Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Шестая глава
Трое убитых, семь раненых

ТУЧА

Сентябрь во Фракии самый жаркий месяц.

В тот памятный день восходящее солнце сразу показало всю свою могучую силу. Оно словно вылезло из огромной печи и залило красной лавой поля, дороги, гумна, бахчи.

Я и Черныш спускались с Харманбаира. Для кирпичной мастерской не хватало воды, и работа остановилась. Засуха! Сушица и та пересохла, ее может теперь перейти вброд ребенок. Все родники и ручьи при последнем издыхании, по рисовым полям скачут лягушки, преследуемые аистами и цаплями. Только в самых глубоких колодцах еще держится свежая студеная вода.

Люди молчаливы, двигаются медленно, устало. Засуха их измучила, тяжелый полевой труд изнурителен. Потные пропыленные лица загорели до черноты.

Воздух насыщен серым пеплом, который трепещет в жарких лучах солнца. Все поле потонуло в дымке серебристой пыли, летящей с тысяч фракийских гумен. Далеко на юге сквозь марево едва просвечивают силуэты Родопских гор.

По дороге нас догнал отец Тодора, рослый, в широкополой соломенной шляпе, с остеном в руке. Нагруженная снопами телега едва тащилась. Два черных буйвола, пережевывая на ходу жвачку, медленно шагали, лениво мигая красными круглыми глазами.

– Милко, лезь в телегу, – весело сказал Тошин отец. – Что ты будешь мучиться, до дому путь неблизкий. – И он показал остеном на снопы.

Нет. У нас с Чернышом другая цель. Сегодня кирпичная мастерская не работает.

"Можете идти! – сказал хозяин дядя Киряк и растянулся под редкой тенью единственной груши. – Надеюсь, завтра нам повезет".

Да, у нас есть цель. Мы пойдем купаться на Марицу. До Марицы далеко, два часа ходу, но что из того. С Чернышом можно идти хоть на край света. Он все знает! Одно лето он работал в городе и узнал такие вещи, которые мне даже не снились. Узнал, например, что все греки будут выселены из города, потому что они против болгар, что есть лампы, которые зажигаются издали и светят, как солнце… Черныш был теперь уже другой, совсем не тот сопляк, которого учитель драл за уши.

Телега Тошина отца уже исчезла вдали, когда на шоссе со стороны города появилась туча пыли. Шлепая босиком по густой пыли, мы оборачиваемся и дивимся: что это будет? Туча катится по шоссе, и по мере приближения ее к нам в ней проступают фигуры всадников.

Через секунду мимо нас легкой рысью промчался кавалерийский эскадрон. Впереди ехал рослый офицер в белом запыленном кителе и блестящих сапогах, опоясанный длинной саблей, которая позвякивала о седло. В его лице было нечто такое свирепое и разбойничье, что, хотя он быстро проехал мимо нас, этого человека с висячими усами и острым синеватым носом трудно было не запомнить.

Позади него ехал другой офицер, помоложе, скуластый, в фуражке, сдвинутой на затылок. Он то и дело оглядывался на солдат.

Солдаты сидели на конях чинно и мирно, покачиваясь в такт конской поступи, и смотрели на голое пыльное поле с невысокой высохшей кукурузой, на поваленные плетни, на высокие тополя в отдалении, лещины и вербы…

От солдат шел запах пота, кожи и сапожной ваксы. Солнце жгло их немилосердно. Одежда у них была из самой простой парусины, фуражки от пота потеряли форму, сапоги сильно поношены.

Значит, наши, болгарские солдаты… Молодые красивые парни. Солнце жгло их нещадно, от пыльного воздуха першило в горле, а они вглядывались сквозь дымку мглы вперед, в даль…

Я схватил Черныша за рукав и провожал каждый ряд конников широко раскрытыми глазами. Все это было так необыкновенно!

Сзади шагали кони, навьюченные какими-то железными машинами с длинными стволами. Тут солдаты шли пешком, и им было, как мне показалось, гораздо тяжелее. Усталые, они безропотно, опустив головы, шли за лошадьми, тащившимися в хвосте колонны.

Черныш приложил ладонь к губам и, словно открывая опасную тайну, прошептал:

– Пулеметы.

Когда солдаты прошли, я спросил Черныша:

– А что это такое – пулеметы?

Он посмотрел на меня своими блестящими черными глазами, свистнул пронзительно и ткнул меня рукой:

– Дурак!

Но оказалось, что он и сам не может объяснить, что за штука пулемет, а только процедил сквозь зубы:

– Пулемет… Стреляет… по сто пуль зараз…

Потом, кивнув головой на кавалеристов, авторитетно прибавил:

– Идут к турецкой границе… на маневры. Ведь дядя Георгий кавалерист. Он пишет…

Туча, миновав нас, закрыла село. Эскадрон, обогнув деревянный мост, перешел вброд реку и остановился на площади перед правлением общины. Пыль улеглась, и мы увидели, как солдаты расседлали коней и начали их вываживать под высокими тополями. Пулеметы были сняты и нацелены на площадь.

ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Привлеченный необыкновенным событием, весь находившийся в поле народ начал стекаться в село. Войска! Кто знает, может быть, среди солдат есть ребята из нашего села. И старый и малый испуганно приближались и останавливались перед входом в правление.

Толстый офицер устало поднимал руку к фуражке и явно чувствовал себя неизмеримо выше этих простых крестьян, которые не умели ничего другого, кроме как пахать, сеять и жать. Он держался холодно и недружелюбно, по-барски.

Подошел и крестный дядя Марин. Подал офицеру по-свойски руку и сказал:

– С благополучным прибытием, господин майор. Что-нибудь случилось в наших краях?

Майор тронул рукой ус и равнодушно ответил сиплым голосом:

– Чему тут случаться…

То, что дядя Марин был одет в городской костюм, а не в шаровары, расположило к нему офицера, и он доверительно прибавил:

– Как у вас тут, у здешних?

Он подчеркнул слова "у вас", словно делая различие между нами, "здешними", и другими из других мест.

Дядя Марин снял свои темные очки с большого мясистого носа, потом опять их надел и тогда ответил:

– Да что… ничего особенного, полевые работы в самом разгаре…

Подошел староста Тодор Паунов, весь в пыли. Приветствуя офицера, он, по старой солдатской привычке, стал по стойке "смирно" в ожидании приказов важного гостя.

– Ты староста? – строго спросил майор. – Может, надо ударить в барабан, чтобы ты явился?

Низкорослый, босой, простоволосый староста моргал глазами, потому что невольно его взгляд задерживался на длинном посинелом носу майора, и ему казалось, что этим он может обидеть военное лицо. Потому он с неопределенным видом скороговоркой произнес:

– Так точно, господин майор… Это самое… По делам мотаюсь…

– Да ты кто таков? – сердито сказал офицер, решив, что небольшой рост старосты дает ему право быть с ним на "ты".

– Я? – Паунов не ожидал подобного вопроса и проявил скромность. – Я лавочник… – Затем, поразмыслив, добавил: – А вернее сказать… староста я.

– Так… – помолчал майор, нисколько не удивившись, и принял еще более суровый и холодный вид, как будто готовился произнести длинную речь.

– Правительство имеет сведения, что в этом селей в соседних селах ведется агитация против десятины…[49]49
  В 1900 г. правительство ввело вместо поземельного налога натуральный налог – десятину (существовавший при турках), что значительно ухудшило положение крестьянства.


[Закрыть]Подобная агитация будет задушена в зародыше… Пусть о том знают все… Поскольку ты староста, хорошенько запомни это!

Дядя Марин и его люди, которые были опять у власти, знали, что действительно имеется недовольство, но оно не так уж опасно. Ведь крестьяне всегда чем-нибудь недовольны! Поэтому дядя Марин попытался возразить вместо молчавшего старосты:

– Пустяки, господин майор. Мы знаем наших людей. Добросовестные, работящие. Мы уговариваем их не производить беспорядков…

– Нет! – прервал его майор. – Ты прекрати эти бунтарские разговоры. Тут дело серьезное… Смотрите, что произошло в Шабле и Дуранкулаке[50]50
  Шабла, Дура и кулак – села Балчикской околии, где в мае 1900 г. были жестоко подавлены с помощью воинских частей волнения крестьян, протестовавших против введения десятины, 96 крестьян было убито, 800 ранено.


[Закрыть]. Давайте не валять дурака…

Он обернулся к жандарму, который прибыл с эскадроном и почтительно стоял поодаль:

– Вручи старосте бумагу из околии!

Жандарм с усами, спускающимися вниз, как волокна кукурузного початка, быстро снял фуражку, вынул из нее пропотевший серый конверт и подал его старосте.

Майор продолжал:

– Правительство принимает меры. Пора положить конец этой мужицкой распущенности…

Крестьяне молчали. Переглядывались и ждали, что будет дальше.

Староста развернул бумагу, прочел ее раз, другой, сложил и передал писарю Григорию:

– На, читай, что написано…

Григорий начал разбирать по складам:

– …Спас Гинев, Ботё Мерджанов и учитель Богдан Илиев…

Майор нетерпеливо махнул рукой и сам продолжал:

– Этих троих немедленно доставить сюда.

Черныш дернул меня за руку:

– И отца твоего вызывают!

Я был поражен. Поистине это было невероятно: при чем тут отец?

Спас Гинев, Тошин отец, и старый дед Мерджан были здесь, в толпе. Они сейчас же вышли вперед. Тошин отец до сих пор улыбался, ему интересно было повидать новых людей. А теперь он вдруг стал серьезным.

Мерджан вышел, хромая, напряженно вглядываясь в лица начальства: чего от него хотят?

Мой отец в старом, поношенном пальто внакидку медленно подходил к толпе – видимо, и он услышал о необыкновенном визите.

– Вот и учитель! – раздались голоса.

Видя, что на него устремлено столько глаз, отец остановился и вопросительно посмотрел на офицера, крестьян, солдат.

– Как будто только меня и ждете, – сказал он с усмешкой.

– Вот именно тебя ждем, – подхватил староста и испуганно посмотрел на отца. – Это учитель, Богдан Илиев.

Майор вытер со лба пот, косо взглянул на отца и, обернувшись к старосте, произнес сухим официальным тоном:

– Староста, как ты видишь из письма, этих трех людей надо доставить в правление околии. Немедленно возьмешь телегу и отвезешь их. Ясно?

– Понятно, господин майор, – пробормотал староста.

Никто не ожидал такого финала. Народ был поражен, все смотрели, широко открыв глаза. Даже дядя Марин попытался вмешаться и смягчить тяжелое впечатление:

– А стоит ли, господин майор, излишне возбуждать народ. Нехорошо. В самую страду…

– Господин майор, – сказал Спас Гинев, сняв свою широкополую соломенную шляпу, – на что это похоже? Где мы находимся? Десятина – турецкий налог, но вы, как видно, и управление хотите ввести турецкое? Я заявляю – это неслыханный произвол, и я буду жаловаться в Софию. Вы человек военный, зачем же вы вмешиваетесь в дела администрации?

Подняв руку, майор прервал его:

– Два дня назад в околии объявлено военное положение. Войска вызваны помогать администрации.

– Вот как? – едва мог вымолвить Тошин отец. – Славно обстряпали дельце.

Отец на вид был спокоен и притворялся, что не замечает меня.

Известие о военном положении поразило всех как гром. Лица вытянулись. В глазах сверкнула злоба.

– Дядя Марин! – обернулся Спас Гинев к крестному. – Что за безобразие! Вчера вы пришли к власти и начали все по-старому. На что это похоже?

– На стамболовщину, – ехидно ввернул дед Мерджан.

Тут вмешался громкий голос моего отца:

– Мы слышали про Шаблу и Дуранкулак. Но ведь у нас все спокойно… Нет никаких причин… Протесты есть протесты. И с каких это пор в свободной Болгарии людям нельзя протестовать против произвола властей?

Майор слушал спокойно и равнодушно. На слова моего отца он презрительно махнул рукой, будто хотел сказать: "Да брось ты со своей свободной Болгарией!" Потом, увидев, что подходят еще другие крестьяне и спрашивают: "В чем тут дело?" – он, чтобы положить конец спору, быстро сказал:

– Вот что. Давайте начистоту. Как у вас, я не знаю, но во многих селах крестьяне, подстрекаемые бессовестными оппозиционерами, чинят препятствия приемочным комиссиям. В Босилеградской околии убито несколько жандармов. Оппозиция призывает бунтовать. Против этого правительство принимает защитные меры. То есть – военное положение.

Все происходящее было для меня так ново, что я весь превратился в зрение и слух. Я то смотрел на солдат, которые спокойно и равнодушно проваживали коней, на багровое лицо офицера, то прислушивался, о чем переговариваются крестьяне и как некоторые ругаются вполголоса. Мой отец арестован! Я видел, что никто не считает это позором, но это было незаконно и всех возмущало. Я кипел от негодования, но в то же время гордился, что хотя он и арестован, но арестован вместе с лучшими людьми нашего села – Спасом Гиневым и дедом Мерджановым.

– Эй, староста! Значит, договорились? – прозвучал голос майора. – Сегодня же их в околийское управление. На твою ответственность! – дополнил он фамильярно, не меняя холодного выражения лица.

– Да, нечего терять время, – сказал староста Паунов. – Приказ – это не шутка. Военное положение.

Я побежал домой. Мама на дворе стирала пеленки. Я подошел к ней и торжественно объявил:

– Мама, папа арестован…

Она посмотрела на меня, и руки у нее опустились.

– Вместе с дедом Мерджаном и Тошиным отцом, их увезут в город… – быстро добавил я.

Она выпрямилась и посмотрела на меня долгим взглядом. Сильнее всего на нее подействовали слова: "Их увезут в город". Она бросилась в дом, повторяя:

– Боже мой, что теперь будет…

Тотчас же она выскочила с маленьким Асенчо на руках, чтобы бежать на площадь. Тут, бормоча проклятия, к нам вошла бабка Мерджанка, и обе женщины быстро зашагали вместе. Телега уже стояла перед правлением общины, и трое арестованных садились на нее. Потом она сразу же двинулась, увозя арестованных вместе с двумя вооруженными конвоирами в город.

Обе женщины долго бежали вслед за ней.

ПОЛЕ ВОЛНУЕТСЯ

Майор подал знак другому офицеру с татарскими скулами, который все это время стоял поодаль, не говоря ни слова. Тот, со своей стороны, передал приказ унтер-офицерам. Солдаты зашевелились, все одернули гимнастерки, поправили пояса.

– По коням! – послышалась команда майора.

Солдаты вскочили в седла. Пехотинцы навьючили на лошадей пулеметы. Колонна была готова в путь. Последовала новая команда:

– Шагом ма-а-арш!

Эскадрон медленно двинулся, перешел вброд реку и направился на юг, к селам Арапово и Избеглий. Может быть, офицер имел приказ и там арестовать "опасных людей", пока идет молотьба и взимается налог…

Туча пыли снова медленно покатилась по дороге среди плетней и низкой кукурузы. Собравшиеся крестьяне все еще не могли успокоиться. Даже дядя Марин, закоренелый стамболовец, процедил сквозь зубы:

– И наши творят иногда такое…

Тошина мать ухватилась за эти слова.

– Они творят! – закричала она, размахивая руками и указывая на тучу, уже исчезавшую в поле. – В самую страду приезжают, забирают мужа. За что? Так взбрело в голову начальству! А там его, может, изобьют до смерти – кто будет отвечать?

На нее никто не обратил внимания. Староста уже ушел в правление, дядя Марин и его люди последовали за ним.

– Кто будет отвечать? – повторила женщина, но ее вопрос повис в воздухе.

– Увезли моего мужа, что ты сделаешь… человек старый, хромой, как им не грешно… Ох, хуже турок, – сокрушенно бормотала словно бы про себя бабка Мерджанка. Вся в поту, запыхавшись, она вернулась, не догнав телеги.

– Как им не грешно, бабушка Мерджанка? – подхватила Тошина мать. – Какое там грешно, когда они только одно знают – грабить. Для чего мы мучаемся по целым дням в поле? Чтоб явились эти крещеные турки, и хоп – давай сюда… Все они такие!

Площадь медленно пустела. Люди группами расходились по домам, приунывшие, молчаливые, как с кладбища.

Вдруг Тошина мать дернула бабку Мерджанку за рукав и решительно сказала:

– Я еду в город. Сейчас же запрягаю. Нечего попусту терять время. По крайней мере, хоть одежду ему отвезу и еды какой-нибудь. Бойка, поедем со мной? – обернулась она к моей матери, которая едва дышала от усталости.

Стоявшая как статуя немного поодаль, с маленьким Асенчо на руках, моя мать посмотрела на нее и испуганно проронила:

– Боже мой, что делается… Куда же я потащусь с ребятами? А если ты поедешь, тетя Йовка, передай Богдану хотя бы одеяла. Ведь он болен…

На мою просьбу поехать вместе с тетей Йовкой она не обратила никакого внимания. Поразмыслив, однако, она решила, что кому-то надо разузнать, как обстоят дела с отцом, и, погладив меня по голове, сказала:

– Хорошо, Милко! Раз ты с тетей Йовкой, мне не страшно.

– Ну!.. – вмешалась тетя Йовка. – Чего тебе бояться! Я их проучу, этих торгашей…

Послеобеденное сентябрьское солнце сильно припекало, когда обе женщины медленно двинулись по домам.

* * *

Извилистая проселочная дорога петляет между вербами и старыми дуплистыми вязами. По высоким веткам перепархивают дятлы, в пыли купаются жаворонки. Реки, которые раньше пересекали равнины, теперь пересохли. В воздухе трепещет красная мелкая пыль. Не шелохнется ни один лист.

Никто из сельских начальников не видел и не знал, что мы выехали из села. Сестра тети Йовки была замужем в городе, у нее мы и хотели остановиться. Солнце стояло прямо у нас над головами, было душно. Придорожная трава вся выгорела, кукуруза пожелтела, виноградники высохли… Обе женщины смотрели на сожженное солнцем поле, качали головами и молчали. Бабка Мерджанка цокала языком и повторяла:

– Боже, боже, сколько люди мучились, пот проливали, и все напрасно…

Я радовался, что увижу Тошо, Христоско и других своих приятелей. Они ничего не знают, сидят себе над учебниками и зубрят… Как обрадуется Тошо!

Проезжаем Избеглий. Это село в точности похоже на наше: низкие дома с большими дворами, беспорядочно разбросанные, сухие разрушенные плетни, высокие ворота, в которые может въехать телега, нагруженная доверху сеном или снопами. Крупные косматые собаки широко позевывают и лениво лают.

Не видно ни одной живой души. Люди ушли с головой в работу. И я думаю: и на запад, и на восток, и на юг, туда вниз – такие же села, похожие одно на другое, как две капли воды, также сожженные засухой. И на них неожиданно налетает кавалерийский эскадрон, располагается на площади и начинает ловить людей, как ловят хорьков или волков, в то время как пулеметы стоят, нацеленные на толпу…

Тетя Йовка и бабка Мерджанка молчат. Воронок, прядая ушами, бодро шагает вперед. Выезжаем из другого конца села. Широкое голое место, окруженное высокими ивами. Стадо гусей валено идет вдоль реки.

Под сенью ив остановилось несколько телег и бричек. Распряженные кони жуют сено.

Густой мужской голос окликает:

– Сюда, к нам!

Говорит что-то еще, но что, мы не расслышали.

Тетя Иовка сворачивает лошадь с дороги и останавливается около других телег.

– Добрый день, – кричит бабка Мерджанка. – В чем дело, люди?

– В город едете? – спрашивает тот же густой голос.

– В город. Почему спрашиваешь?

– Потому что запрещено. Там в Текии, – человек мотнул головой, – стерегут конные патрули, возвращают все подводы.

– Почему?

– Больно ты любопытная.

– А не из тех ли они разбойников, которые шастают по селам и арестовывают людей?

– Ага!

Обладатель густого голоса – высокий черноволосый человек – обошел телегу и поздоровался с бабкой Мерджанкой.

– Как поживаешь, сватья? – сказал он.

– Георгий! – обрадовалась бабка Мерджанка. – Смотри как вырос!

В соседней телеге поднялась худощавая женщина с платком, спустившимся на шею.

– Не дают с мужьями повидаться… Угнали их, как скот, а теперь – нельзя, говорят, нечего вам делать в городе, власти и без вас обойдутся…

Женщина говорит быстро, как будто с кем-то бранится.

– И ваших угнали? – спрашивает тетя Иовка, завязывая свой красный платок.

– Угнали.

– За что?

– Ни за что ни про что… Будто бы подстрекали народ бунтовать против десятинного налога. Да пропади они пропадом с этим налогом… – продолжала проклинать женщина.

В других телегах тоже поднялись женщины и мужчины посмотреть, кто подъехал.

– Из вашего села сколько человек увезли? – спрашивает сердитая женщина.

– Троих, – отвечает бабка Мерджанка.

– Из нашего одиннадцать, – гремит густой мужской голос.

Высокий мужчина в шароварах, в домотканом пиджаке, в шапке, сдвинутой на затылок, небритый, вытирает грязным платком потный лоб и бормочет:

– Дурацкая история. Одиннадцать человек… И брата моего угнали… Радославовские порядки! Говорят, что сегодня еще подъедут люди из Катуницы, из Арапова и других сел. Когда нас будет больше, они хочешь не хочешь нас пропустят.

Он говорит не торопясь, размеренно. В голосе у него нет злости, как у человека, который привык к таким порядкам. Только зачем у него отнимают время и гоняют его попусту взад-вперед?

Подъехала еще одна телега с двумя женщинами и мужчиной. Из Копуша. Они рассказывают – из этого села угнали девять человек. Драка, вопли… Женщины и дети плакали. Члены общинного совета призвали сельскую полицию, посадили арестованных на две телеги – и в город… Не дали им взять с собой ни одежды, ни еды.

– А думаешь, паши взяли? – со злостью говорит тетя Йовка. – Если мы им не привезем, от голода подохнут…

Прибывают новые и новые подводы. Поляна заполнилась телегами, как во время престольного праздника у монастыря. Солнце спускается в серебряную мглу на западе, тонет в красноватой пыли, алые снопы солнечных лучей освещают всю фракийскую равнину.

– Теперь ни вперед, ни назад, – говорит высокий мужчина.

Остается одно – здесь заночевать.

КАРАВАН

Падучая звезда прорезала небо и погасла.

Ночные звуки в поле не замолкают ни на миг. Свистит ветер в листве верб. Шуршит сухая кукуруза. С телег едва доносятся тихие приглушенные доверительные голоса людей, которым тревога не дает уснуть.

Мои собственные тревоги отошли на задний план. Что будет со мной, с моим учением – теперь неважно. Теперь я спрашивал себя: что станет с моим отцом?

Ведь высокий толстый офицер говорил так твердо, решительно… А если отца посадят в тюрьму? Мне надо как можно скорее найти себе работу.

Тетя Йовка и бабка Мерджанка строили планы, вспоминали и Тошо и Христоско, но я их не слушал. Я смотрел на звезды и удивлялся, что их так много, у самых крупных был особенный блеск. Большая Медведица, Плеяды – я уже знал, какие они… Искал их глазами, но не сразу мог их найти. Ведь звезд так много – без конца и краю… Луна склонилась к соседним вязам. Я заснул тревожным мучительным сном и сквозь сон слышал отдаленный собачий лай.

Меня разбудило фырканье лошади. Сено в телеге было мокрым от ночной росы. Одеяло тоже отсырело. Тетя Йовка спала с другого края телеги. На ее здоровом смуглом лице лежала тень глубокой заботы. Бабка Мерджанка ночевала на другой повозке, вместе с внучкой своей сестры. Высокий мужчина с ровным густым голосом постелил себе сена на земле возле телеги.

Люди просыпались один за другим, сонные, молчаливые, недовольные.

Снопы солнечных лучей с востока уже начали шарить и перебегать от поляны к поляне, облизывать стерню, когда на дороге появились новые повозки. Прибывали и люди из более далеких сел, одни на лошадях, другие пешком. Все спешили доставить своим близким одежду, одеяла, еду и что-нибудь узнать об арестованных.

Возмущение сменилось деловым настроением. Раз уж беда нагрянула, надо было думать о том, как ее ослабить, смягчить.

Люди собирались группами и тихо беседовали. В одном селе действительно были убиты два жандарма, которые вместе со сборщиком налогов отобрали у бедной семьи домашний скарб – квашни, одеяла, ведра… Все это очутилось у живодера-трактирщика. В окно его трактира полетел камень, и жандармы бросились бить всех без разбора… Тогда вмешались мужчины, и тут произошло такое, чего не опишешь. Эти люди сожалели о происшедшем, но не считали себя виновными, так как были спровоцированы.

Да и сама история с этими двумя жандармами не имела ничего общего с законом о десятинном налоге. Однако она была использована для проведения массовых арестов, как сообщил высокий белокурый парень, который при этом назвал закон о десятинном налоге "турецкой дикостью", а лиц, стоящих у власти, новыми башибузуками.

Выходило, что все арестованные – оппозиционеры, люди, неугодные властям, а повод для ареста – одно только подозрение, что они будут агитировать против закона.

Я вспомнил слова моего отца, что все стоящие у власти – и прежние и настоящие – одного поля ягода, что немецкий принц "роет Болгарии могилу". Я удивлялся, какую надо вырыть могилу, чтобы в ней уместилась Болгария!

Солнце поднялось высоко над вербами, и весь лагерь зашумел, как пчелиный улей.

Со стороны Текии на дороге показалась телега. В ней сидел пожилой мужчина с седыми спутанными волосами, лениво погонявший коня.

Ему закричали:

– Эй, братец, подъезжай сюда!

Человек свернул с дороги.

– Ты из города?

– Ага!

– Путь свободен? Не встречал солдат или жандармов?

– Все в порядке, – ответил человек, окидывая взглядом огромное сборище людей и подвод. – Вы что, в монастырь отправились?

Не получив ответа, он отер с лица пот и попросил огня – прикурить только что свернутую самокрутку, затянулся с наслаждением и мимоходом добавил:

– Такая страшная засуха, прямо диву даешься.

Известие, что путь свободен, словно встряхнуло людей. Лагерь зашевелился. Начали запрягать коней, и каждый спешил скорее тронуться с места. Некоторые уже уехали вперед, другие отстали, колонна распалась. Наша телега очутилась в хвосте.

Полевые работы были, как сказал крестный, в самом разгаре, поэтому нельзя было терять ни минуты. Подводы двигались по ровной проселочной дороге, поднимая густую желтую пыль, а в это время по сотням и тысячам дорог тоже двигались телеги, люди работали, перевозили снопы или ехали на мельницу, на базар в город или еще куда-нибудь.

Ивы и вязы по сторонам встречались реже, поле становилось пустыннее. Направо в отдалении виднелись кукурузные поля, налево – холм с виноградниками. А впереди – голая желтая степь.

– Текия, – сказала бабка Мерджанка.

Про Текию я слышал от отца – вот она, значит, эта пустая степь, посреди которой растет только одно дерево – старая чинара, возле нее колодец, а вблизи цыганский табор… А дальше – песок, сухой кустарник, суслики и ящерицы…

Внезапно передняя подвода остановилась. Там возник какой-то спор. Вероятно, сомневались, по какой дороге ехать ближе. Мы продолжали стоять, пока наконец бабка Мерджанка не встревожилась:

– Дело нечисто…

Из неглубокого овражка выскочили несколько конных жандармов, которые передали приказ начальника околийского управления – все телеги должны вернуться обратно, въезд в город запрещен.

– Как? С какой стати? По какому праву? – раздались громкие голоса мужчин и пронзительная ругань женщин.

Я хотел соскочить с телеги, но бабка Мерджанка схватила меня за шиворот.

– Сиди, и без тебя обойдется.

Солнце пекло спину. Кто-то протяжно крикнул:

– Эй, гоните! Некогда попусту пререкаться!

Какой-то пристав умолял сорванным голосом:

– Прошу вас, господа! Дан строгий приказ!.. Полиция не отступит!

Бабка Мерджанка встала на телеге и прикрыла рукой глаза.

– Дерутся!

Действительно, спор впереди продолжался, перешел в схватку. В результате полицейские умчались назад и исчезли за невысоким чахлым кустарником.

Подводы двинулись снова. Тетя Йовка заявила успокоительно:

– Да как же это можно – не давать проезда. Дело у всех важное, неотложное, а эти проклятые шныряют тут по полю и задерживают народ! Почему?

Сквозь пыльную мглу мелькали белые городские дома. Передние подводы опять встали. Остановились и остальные. Что там происходит?

Новые переговоры. На этот раз полицейских было больше, и конных и пеших. Они были решительны, по первая удача придала нашим духу: опять крики, протесты, ругательства. Раз дело начато, надо довести его до конца. Скажите своему начальнику, что в свое время он за все ответит!

Стоя в телегах, люди кричали: долой!

– Долой десятину! Долой Радославова!

– Долой австрийских подхалимов!

– За чечевичную похлебку продаете Болгарию!

Снова переговоры. Что там творится? Кто-то поднял кол. Слышна ругань:

– Негодяи, собаки!

– Долой Радославова! Он подкуплен!

– Долой австрийских наемников!

– Да здравствует Россия, наша освободительница!

Позднее полиция пустила слух, что с какой-то телеги стреляли. Ничего подобного не было. Стрельба началась после того, как первые подводы решительно двинулись вперед и прорвали полицейский заслон. Она началась неожиданно, как гром с ясного неба. Второй залп прозвучал отчетливо для всех, потому что пули засвистели над нами, как осы.

Послышались крики, плач, вой и нечеловеческие вопли.

Телеги с молниеносной быстротой помчались в разные стороны – одни назад, другие, не разбирая дороги, куда попало, потом выехали на шоссе и все двинулись прочь от города. Некоторые остались стоять на дороге – в них лежали раненые, были и убитые. Оттуда доносились раздирающие слух пронзительные вопли женщин.

Полицейские не знали, что делать. Они посовещались и, видимо, сочли наиболее благоразумным тоже отступить.

Тетя Йовка и бабка Мерджанка дрожали, бледные как смерть. Серый Воронок несся легкой рысью. Ивы и бахчи остались позади. Позади было и палящее солнце. Что же там произошло, понять нам пока было трудно. Но два залпа в густую человеческую массу пролили немало крови.

В ГОРОДЕ

До города мы все-таки добрались.

Тошина мать была не из тех женщин, которые останавливаются на полдороге. Она все время молчала, пока телеги одна за другой не исчезли, стремглав умчавшись по извилистым пыльным дорогам. В Избеглии, видимо, ничего не знали о происшедшем. Село было объято обычной для него тишиной, нависшей над домами, гумнами, огородами, лугами. Люди встречались редко. Перед низким облупленным зданием играли дети. Здесь мой отец прожил целый год. Что он делал все время? Что он говорил? Чему учил крестьян? Не за это ли он теперь арестован?

Вот белеет и наше село. До него рукой подать. Сквозь вербы и стройные тополя время от времени мелькает высокий минарет.

Вдруг тетя Йовка свернула с дороги и направилась через низкий кустарник к мельнице старика Мирзы, откуда через пыльный Харманбаир по голому гребню возвышенности погнала лошадь на запад.

Обе женщины переговаривались редко, больше молчали. Каждая из них была погружена в свои заботы. У каждой один из семьи арестован и один учится в городе. Бабка Мерджанка улыбнулась мне и сказала:

– Ты очень послушный мальчик… Придется тебя похвалить матери. Если бы ты при полицейских выскочил, кто знает, что бы могло случиться. А потом что бы я ответила твоим родителям?

– Не ты, а я должна была бы держать ответ… – добавила тетя Йовка. – Боже, боже, сколько матерей теперь плачет…

Встречаем подводы, которые возвращаются из города.

– Эти понятия не имеют… – Я не докончил фразу.

Бабка Мерджанка снисходительно и ласково посмотрела на меня и прибавила:

– Гром зараз ударяет только в одно место, но горе тому, в кого он ударит.

Перед нами хребет Родопских гор. Высокие скалы, синие и островерхие, врезаются в небо. Я даже вижу ряды сосен, которые, выстроившись по-военному, словно взбираются на гребень горы.

Сердце мое сильно колотится. Вот и город. Длинные белые здания с высокими тополями. Перед ними звучит труба, маршируют солдаты. Бабка Мерджанка спешит объяснить:

– Казармы…

– Чертовой полиции не видно… – бормочет про себя тетя Йовка.

Город вырастает, дома становятся все больше, таких домов я еще не видывал. Они заслоняют солнце.

Все идет благополучно, мы добираемся до нижних кварталов. Обе женщины радуются. Сколько раз они сюда приезжали, все им знакомо. Они знают и улицы и людей.