское восстание болгар Восточной Фракии, направленное против турецкого ига (1903 г.). Восстание было жестоко подавлено воинскими частями.


[Закрыть] жизнь болгар стала невыносимо трудной. До этого они работали в Салониках, в Кукуше, строили дома, наводили мосты. Перебивались, даже скопили деньжонок. Поставили в деревне новый дом, двухэтажный. Дядя Вангел женился, у него уже родились трое детей. Тогда жизнь была другая.

Во время восстания село пострадало. Много молодежи погибло. Крестьяне собрали две тысячи золотых – войска стояли с пушками, наведенными на село. Паша взял деньги и отвел войско, пощадил село.

– Ощетинились турки, куда ни пойдешь, глаза им мозолишь. Для таких, говорят, как вы, бунтовщиков, хлеба нет. Новые налоги, взяточничество! – глубоко вздохнул дедушка Продан и покачал головой. Потом скова начал: – Село без учителя. Дети остаются неграмотными. Земля не родит – только мелкую кукурузу и хилую рожь. До николина дня не хватает! Собрались мы однажды, посовещались. Что тут делать дальше? Поедем в свободную Болгарию! Там и работа найдется, там и родные есть, помогут. Сказано – сделано. Поднялись мы, двадцать семейств, и где упросили, где взятку дали – вырвались оттуда. Пока есть руки, – он показал свои черные корявые руки с надувшимися жилами и искривленными работой суставами, – мы не боимся, сумеем заработать себе на кусок хлеба. Ведь здесь мы среди братьев, среди болгар.

Дедушка Продан был все такой же оптимист, не терял веру в людей.

Они уже взяли с общинных торгов подряд на постройку моста через реку, пересекавшую базарную площадь, ведь они мастера по сводам и мостам…

– А как тут наши, отец, мать, братья?..

Дедушка Продан наклонил голову, приложил ладонь к уху – видимо, совсем стал туг на ухо – и с любопытством уставился на меня.

Я рассказал про нашу жизнь в селе, про болезнь отца, но не стал говорить, что жизнь семьи становится все труднее, что детей уже четверо и хлеба не хватает.

– Очень хочу их повидать, – вымолвил дедушка Продан. – Ох, до чего хочу их повидать! Ты меня проводишь… вот только отдохну немного!

Дедушка Продан лег, а я повел дядю Вангела показать город. Перед военным клубом играл военный оркестр. Дядя Вангел остановился и заслушался. Его заинтересовала работа дирижера. Она ему показалась легкой и какой-то смешной. Только машет палочкой туда, сюда! Я объяснил ему, что дирижер фигура важная и что без него не может существовать оркестр. Он объединяет все инструменты и приводит к согласному звучанию.

Дирижер Эмануил Манолов – наш любимец. Он сочинял песни, которые мы пели в хоре. И был приятелем Христоско, а это много значило. Дядя Вангел, человек необразованный, не разбирался в таких вещах. Он несколько сконфузился. А когда оркестр заиграл попурри из народных песен, сочиненное дирижером, дядя Вангел подумал: ишь ты, что делается на свете! Он впервые слышал настоящий оркестр, если не считать цыганских музыкантов в селе.

– Хорошо, – сказал он. Потом, улыбнувшись, добавил: – Что правда, то правда. Приятно слушать эту музыку…

Его небольшие черные глазки улыбались все так же простодушно и тепло, – он еще так молод, хотя в тонких висячих усах и на висках поблескивали серебряные нити, а труд и невзгоды избороздили его лицо разбегающими во все стороны морщинами.