Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"

Автор книги: Людмил Стоянов

Видимо, это наилучший прием в данный момент, потому что Мехмед делает ловкое движение, как будто приседая, и, мгновенно вырвавшись из объятый Силача, поворачивается и хватает его за ногу. Силач стоит на одной ноге, но это не беда, так как он крепко держится за Мехмеда и старается освободить ногу. Это ему удается. Тогда он хватает противника поперек туловища и хочет поднять его на плечо, чтобы таким приемом закончить борьбу. Но Мехмед не дается – он ловок, как пантера, и, хотя Силач крепко его обхватил, он вдруг вырывается и неожиданно падает на землю, увлекая за собой и Силача. И вот они начинают кататься по траве, но так, что ни один из них ни разу не прижат лопатками к земле; если у того, кто внизу, приподняты плечо и голова, он не считается побежденным.

Все это сопровождается громкими криками:

– Браво, Мехмед! Сверни ему голову! Чтоб не зазнавался!

Бабка Мерджанка:

– Ведь я вам говорила…

Но в последний момент Силач напряг силы, и вот он, только что находившийся внизу, внезапно очутился наверху, крепко схватил Мехмеда и прижал его к земле. Это произошло так быстро, что публика ахнула и онемела. Даже про аплодисменты забыли, и только когда Силач двинулся с шапкой в руке собирать деньги, из толпы понеслись крики:

– Эх! Ну и сила, я тебе скажу! Заманивал, заманивал, да и пригвоздил! Это тебе не помак!

– Помак – дурак!

Правильно говорит пословица: горе побежденному.

Сконфуженный Мехмед поднялся на ноги и начал стряхивать соломинки со своих синих, уже побелевших домотканых шаровар, ударять без нужды по рукам и бедрам, а потом, подскакивая на своих длинных ногах, направился к другим борцам, которые натирались маслом, готовясь принять участие в состязании.

– Помак сильнее, – сказал Христоско, – но ему не хватает ловкости.

– Эх, Мехмед, Мехмед, обманул ты меня! – бормотала бабка Мерджанка и, обернувшись к тете Йовке и Христоско, добавила: – Нет, я вам скажу, помаки хорошие люди. Дурными словами не ругаются, не крадут, не лгут.

Христоско бросил в шапку Силача несколько медных пятаков, и мы поднялись.

ЦЕНА РАЙСКОГО БЛАЖЕНСТВА

Солнце безжалостно печет. И вот мы опять среди лотков, качелей, шашлычных. Люди кругом толкаются, разговаривают, торгуются, закусывают. На широкой площадке танцуют хоро. Барабаны, кларнеты, скрипки, раздирая воздух своими хриплыми звуками, господствуют над общим шумом и говором. Музыканты – цыгане, веселый неприхотливый народ, некоторые из них, называемые «христианскими цыганами», живут оседлой жизнью, батрачат, другие кочуют табором из села в село, зарабатывая на жизнь разными способами: выделкой корыт и веретен, музыкой, мелким воровством…

Бабка Мерджанка встретила здесь родню из Арапова, из Катуницы, из Тополова… Объятия, поцелуи, восклицания; расспросы о том о сем, о детях, о стариках, о снохах, о зятьях… Тетя Йовка тоже увидела нескольких своих знакомых и разговорилась с ними. А мы с Тошо, нагруженные луком, стоим и ждем. Ждет и Христос ко с гусем в руках.

Входим в монастырский двор… Большая его часть позади церкви. Двухэтажное здание с просторными террасами – здесь живут монахи и игумен.

На дворе, за низким дощатым столом сидит широкоплечий монах в белой суконной скуфейке и в домотканой темно-коричневой рясе. Он записывает в старую конторскую книгу, разграфленную красными и синими линиями, имена жертвователей в монастырь. Последние ждут своей очереди, стоя в длинном хвосте…

В глубине двора собралось порядочное количество овец и баранов. Это, как сказал Христоско, для спасения души, от некоторых людей, в ком заговорила совесть, – они жили неправдой, грабили чужое имущество, изменяли, творили насилия над своими ближними… И вот теперь обеспечивают себе теплое место на том свете.

В стороне таращит глаза целое стадо индюков, индюшек, гусей и кур – это традиционные пожертвования во исполнение обряда. Но и тут, разумеется, основная цель умилостивить святого, чтобы он в случае нужды где-нибудь там походатайствовал…

Возле стола, за которым сидит рослый монах, лежат мешки с пшеницей, кукурузой, фасолью, чечевицей и другими сельскохозяйственными продуктами. Тут же толчется в качестве помощника молодой послушник, двадцатилетний юноша с черными горящими глазами, свежим лицом, с черной Христовой бородкой и длинными черными волосами. Он чрезвычайно стесняется женщин. Принимая дары от женщины, он весь заливается краской, смотрит вниз и готов провалиться сквозь землю, потому что его учили: женщина есть воплощение самого дьявола…

– Ты что принес? – обращается рослый монах к невысокому смиренному крестьянину в новой, почти ненадеванной одежде.

Это говорится строго повелительно, как должнику, который просрочил уплату долга.

Крестьянин вытаскивает из-за пояса длинный полотняный кошель, развязывает его и медленно шарит на дне, где позвякивают деньги, вынимает оттуда золотую монету и подает ее со словами:

– Вот, отче, наполеондор – старуха моя жертвует… Больная несколько лет… может быть, говорит, святые люди помолятся за мое здоровье…

Отче берет наполеондор и долго его осматривает то с одной, то с другой стороны, словно хочет удостовериться, не фальшивый ли. Потом прячет его в карман рясы и с видимым удовольствием говорит:

– Ну как же… Пусть не сомневается… Братия помолится… Господь поможет… А теперь скажи, откуда ты, как прозываешься?..

Когда пожертвование записано, человек, видимо успокоенный, отходит, все еще продолжая завязывать кошель, и наконец засовывает его за пояс.

– Следующий, – вызывает святой человек, не отрывая глаз от конторской книги, куда он размашистым почерком записывал имя жертвователя.

Приближается молодая женщина с тяжелым мешком, который она опускает возле стола, и смущенно прячет руки под передник, словно не зная, куда их девать.

– Что принесла? – говорит монах, взглянув на нее.

– Сушеные фрукты, – виновато отвечает женщина.

– Сушеные фрукты! – неприятно удивленный, повторяет отец, но, вспомнив, что богу угоден всякий дар, равнодушно бросает послушнику: – Илийчо! Возьми сушеные фрукты… высыпи их там на рогожку… Господь и малым не брезгует.

– Слушаю, отче Илларион, – чинно отвечает Илийчо и поспешно опоражнивает мешок.

И, возвращая пустой мешок женщине, опять краснеет по самую шею.

Приходит и наша очередь. Наши дары тоже были скромны, но отец Илларион принял благосклонно и лук и гуся. Оказывается, он даже знаком с бабкой Мерджанкой и просит передать привет деду Ботё.

– Ты что думаешь, мы с ним вместе были на Шипке… – добавляет отец Илларион и гладит свою широкую поседевшую бороду.

"Ишь ты… – подумал я про себя. – Надо спросить деда Ботё, правда ли это, хотя, собственно, почему бы и не быть правдой…" В этот миг привели белого кудлатого барана с изогнутыми рогами, нетерпеливого и упрямого, на веревке, привязанной за заднюю ногу. Отец Илларион оживился и похвалил хозяина:

– Молодец… – Вглядевшись и узнав его, прибавил оживленно: – Дядя Илия! Как ты очутился в наших краях?

– Дочка у меня, отче Илларион, захворала, слабеет… Жена ругает меня, иди, говорит, в монастырь, сделай какое-нибудь богоугодное дело… Вот я и решил…

– Правильно поступил, дядя Илия… Доброе дело вознаградится. Следующий!

Дядя Илия ждет, пока будет записано его пожертвование, и потом отходит с чувством, что его ограбили, – таким грустным взглядом он глядит на крупного откормленного барана, которого он выхаживал целый год – и для чего?

Последний грустный взгляд, и человек исчезает в толпе.

Мы тоже трогаемся – обряд выполнен.

По обычаю, мы должны пройти мимо источника и покропить себя святой водой. Источник находится в глубине двора, где другие ворота ведут в луга, бахчи и нивы, принадлежащие монастырю.

С церковного фасада на нас смотрят разные святые. Их имена начертаны трудно читаемыми славянскими буквами. Тут есть картины из жизни Адама и Евы в раю. Святой Георгий убивает своим копьем многоглавого змея. Пресвятая богородица перед крестом, на котором распят Спаситель. Мария Магдалина вытирает своими волосами ноги Христу.

Я жду, что скажет Христоско. Но он молчит и, судя по его взгляду, думает о чем-то своем, далеком. И только на предложение пройти к источнику говорит вполголоса:

– Оставили бы вы эти бабьи глупости…

Источник – это родник, обложенный камнями, откуда вода капает в глубокое четырехугольное корыто. Над источником воздвигнут пятиугольный купол. Солнечные лучи, падая в воду, освещают разбросанные по дну мелкие серебряные монеты.

Перед источником сидят несколько старух, молодых женщин и девушек.

Старухи тихо разговаривают, а молодые, уставясь в землю, сидят в упорном глубоком молчании.

Старый худощавый монах читает какой-то невысокой пышной девушке с низким лбом странные слова и заклинания по засаленному Часослову. Потом девушка подает ему монету, которую монах бросает в источник, мокрой рукой брызгает лицо девушки и крестит ее. На этом молитва кончается. Старая женщина берет девушку под руку и ведет ее к выходу.

Подходит другая девушка, ростом еще ниже предыдущей, худая, с лицом, загорелым от солнца, с потусторонним холодным и безразличным взглядом, грустным и неподвижным.

Монах повторяет ту же самую церемонию. Но в тот момент, когда мать девушки, стоящая поодаль, подает мелкую серебряную монету, девушка делает странное движение. Она устремляет взор к небу и начинает смеяться прелестным звучным смехом. Сначала смех похож на всхлипывание и вдруг становится ясным, как-то глубоко осмысленным. Точь-в-точь как на сцене, когда героиня смотрит с презрением на неверного любовника. Ее кто-то соблазнил, а потом бросил, как ненужную вещь.

Этот звонкий смех говорит: "Ты думаешь, я страдаю? Ну нет! Мне стоит только пальцем поманить, знаешь сколько парней за мной побежит! Не думай, что я останусь одна".

В ее тупо устремленном взгляде сквозит безумие. В глазах одновременно отражаются и отчаяние и счастье. Девушка невнятно грозит монаху, словно это он виновник ее горя:

– Так знай же! Я еще выйду замуж! Выйду! Выйду!

Потом резко поворачивается и идет вместе с матерью, но смех ее быстро затихает, голова никнет.

НАРОДНЫЙ ПЕВЕЦ

– Разве может быть праздник без певца? – смеется бабка Мерджанка.

Шум, крики, песни, пылающее летнее солнце, синее небо, густой воздух, который опьяняет и кружит голову.

Толпа любопытных слушает Геро Чуба, известного всей околии. Он сидит на стуле, поставленном на стол. На коленях у него гармоника. Зажмурив глаза, он поет, красный и потный, волосы свисают у него на лоб, откуда, вероятно, и пошло его прозвище "чуб", и поет он донельзя фальшиво, но с лирическими переливами в голосе. Это нравится публике, которая слушает его, затаив дыхание. Он сам сочиняет слова и подбирает к ним мелодию, или печальную, или "геройскую", сообразно содержанию.

Он скорее не поет, а протяжным голосом рассказывает о молодой вдове, которая семь лет творит поминки по своему мужу и поливает его могилу, пока не вырастет на смену ему сын. Злые люди колдовством насылают на нее тяжелую болезнь. Следует описание болезни и смерти вдовы в день свадьбы ее сына.

Некоторые женщины плачут. Песня затрагивает их затаенные чувства.

Певец бередит уснувшие горести этих честных людей, изнуренных трудом и тяжестью жизни. Начинается песня о бедняке Георгии, который играл на свирели для своей зазнобы Доны, дочери богача. Но ее отец упрятал его в солдаты. Описываются страдания Георгия. Он становится вестовым ротного командира, и "капитанша" ему говорит: "Сходи, Георгий, на базар, купи мне сладких персиков", – и прочее. Слушатели увлечены, захвачены. Сердца, трепеща, сжимаются.

Слышны голоса:

– Какую-нибудь геройскую, Геро!

– Какую-нибудь о казаках, о России!

Геро улыбается, польщенный успехом и вниманием, затем, откашлявшись, запевает:

 
Пишет письмо Сулейман-паша
Падишаху в Стамбул-город:
"Ты пришли, пришли мне, султан Азиз,
Девять полков злых янычаров
И еще столько же черных арапов,
Черных арапов, свирепых черкесов
Да с кривыми саблями турок-горцев,
И тогда я ударю на Шипку, в Балканы,
И разобью проклятых московцев…"
Но отвечает султан Азиз
Черными буквами на белой бумаге:
"Делай что хочешь, Сулейман-паша,
Не пускай вниз лютых московцев,
Ведь московцы – великая сила.
Они могут дойти аж до Стамбула,
Сокрушить мусульманскую веру".
 

Песня эта длинная, в ней много приключений. Прежде чем письмо дошло до Стамбула, пало девять коней, и еще девять коней, пока был получен ответ. Султан Азиз отказывает в помощи, потому что московцы со всех сторон грозят Турции. Он надеется на англичан и немцев, к которым отправил сановников просить о помощи против «московской силы».

Большинство слушает терпеливо, долго. И мужчины и женщины не отрывают глаз от певца, который растягивает гармонику, покачивается над ней, потом поднимает голову и смотрит вверх на синий небесный свод. Голос его становится еще протяжнее, глаза совсем зажмуриваются. Это знак, что он дошел до самого патетического места.

Публика просит еще. Она увлечена словами певца о могуществе России, эти слова западают ей прямо в сердце.

Слышатся голоса:

– Про повстанца Велко!

– Про казнь Васила Левского!

Певец ставит гармонику рядом с собой, шарит за поясом и, достав тонкий цветной платок, вытирает им потное лицо. Потом берет одну из лежащей перед ним кучи небольших книжек и показывает окружающей его толпе. Это, как он объясняет, "песенник", где собраны самые лучшие его песни.

– Тут есть песни для всех – для женщин, для мужчин, для девушек, для парней, для брошенных возлюбленных, для вдовцов, для разведенных, – от всех горестей помогают. Цена десять стотинок или два яйца.

Заманчивые книжки переходят в руки главным образом молодых женщин и девушек, которые смущенно кладут на стол темную медную монету или спасительные два яйца. Певец собирает их, несколько стесняясь и смутно сознавая, что искусством торговать не следует, но что иначе не получается.

Чтобы заглушить этот свой внутренний голос, он снова берет гармонику и запевает перед очарованными слушателями:

 
Годы суровые,
Трудные годы!
Рядом прошли вы
Или по мне?
 

МОЛЕБЕН О ДОЖДЕ

Солнце клонилось к западу. Здесь и там некоторые приехавшие из более отдаленных сел уже запрягают лошадей. Торговцы дерут горло – у них еще остались непроданные товары. Мы тоже направляемся к нашей повозке.

И Тошо и я, мы оба очень довольны. То и дело толкаем друг друга локтями.

– Смотри, смотри!.. – тихо шепчем, чтобы не привлечь внимания. Иногда исчезаем в толпе, осматриваем наиболее интересные для нас вещи: говорящего попугая, белую мышку, которая вытаскивает "счастье", обезьяну Мики перед цирком "Балкан"…

Вдруг из ворот монастыря появились высокие хоругви, сопровождаемые группой монахов в полном облачении, с крестами в руках. Они пели молитвы и махали кадилами.

Тошо крикнул:

– Смотри, смотри!

– Молебен о дожде! – отозвалась бабка Мерджанка, глядя на хоругви.

Шествие прошло сквозь толпу, от нее отделились люди и пошли следом за процессией. Они шли, крестясь и глядя на безоблачное синее небо, щелкали языком и снова крестились.

Общее внимание привлекала внушительная фигура монаха, который шел впереди всех. Высокого роста, с длинной черной бородой и кудрявыми волосами, одетый в парчу, с большим золотым крестом в руке, он был похож на библейского пророка.

– Отец игумен, – с уважением сказала бабка Мерджанка. – Авось господь услышит его молитву, – она посмотрела на небо, – ведь вон какая сушь стоит…

Действительно, над полем висела тонкая пыль от высохших дорог и выжженного жнивья, через которую косые солнечные лучи проходили, как сквозь сито, и терялись вдалеке. Земля томилась от жажды, хлеба стояли низкорослые. С жатвой медлили, в надежде, что вот-вот пойдет дождь и зерно успеет налиться.

Шествие с хоругвями обогнуло площадь и вышло на полевой простор. Люди следили за ним, защищаясь от солнца ладонями, поглядывали на небо и недоверчиво качали головой.

– Молчит пророк Илья… – печально сказал кто-то. – Словно онемел…

– Как знать… может, запил… ведь свежее виноградное сусло поспело…

– Если будем надеяться на Илью-пророка, плохо нам придется… – сказал низенький человек, длинноволосый, с непокрытой головой.

Народ посмотрел на него с любопытством. Хотя все были согласны с ним, но его неверие вызвало усмешки.

– Именно так! – продолжал он убежденно. – Нельзя обманывать себя глупыми суевериями. Ведь наука…

– Ты знай свое дело, учитель, – прервал его пожилой человек в шароварах, с соломенной шляпой на голове, – бывают и чудеса… В позапрошлом году вот так же вышел поп молебен служить, и тут как хлынет ливень…

– Наука не признает таких вещей, – не сдавался человечек. – Отчего происходит засуха? Это выяснено. Где есть леса, там и дожди… А у нас – смотрите – ни деревца кругом…

Я и Тошо слушали спор и, безусловно, были на стороне длинноволосого человечка. Христоско молчал, видимо, стеснялся перед этими взрослыми людьми.

– Ты, учитель, прав, – сказал примирительно крестьянин в соломенной шляпе. – И я так же думаю, но… Темный народ! Ты теперь где? В Арапове?

– Нигде, – сокрушенно ответил учитель. – Уволили меня.

– Да ну? За что?

– Не пляшу под их дудку, вот за что…

Крестный ход удалялся в поле. Шествие следовало за поворотом дороги, шло вдоль нив и межей, потом спустилось в какую-то лощину и исчезло из глаз. Исчезли и отблески хоругвей.

"Неужели, – размышлял я своим детским умом, – игумен и монахи могут по своему желанию вызвать дождь, как доярка молоко из коровы?" И опять прокрадывается какая-то смутная мысль, а может быть…

– Ну, довольно болтовни, – строго сказала бабка Мерджанка. – Вечереет, пора в путь…

Мы с Тошо слушали разговоры окружающих, все время узнавая что-то новое, о чем мы никогда раньше не слыхали, поэтому старались насколько возможно замедлить отъезд.

Народу стало меньше, многие уже уехали. Но шум все возрастал. Продавцы кричали отчаянно, настойчиво, стараясь распродать оставшийся товар.

– Только пять левов! Вместо десяти! Кто купит, сбережет деньги!

Вот и наша повозка… Воронок мирно дожевывает сено, фыркает, переступает с ноги на ногу. Встряхивает головой, машет хвостом, с нетерпением ожидая, когда иноходью помчится по ровной дороге. Ведь это истинное удовольствие для каждой лошади.

Мы прощаемся с людьми вокруг нас, которые тоже запрягают лошадей, и трогаемся в путь. Воронок, навострив уши, прислушивается к другим звукам, звукам притихшего поля.

Нас нагоняют другие подводы. Незнакомые люди машут нам руками и платками.

– В добрый час! Будьте здоровы! Хорошего урожая!

На перекрестке подводы сворачивают, а мы едем прямо. Дорога ведет то на восток, то на северо-запад. Солнце тонет в красной мгле над Пловдивскими холмами, краски каждую минуту меняются – атласно-синие, темно-пепельные, из розовых переходят в алые, и, наконец, как из огромной красной пещеры, показывается огненный диск солнца.

Я и Тошо смотрим во все стороны, для нас интересно все – редкие тощие вербы, там и сям одинокие тополя, пересохшая река с узкой струйкой воды посередине, стадо, медленно бредущее в деревню, а далеко на востоке уже видна темная пелена вечера, которая медленно подкрадывается к нам…

Вдруг Тошо удивленно закричал:

– Смотрите! Туча!

И он показал на юг, на Родопские горы.

Действительно, оттуда выплывала большая, насыщенная влагой туча, розовая по краям, черная посередине.

– Боже! Услышал господь нашу молитву! – закрестилась бабка Мерджанка на это чудо. То же самое сделала и тетка Йовка.

Обе женщины ошеломленно глядели на огромную тучу, в которой уже вспыхивали короткие молнии, словно угрожая поразить противника.

Туча стояла неподвижно над гребнем Родопских гор. Потом она проползла над полем, где ее охватил жаром сухой воздух, а с запада солнечные лучи разодрали ее на части. Словно опомнившись, она попыталась было набраться сил и вернуться назад к влажным тенистым родопским ущельям.

В тот же миг в середине у ней появилась трещина, которая порозовела и начала расширяться. Вскоре туча была разорвана на две, а затем на несколько частей и, наконец, разбита и уничтожена.

Спустя некоторое время на ее месте уже синел кусок неба, так же безнадежно лишенный влаги, как и остальной небесный свод.

– Эх! – вздохнула бабка Мерджанка, глядя с сожалением в то место небесной сини, где только что была туча. – Как же это получилось?

– В том-то и дело, что ничего от нас не зависит, – успокоил ее Христоско. И эти слова положили конец всяким излишним надеждам и разговорам.

Дорога от Арапова до нашего села ровная. Голое поле пустынно. Местами оно поросло терновником и крапивой. Кое-где розовая мальва порадует глаз, и опять начинаются сожженные солнцем пыльные кусты, стерня и низкорослое жито. С востока на нас надвигаются сумерки. По этому признаку Воронок понял, что ему скоро дадут овса, и веселее зашлепал новыми подковами по мягкой пыли.

Въезжаем в знакомые места. Мы не раз ходили сюда разыскивать птичьи гнезда. Вот и Харманбаир. Мы едем мимо него. На сердце так радостно, словно мы получили несметное богатство.

– Подъезжаем, – бормочет как бы про себя бабка Мерджанка, и ее серые глаза смеются сквозь очки. – Ну, ребята, приготовиться…

Все еще светло, красный закат медленно гаснет.

Телега останавливается у Тошиных ворот.