Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Раздается команда, оркестр играет встречу, начальство проходит перед фронтом с приветствием: "Здорово, молодцы!"

Вялые, хриплые голоса нестройно отвечают:

– Здравия желаем, господин полковник!

В рядах мелькают знакомые лица.

Что это? Сон или явь? Неужели это те самые люди, которые "расквитались с войной"?

Ищу глазами Антона, но не нахожу его. Мы втискиваемся в толпу, расступающуюся перед нами со страхом и удивлением, и всматриваемся в ряды солдат. Антона нигде нет… Должно быть, стал искупительной жертвой за "вину" всех этих людей.

Оркестр снова играет встречу, начальник гарнизона продолжает автоматически выкрикивать свое: "Здорово, молодцы!" – и все так же автоматически отвечают редкие, робкие голоса: "Здравия желаем, господин полковник!"

Затем полковник останавливается в середине каре и произносит назидательную речь.

– Ребята! – начинает он. – В эту торжественную минуту, когда отечество наше находится в опасности, мы должны помочь ему всеми своими силами, должны, если потребуется, отдать за него свою жизнь.

Пауза…

– Болгарские солдаты! Вы достойно исполнили свой долг на поле брани. Ваши подвиги будут золотыми буквами вписаны в историю. Весь мир дивился вашим победам. Однако наши извечные враги – греки, сербы, румыны и турки, объединившись, вырвали победу из наших рук. Допустите ли вы, чтобы чужой сапог топтал нашу землю, осквернял наш дом, наш очаг?

В рядах молчание. Солдаты понимают, что это не вопрос, обращенный к ним, а всего-навсего ораторская тирада, предназначенная для публики.

– Нет, вы не допустите этого! Тени Крума, Симеона, Асена [40]40
  Крум (с 802 по 815 г.), Симеон (с 893 по 927 г.), Асен (с 1187 по 1195 г.) – правители Болгарского царства в периоды его расцвета.


[Закрыть] витают над вами и призывают: вперед до последней капли крови!

Речь его, весьма длинную, солдаты прослушали в ледяном молчании и проводили оратора сиплым, равнодушным "ура".

Оркестр заиграл "Шумит Марица"[41]41
  «Шумит Марица» – старый болгарский гимн,


[Закрыть]. Роты в походном строю направляются к вокзалу… Солдаты плетутся лениво, в их унылых взорах заметен огонек недовольства, но все же с привычной покорностью, отступив перед меньшей опасностью, они, как стадо, слепо движутся навстречу другой, более грозной…

– Три мушкетера в поисках приключений, – восклицает Лазар, смеясь над нашим жалким плачевным видом. – Мы, правда, скорее напоминаем святогорских великомучеников.

Получив отметку на билетах, мы, три мушкетера, направляемся на вокзал, чтобы сесть в поезд. Чем дальше удаляемся мы от тех роковых мест, тем быстрее жизнь возвращается к нам, развязываются языки и растет утерянное нами человеческое достоинство.

Вот, значит, как все было!

На окраине города мятежникам снова преградил дорогу кавалерийский полуэскадрон, и после короткого боя они решили сдаться: согласиться на отправку к западной границе.

– Ну и что ж, поедете? – спрашиваю я солдата, сидящего рядом со мной в вагоне и приводящего в порядок свою амуницию. Он снял сапоги, ноги его нестерпимо воняют, портянки совершенно сгнили.

– Кто его знает! Как начальство скажет. Ты не слушай того, который так красно говорил, – он ведь остается дома, около своей жены и деток.

– А что стало с Антоном? – спросил Лазар.

– Удрал. Не поймают.

Поезд медленно тронулся.

Антон! Где же я его все-таки видел?

Не все уходят на войну

1

Во Владае поезд стоит уже часа два… Возможно, простоит еще столько же. Что делать с этими солдатами, которые по целым ночам стреляют из вагонов, поют охрипшими голосами и угрожают всему миру? Вот что тревожит власти, и потому отправление задерживается.

Потеряв терпение, я прощаюсь с Лазаром и Илией, с остальными солдатами и соскакиваю на землю.

Письмо в кармане гимнастерки жжет мне грудь, нужно известить родных… Пусть не ждут человека, который уже предан земле.

В этот ранний час во Владайской долине прохладно и безветренно. Нога побаливает; я опираюсь на палку, прихрамываю, но все же, хоть и медленно, приближаюсь к цели. Трамвай везет меня из Княжева в Софию.

Так. Но что мне здесь делать?

На площади Святого Краля оживление.

Жизнь течет, как обычно, люди спешат по своим делам, торговля в разгаре. Словно бы ничего не случилось, словно бы не было войны, не погибли сотни тысяч людей… Куда я, в самом деле, попал?

Но нет, есть все же что-то в лицах, во взглядах, какая-то озабоченность или горе, отчаяние… Да, да, обидно, если мне это только кажется.

Иду наугад по Витошской улице – там где-то должна быть улица, куда я направляюсь. Покончить бы скорей с этим делом, а тогда уж… можно подумать и о себе.

Со мной поравнялся знакомый журналист, пожалуй, даже приятель, офицер запаса. Странно, почему он в штатском? Очень странно. Вот сейчас он окликнет меня. Взгляд его скользит по моему лицу… Но нет, он проходит мимо.

Не узнал!

Еще несколько знакомых прошли мимо, не узнав меня. Неужели я исхудал так, что стал неузнаваем? Конечно, в этом изжеванном одеянии я больше похож на огородное пугало, чем на человека… Да и лицо, должно быть, страшное, раз прохожие стараются не смотреть на меня…

– Извините, где улица Бузлуджа?

– Бузлуджа?.. Бузлуджа? – раздумывает прохожий, не глядя на меня. – Где-то возле церкви святого Георгия.

Только теперь он окидывает меня взглядом.

В глазах его – испуг и удивление, лицо от любопытства словно вытягивается. Хочет что-то сказать, но тут же устремляется вперед, на ходу несколько раз оборачиваясь, чтобы убедиться, что я человек, а не привидение.

Бузлуджа… – вспоминаю я. Да, да, – около Александровской больницы… Там живут бедняки-пенсионеры, бывшие учителя, мещане. Родители Милана… Как я появлюсь у них? А может, они уже знают, получили официальное извещение… Ах, Милан… В самом деле, какая горькая участь!

Скромный одноэтажный домик с садом, стены – белые, окна блестят; дорожка выложена камнем.

В дверях меня встречает высокая девушка в очках; лицо умное, серьезное. Увидев меня, она вздрогнула, но сразу успокоилась, когда я сказал:

– Добрый день, барышня… я привез вам весточку от Милана… Милана Костова… Вы ведь сестра ему?

Девушка, просияв, сказала:

– Входите, пожалуйста… Извините, я сейчас скажу своим…

И убежала в дом.

Первой вышла мать, небольшого роста женщина с черными глазами на бледном, матовом лице. Быстрыми шагами она спешит мне навстречу.

– Добрый день… Это вы… Какие известия, мне дочка сказала…

– Да, от Милана Костова… мы были вместе…

– Ну, как он, здоров? – тревожно спрашивает мать, схватив меня за руку.

Значит, мелькает у меня в голове, они ничего еще, бедные, не знают… Дело осложняется. Вот и старик с дочкой идут навстречу.

– Как вам сказать, сударыня… Мы вместе были в лазарете. Затем его состояние ухудшилось, но это не опасно…

– Значит, ранен? Куда? Умоляю вас, не мучайте меня…

По поведению отца я понял, что он знает все, но не сообщил еще матери о несчастье. Это смутило меня, я почувствовал себя виноватым…

– Нет, не ранен, сударыня… Болен… мы оба болели…

– Чем? – спрашивает мать, побледнев.

– Да… холерой…

– Холерой? О, боже!

Отец молчит.

Я не выдерживаю.

– Впрочем, он дал мне письмо… когда я выписывался… просил передать вам – кланяться вам…

Я расстегнул карман и вынул письмо. Мать взяла его дрожащей рукой, распечатала, но от волнения не могла разобрать ни слова. Тогда дочь выхватила письмо из ее рук и начала читать:

– "Милые мама, папа и дорогая Ленче, когда вы будете читать это письмо, меня, может быть…"

Девушка запнулась, опустилась на стул и, обхватив голову руками, заплакала тихим, сдержанным плачем. Плечи ее судорожно вздрагивали, и мать поняла, что все кончено… Она беззвучно рухнула на стул, потрясенная, с помертвевшим лицом, а отец, поддерживая ее за плечи, повторял:

– Успокойся, Стефка, прошу тебя… Утраты не вернешь, что поделаешь… На то война… Успокойся.

Мать словно онемела; затем слезы хлынули потоком. Сраженная ударом, она тихо всхлипывала, пока отец не сказал:

– Да подождите же, дайте человеку рассказать, что вы разревелись?..

Мать порывисто поднялась, растерянно засуетилась, заламывая руки и повторяя:

– Боже, боже мой…

Потом внезапно кинулась ко мне, обняла и проговорила сквозь слезы:

– Господи, худой-то какой!.. Живи, дорогой, на радость своей матери…

– Да, сударыня, такова эта проклятая болезнь… Человек худеет, превращается в спичку…

– А что… и он так же похудел? Боже мой, какой ужас!

– Да, он тоже… Мы были с ним в одной палате. Кровати стояли рядом. Сдружились. Несколько дней провели вместе. Но он не смог выдержать… Болезнь оказалась сильнее… До последнего вздоха он был в полном сознании. Вручил мне письмо и все о вас говорил… Хороший, прекрасный человек…

Мать уже не всхлипывала, охваченная воспоминаниями о сыне, но слезы непроизвольно струились из глаз, словно из какого-то неиссякаемого родника. Дочь продолжала рыдать, не вслушиваясь в наш разговор, а быть может, и слушала, но не могла остановись рыданий. Веки у нее покраснели, волосы растрепались…

Мать спросила, где могила Милана, я сказал, что на могиле есть надпись, что от Кюстендила туда часа три езды… Оки тут же решили в самое ближайшее время навестить могилу и поставить ограду.

Старик вышел купить черного крепа, пшеницы и другие необходимые для панихиды вещи…

– А у тебя… есть у тебя дела в городе? – спросила меня старушка.

– Да нет… разве только зайти куда-нибудь в лазарет перевязать ногу.

– Ну, ничего, останешься у нас обедать… Ах, мальчик мой, как же мог ты так исхудать!..

И из глаз ее снова хлынули слезы.

– О, боже, боже, не могу поверить… Все мне чудится, что стукнет калитка, и он войдет… Нет, нет, я не могу поверить.

Как бы между прочим замечаю:

– Так горе переносится легче… Если бы я собственными руками не закрыл ему глаза, и я бы тоже не поверил… Такой прекрасный, честный юноша…

Принесли завтрак – чашку молока с хлебом.

– Покушай, ты так отощал…

– Нет, нет, спасибо, сударыня, не нужно… – отказываюсь я. – Не беспокойтесь… прошу вас…

– Да какое же беспокойство?.. Разве я могу иначе? Ведь ты друг Милана!

Я завтракаю.

Когда я все съел, она сказала:

– Иди, сынок, отдохни…

– Да нет, сударыня, зачем это…

Тем не менее я подчиняюсь и следую за ней в маленькую, аккуратно прибранную комнатку.

– Вот белье… Для него готовила… Надень, сынок, и поспи… Пообедаешь с нами… Гляжу на тебя, и мне как-то легче… Успеешь еще уехать… вечером… завтра, послезавтра, когда захочешь…

И со слезами на глазах выходит из комнаты.

Пара нижнего белья – это настоящее счастье, о котором я даже и мечтать не мог.

Снимаю с себя тряпье с чувством воскресшего Лазаря, сбросившего свой саван… И затем долго-долго не могу уснуть…

Как хорошо чувствую я себя после сна и сытного обеда! Старики просят остаться у них на два-три дня, чтобы послушать мои рассказы о Милане. А что еще я могу им рассказать? Больничная койка, вздохи, стоны, чай с лимонной кислотой, кошмары и, наконец, смерть!

…В городской больнице все чрезвычайно внимательны – да, эти, очевидно, иначе воспитаны, не чета нашим санитарам.

Рана в ноге почти зажила.

– Тебе повезло. Пуля, должно быть, задела ногу рикошетом? – спрашивает доктор.

– Не знаю, господин доктор. Но, видимо… раз кость не перебита…

– А как ты дотащил сюда эти остатки сапога?

Сапог на больной ноге разрезай ниже щиколотки.

– Ха-ха-ха, – добродушно хохочет доктор, и очки у него на носу подпрыгивают. Он оборачивается к сестрам и ассистенту: – Если б существовал медицинский музей, этот сапог следовало бы передать туда, как редкий экспонат.

Затем, подозрительно оглядев меня, спрашивает:

– Почему такой худой? Уж не болел ли?

– Да, холерой…

– Но сейчас ты здоров?

– Вещи мои продезинфицированы в Кюстендиле.

– Да, да… Холера – болезнь не страшная при правильном лечении. Она не передается по воздуху, необходима лишь чистота.

Сестры помогают мне обуться, они так нежны и внимательны, что я чувствую себя растроганным. Нервы мои распустились, как размотавшийся клубок. Не наделать бы глупостей – не расплакаться.

Выхожу на улицу.

Грубая, самодельная палка заменена тростью, подаренной мне матерью Милана. Она тоже не слишком изящна, но хоть удобна. Я ведь все еще прихрамываю.

Толпа прохожих оживлении, несмотря на ранний послеобеденный час. Утром, пока я спал, шел дождь, и сейчас воздух свежий.

Как часто прогуливался я здесь когда-то… Вот и высокие акации, но не могу заставить себя подойти к ним ближе. Поворачиваю назад, но потом опять возвращаюсь. Дохожу только до этого места – только до этого, не дальше. Там, впереди, – балкон, откуда мне бросали записки…

И вдруг – кровь застыла у меня в жилах, сердце остановилось – в дверях показались две девушки и направились в мою сторону. Свернуть бы куда-нибудь, но вблизи ни переулка, ни даже магазина. Сейчас она увидит меня, узнает, – может быть, это и к лучшему. Нужно следить за выражением ее лица, – мелькает у меня в голове. Взор ее скользит по противоположному тротуару, по акациям, затем останавливается на мне и… убегает в сторону… Она весела, обе девушки смеются и проходят мимо меня. Я провожаю их взглядом. Пройдя шагов двадцать, девушки оборачиваются, но ясно, что не я их интересую.

Она не узнала меня…

Мимо меня проносится знакомый.

– Эй, Янко, погоди, куда это ты так спешишь?

Янко останавливается и окидывает меня недоуменным взглядом.

– А… – произносит он, открыв рот от удивления. – Кого я вижу… Где ты так пострадал? Здравствуй.

Он трясет мне руку, неподдельно обрадованный тем, что я жив и здоров. Этот жизнерадостный парень – из нашей компании, мы вместе учились.

– Значит, герой… Браво, браво…

– Брось эти глупости, скажи лучше, что с друзьями? Где Миша?

– Кто, Котелок, что ли? Стал дипломатом.

– А Кирилл Сгурев?

– Заправляет на железной дороге.

– Смотри ты… А Станчо, помнишь его?

– Как не помнить… Военный следователь…

– Молодец парень… А ты, как твои дела?

– Я? Да ведь знаешь мою специальность… Служу в картографическом институте.

Он смущен. Не хочу приставать к нему с расспросами и подаю руку.

– Очень, очень рад, что вижу тебя в добром здравии. Надо будет как-нибудь опять собраться, попировать.

– Конечно, – отвечаю я. – Жизнь только начинается.

2

На бульваре «Царь-освободитель» так же людно, как в мирное время. Встречные улыбаются, приветствуют друг друга… Элегантные парочки, офицеры в аккуратно пригнанных мундирах, штатские… Словно война идет где-то в Африке – так ревниво оберегают эти люди свое спокойствие. Их не волнуют даже выкрики мальчишек-газетчиков:

– Мир заключен! Болгария сохраняет свои старые границы! Манифест о демобилизации!

Я медленно двигаюсь вместе с толпой – мне некуда спешить, да и нога не позволяет. Вид у меня странный, он вызывает недоумение. Меня оглядывают с неприязнью, словно желая сказать: «Это что еще за чучело, откуда взялось?» Быть может, кое у кого я вызываю даже досаду, – ведь я живое олицетворение их нечистой совести.

– Ах, пардон!

Молоденькая дамочка смотрит на меня виновато и с изумлением. Наскочив на меня, она на мгновение остановилась, чтобы принести свои извинения. Но смерив меня взглядом с головы до пят, тут же отвернулась и быстро зашагала прочь со своим кавалером, отряхивая юбку и тряся рукой, словно торопясь избавиться от чего-то нечистого…

Знакомые, знакомые – на каждом шагу. Но все будто сговорились не узнавать меня – проходят мимо, погруженные в свои думы. Почему, однако, их не мобилизовали? Ведь ни грыжи у них нет, ни чахотки. Все те же люди, которых я встречал раньше, – писатели, журналисты, чиновники, – все они выполняют здесь, наверное, важные секретные поручения, как тот мой приятель из картографического института… Кто знает? Не мое дело копаться в закулисной жизни других людей, но все это крайне меня изумляет. В памяти невольно возникают походы, сражения – и солдатский люд, бай Стоян, бай Марин, с их бессловесной покорностью…

– Эй, солдат, тебя зовут!

Останавливаюсь, оборачиваюсь. Передо мной высокий офицер с лихо закрученными усами. Он строго спрашивает:

– Ты что, не знаешь, что солдатам здесь ходить запрещено?

– Вот как? Не знал.

– Так не отвечают.

– Я отвечаю на ваш вопрос, господин…

– Почему не отдаешь честь?

– Извините.

– Никаких извинений – отправлю под арест.

Я несвязно бормочу:

– Прошу вас… Я тороплюсь по делу… я больной… и раненый…

Вокруг собираются любопытные.

Слышатся голоса:

– Это уж ни на что не похоже!..

– Оставьте человека в покое… Не видите, что он еле на ногах стоит?

Офицер не сдается:

– Нужно научить его порядку и дисциплине. Разболтались все…

– В свое время надо было учить, сейчас уже поздно.

Кто эти доброжелатели? Офицер начинает сбавлять тон:

– Куда идешь?

– В Борисов сад… Повидать нужно кое-кого…

Мой ответ не удовлетворяет его, но, пренебрежительно махнув рукой, он говорит:

– Начальству нужно отдавать честь. Можешь идти, – и удаляется.

Сконфуженный, с пылающим лицом, я стою посреди толпы; наконец, собравшись с силами, продолжаю свою прогулку.

Все расступаются передо мной, скорее из боязни, чем из уважения. У меня настолько несуразный вид, что люди бледнеют и стараются поскорей отойти подальше. Я – живой укор, призрак, явившийся сюда из окопов Калиманского поля, чтобы смутить нечистую совесть всех этих людишек, пристроившихся в теплых местечках, уцепившихся за юбки своих жен; всех этих поставщиков низкопробных товаров и гнилого снаряжения, заплесневелой брынзы и недопеченного хлеба, поставщиков полушубков, раздаваемых в июле, и оптимистических газетных статей, печатающихся после поражения; всех тех, кто заполнил сегодня улицы вместе со своими родственниками из бесчисленных канцелярий, лазаретов, казарм; дипломатов, непригодных быть даже кучерами, генералов, оставшихся без армий, – всего этого безответственного мира, вороватого и подлого, с его хваленым "патриотизмом", да, да, теперь ясно, почему Антон хотел расквитаться с войной…

Голос мальчишки-газетчика:

– В Бухаресте подписан мир![42]42
  Вторая балканская война закончилась заключением мира 10 августа в Бухаресте.


[Закрыть] Знамена свернуты до лучших времен!

И тут же добавляет себе под нос:

– Как же, ждите…

Я размяк от размышлений, разволновался при воспоминании о тех, кто сложил свои головы в Македонии…

Милые друзья, славные ребята… Да будет земля вам пухом.

Офицер был прав: солдатам не следует появляться тут – особенно в таком неприглядном виде, как у меня, оскорбляющем благопристойность, портящем настроение публике.

Нигде не видно ни одного солдата, если не считать какой-нибудь расфранченной штабной птицы – писаря или ординарца.

Вдруг сердце у меня замирает. Перед глазами вертятся красные круги и красные лампасы.

Генерал.

Козыряю с грехом пополам, не вытянувшись во фронт.

Он останавливается.

– Откуда прибыл, служивый?

– С фронта, господин генерал.

– Ты здесь не задерживайся, а то нагорит тебе от какого-нибудь молодого офицерика, – есть среди них ретивые. Тебя где ранило?

– На Калиманском поле, господин генерал…

– Молодец, браво… Но очень уж ты отощал…

– От болезни…

– И болезнь еще ко всему?

– Да, холера.

– Смотри ты, смотри… Поздравляю с избавлением.

Генерал – плотный человек с толстым, мясистым лицом и русыми, закрученными усами, – очевидно, любитель громкой фразы и парадного жеста. Он обращается к толпе любопытствующих, собравшихся вокруг нас в ожидании "зрелища".

– Приятно, господа, видеть настоящего солдата, исполнившего свой долг. Да. Мало таких людей, а мы обязаны шапку перед такими снимать. А ты, юноша, лучше перейди отсюда на улицу Аксакова, чтобы не наживать неприятностей…

Он быстрыми шагами удаляется, восхитив публику отеческим обхождением с простым солдатом, который, при всем этом, получил приказание освободить улицу от своего присутствия.

Я иду дальше по направлению к Орлову мосту.

Ну, думаю, этот уж, конечно, узнает меня.

Приятельски улыбаюсь ему, смотрю прямо в глаза. Известный писатель, автор патриотических рассказов. Мгновение он стоит, пораженный моим видом. Затем здоровается.

– Смотри-ка! Как же ты отощал…

– Да, много пришлось пережить, но…

– Неужели не нашлось никого другого, чтобы гибнуть в тех диких краях?

– Что поделаешь – долг перед отечеством, как говорится…

– Ведь ты же архитектор, почему тебя не взяли хотя бы в саперы… Черт возьми, без смеха смотреть невозможно… Извини, но в этом одеянии у тебя такой жеваный вид! Ха-ха-ха-ха! Послушай, надо повидаться. Приходи, мы по-прежнему собираемся в кафе "Болгария", обсуждаем события. Там все братья-писатели, играем в таблу, шахматы и проливаем свет на политику…

– Значит, все по-старому?

– Да.

– Все здоровы?

– Дураков нет, чтоб позволить распороть себе брюхо ни за что ни про что…

– То есть как?.. А отечество… долг…

– Я хотел сказать, берегут свою жизнь для более благородных целей – для искусства… Одни сражаются винтовками, другие – пером… Вот я, например, – скоро выходит моя новая книга, в которой я воспел героев – наших солдат.

– Как она называется?

– Что?

– Да книга.

– "Терновый венец".

– Постараюсь купить.

– Непременно. Ты найдешь в ней объяснение многому: войне, подвигу, самопожертвованию…

– Не сомневаюсь.

– Но мы еще об этом поговорим. Ты куда?

– В сад.

– Тогда до свидания. Приходи непременно.

– До свидания.

Он уходит, а я с завистью смотрю ему вслед.

Широкая улица остается за моей спиной – чистая, светлая, пестрая, с острыми башенками зданий и огненно-красными облаками на западе, где гаснет вечернее солнце. Человеческий поток здесь редеет, растекаясь по аллеям.

Деревья и цветы навевают на меня грусть. Хочется быть среди людей, слышать их шаги, ощущать взгляды, улыбки.

Рядом со мной на скамейку садятся двое пожилых мужчин. Я невольно слышу обрывок их разговора.

– Ну, а потом? Кто же взял подряд?

– Разумеется, барон Гендович. Он и поставил ту гниль, из-за которой померзла наша армия…

– Чудеса! Неужели нет тюрем для таких воров, черт возьми!

– Тюрем? Ха-ха-ха! Он еще орден получит, помяните мое слово.

Я шел сюда с определенной целью, но не достиг ее. Прогулка утомила меня. Назад иду мимо собора Александра Невского по Регентской улице. Не могу я ослушаться генерала – так глубоко въелась в меня военная дисциплина. Генерал! Это непостижимое громоподобное слово повергает в трепет все воинские чины – до ефрейтора включительно. Не имеет значения, что он с трудом подписывается: грамотность – не генеральская добродетель. Не страшны генералы только нам, рядовым, – слишком велика дистанция между нами. Но страх перед начальством – во всей его иерархии – передался и нам. «Генерал прибывает» – это значит, что оживает и вступает в действие весь дисциплинарный устав до последнего параграфа. Это слово обладает магической силой, которой подчиняюсь и я, хотя и возвращаюсь не по улице Аксакова, как приказал генерал, а по Регентской.

В здании университета тишина – вот сейчас оттуда повалит молодежь… и она тоже… Ах нет – я вдруг вспоминаю, что теперь каникулы и университет закрыт… До чего стал несообразителен…

– Эй, не зевай, под автомобиль попадешь! – слышу я окрик городового.

Из ворот дворца медленно выезжает автомобиль с царской особой. Вид мой, должно быть, столь необычен, что царь долго смотрит на меня, и рука его медленно тянется к козырьку. Я тоже козыряю…

Неспешно прогуливаюсь по тротуару под высокими темными акациями.

Мимо движется похоронная процессия; никто не провожает покойника, если не считать взвода солдат, которые следуют за гробом по долгу службы, чтобы произвести залп, когда гроб начнут опускать в могилу.

Низший чин, умерший в каком-нибудь госпитале, – кто знает, из какого он глухого села… Через две-три недели общинный служитель принесет домашним узелок с вещами и небрежно бросит его.

– От вашего сына, мамаша… вот, получайте…

Акации темнеют все больше. Решительно махнув рукой, я поворачиваюсь и шагаю к вокзалу.

3

У церкви святого Краля огромные толпы народа. Звонят в колокола. Торжественное настроение. Митинг, наверное, или манифестация по случаю заключения мира.

Нет – панихида по погибшим. Те, что спасли свои шкуры, молят бога упокоить души тех, кто уже лежит в земле. Один за другим прибывают министры, дипломаты, высшие чиновники, журналисты. Отдельной группой стоят генералы и другие воинские чины; они полны чувства собственного достоинства, недвижимы, словно изваяния.

Как много знакомых! Да ведь я знаю этих людей, видел не раз, слушал их речи о "братьях по ту сторону Рилы и Родопов"… Может, им по штату положено проповедовать патриотизм, самопожертвование – нужны, поди, и такие люди… Среди них немало молодых, крепких, атлетически сложенных, которые, однако, понятия не имеют, что такое ранец, ремень винтовки, снег, грязь, голод и вши… Нет, они не могут даже представить себе такого унижения, их деятельность куда важнее, и поэтому совесть у них спокойна, более того, они горды тем, что достойно выполнили свой долг.

Кто бы что ни говорил, а мир устроен отлично.

Оратор продолжает разглагольствовать своим тоненьким голоском, переходящим в фальцет:

– Да, опечаленные сограждане, настали дни великого горя. После стольких славных побед, удививших мир, нас заставляют вновь вернуться к старым границам. Люле-Бургас, Одрин, Чаталджа – эти, говоря словами народного поэта, "величественные даты", неужто останутся они лишь пустыми звуками? При одной мысли об этом кровь стынет в жилах… Наши герои, дорогие сыны народа, достойно исполнили свой долг…

Чувствую, как у меня по спине забегали мурашки, а к горлу подступил комок. Обращаюсь к незнакомому мне соседу:

– Что он мелет, эта дурья башка?..

Сосед поворачивает ко мне голову – сухую чиновничью голову с очками на носу – и в изумлении смотрит на меня:

– Ты… о ком это говоришь?

– Он не имеет права распространяться о долге…

– Почему? Нет, вы скажите – солдат, а что себе позволяет!..

Он произносит это громко, все вокруг в недоумении оборачиваются в мою сторону.

Я пячусь на несколько шагов назад, потом отхожу к колокольне. Здесь свободнее, и я могу присесть на камень.

Обстановка трагическая. Меня душит, жжет изнутри, что-то скользкое ползет по телу, какая-то грязь, помои… Стаматко, братец! Милан, славный парень! За вас молятся! Слышите ли вы? Захарий! О вас читают молитвы, произносят речи, оплакивают вас. Слышите ли вы?

Я вот-вот расплачусь, нервы мои не выдерживают. Такая женская чувствительность приводит меня в отчаяние – хочется быть твердым…

– Болваны! Болваны! Болваны!

Мой голос теряется в общем шуме; я замахиваюсь тростью и бью себя по голове – это уже серьезные, мужские удары:

– Идиот! Идиот! Идиот!

Окружающие смотрят на меня с любопытством и смеются. Городовой толкает меня в плечо:

– Слушай, парень, не собирай зря народ. Ступай своей дорогой.

Я прихожу в себя.

– Правильно, господин городовой, самое для меня лучшее – идти своей дорогой. Под силу ли одиночке переделать мир…

Он подхватывает меня под мышки и выводит из толпы.

Нет, я, несомненно, болен. Утомлен до изнеможения, а мне еще предстоит пешком тащиться до вокзала: нет денег на трамвай.

Кто-то кладет мне руку на плечо.

Изумленный, оборачиваюсь.

– А!

Антон. Тот самый, что "расквитался с войной". Оборванный, заросший, он идет неторопливым, но крупным шагом, увлекая меня за собой.

– Куда путь держишь?

– Известно куда – к себе в село.

– А не боишься?

– Кого?

– Властей.

– Ха-ха-ха! Да ты ослеп, что ли?

– Почему…

– Не читал, что амнистию объявили?

– Вот оно что… Тогда другое дело.

– И все же я заставил этих господ поволноваться.

– А те, твои ребята, смирились все-таки.

– Знаю. Я ведь с ними в одном поезде ехал.

– Да ну? Браво.

– Браво не браво, а так и есть. Сколько горя хватил я за эти десять месяцев – одному только мне известно. Неужто я им это прощу?!

Он угрожающе потряс кулаком и сокрушенно добавил:

– Большой город эта София… Все сюда стекается, все, что из народа выкачивают. Жаль.

– Чего жаль?

– Тут пожить – это я понимаю, тысяча удовольствий и на войну не ходить.

– Ба…

– Не ба, не ба-ба, а дело ясное. Тут, конечно, тоже воюют, ничего не скажешь, но только… с казной государственной. Я здесь со вчерашнего вечера, уж успели меня арестовать. Но я отвертелся. Ты куда, на вокзал?

– Да, только мне не поспеть за тобой.

– А я тороплюсь, братец. Нужно заскочить в село. Попрошу машиниста притормозить и спрыгну. Вот удивятся дома-то… может, и испугаются. Нет больше войны, кончилась.

Ах, этот Антон! Такой же беспечальный и самонадеянный. Да и везучий тоже.

Помолчав, он осведомился:

– А как твоя холера?

– Ослабел я очень. И аппетит страшенный.

– Вот это уж плохо – как ты с ним справишься, с аппетитом-то…

– Дома есть кому обо мне позаботиться. Могу и здесь остаться, у родителей одного покойного друга. Я уже написал своим, что жив-здоров, чтобы не тревожились.

– Поезжай лучше домой. Матушка твоя жива? Она тебя выходит.

Какой-то фаэтон проносится мимо и чуть не сбивает нас с ног.

– Эй, посторонись, скотина бессловесная!..

Антон бросился вперед, ухватился за поводья и остановил лошадей.

– Ты что мчишься, как по турецким могилам? Мы болгарские солдаты… Имей к нам уважение!..

– Слушай, отпусти, а то господин кмет ждет… вон молебен уже окончился. Ну!

И он замахнулся кнутом.

Антон помедлил немного и отпустил поводья.

– Я тебе такого кмета задам, попадись только мне в руки. Я научу тебя, гада проклятого…

Злоба душит Антона. Он протянул мне руку со словами:

– Прощай, братец. Тороплюсь. Если когда услышишь, что я болтаюсь на перекладине, не удивляйся.

Он ускорил шаг и исчез. Народу поубавилось, и я пошел по улице Марии-Луизы.

Надо, надо уезжать отсюда… Уже шесть вечера, а солнце все еще заливает город горячими волнами. На фасадах домов развеваются флаги, из окон выглядывают люди, падкие до зрелищ.

Ноги совсем отказываются служить мне. Еще один день напрасных скитаний… Как видишь, любезный, ничего не получилось из твоих маневров, ну-ка, возвращайся обратно в свою скорлупу.

Я чувствую приступ тошноты. Кружится голова. Около кафе "Македония" я бессильно опускаюсь на тротуар и прислоняюсь к афишной будке. Учреждения изрыгивают потоки чиновников, которые текут вниз, к Ючбунару.

Много знакомых прошло мимо, но ни один не вгляделся повнимательнее, ни один не узнал меня. Впрочем, мою персону и нелегко приметить – остановившийся слева автомобиль несколько заслоняет меня.

Передохну минут десять – пятнадцать и двинусь дальше, к вокзалу. Одно происшествие, довольно странное, окончательно меня расстроило. Я не успел даже понять, как это произошло, не видел женщины, которая поравнялась со мной, а то, быть может, поступил бы иначе.

Вдруг она остановилась и, словно это было самым обычным делом, нагнулась и сунула мне в руку… монетку. Серебряную монетку в пятьдесят стотинок; монета скользнула у меня меж пальцев, покатилась и пропала под колесом машины.

У афишной будки собралась группа оборванных бедняков. Обсуждают манифест о заключении мира.

Кто-то монотонным голосом читает:

"Солдаты! В минуту, когда вы уже возвращались по домам, нас постигло новое несчастье…