Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Часа два, не больше, – успокаиваю я его. – Полежим еще часок-другой. Хорошо, что земля теплая. Как только рассветет, попросим переправить нас в Царварицу к нашим беглецам.

– Ладно, только ты не бросай меня.

– Как же я тебя брошу? Разве это мыслимо?

Ущербный месяц прячется за облака, и лагерь наполняется лунным сумраком. Мелькают тени людей – то в полный рост, то сгорбленных, охающих, беспомощных.

Я никому не могу помочь, и никто не может помочь мне. Даже камень может скорей постоять за себя, чем мы. О нас никто не думает, мы лишь номера в списках фельдшера, завтра, быть может, нас погрузят в простую деревенскую телегу с длинными, новыми оглоблями и зароют где-нибудь в поле.

Мой товарищ молчит, он тяжело хрипит – что-то творится в его груди, он задыхается. Глухой вздох, и дыхание его прерывается, но в груди по-прежнему слышен шум какой-то борьбы, напоминающий шорох ссыпаемого щебня или протрескивание горящей ветоши. Несколько минут тихого, нормального дыхания, а затем он вновь начинает задыхаться. Расталкиваю его. Он просыпается.

– Что? – едва слышно хрипит он и медленно, с трудом поворачивает ко мне голову.

– Да ничего, – отвечаю. – Разбудил тебя, потому что храпишь. Не выношу людей, которые храпят во сне.

– Храплю? Странно. Мне никто еще не говорил, что я храплю.

– Скорее бы прошла эта ужасная ночь… Летние ночи коротки… А утром что-нибудь придумаем.

– Да, да… Ты хороший парень… Никогда тебя не забуду…

– Хоть бы чаю дали… Эти доктора со страху сгинули куда-то.

– А те, те, что бросили нас… повесить их мало.

В самом деле, что бы с нами стало, будь сейчас не лето, а дождливая, слякотная осень или морозная зима, – наверняка погибли бы все до единого. Сейчас, по крайней мере, земля прогретая, гостеприимная, можно прилечь, не боясь замерзнуть, а прохлада молчаливой ночи действует даже успокоительно.

Всматриваюсь в прозрачное небо, и кажется мне, что я лежу в лодке, а лодка бешено мчится по голубому, бескрайнему водному простору, в каком-то невиданном и неповторимом мире… Миром этим правит фельдфебель Запрян. Он встречает меня, как старого знакомого. Огромные черные усы подчеркивают его достоинство и строгость.

– А-а-а, студентик, добро пожаловать в нестроевую роту! О тебе, конечно, и вопроса нет, – ты ведь у нас хиленький, деликатный… А вон из тех ослов, что только жрут царский хлеб и поносят начальство, дух вон вышибу. Ротный на мне все зло вымещает. Ну-ка, бери это грязное белье да сходи на речку, выстирай! Что уставился, как баран на новые ворота! Э-э, да он уже сыграл в ящик!

Я очнулся. На лбу крупные капли пота. Проклятые сны! Чуть вздремнешь – словно мглой заволакивают сознание, притупляют его.

Фельдфебель Запрян был нашей солдатской совестью. Даже сейчас, когда он далеко от нас и уже не властен над нами, дух его смущает наши сны сильнее, чем воспоминание о неприятельских снарядах.

…Кончилась твоя власть, господин фельдфебель, холера оказалась сильнее тебя, отняла у тебя одну за другой все твои жертвы. Видишь ты этих несчастных, что заполонили холерный лагерь и стонут с остекленевшим взглядом? Все они присланы сюда тобой – ведь ты же "мать роты".

После долгих, бесконечных усилий встаю. Приходится встать, чтобы не оказаться в луже. Нужно отойти куда-нибудь в сторонку, подальше. Фельдшер не нашел нужным показать нам подходящее место – так он спешил со своими списками.

Надо разобраться в обстановке. Если память мне не изменяет, палатки были справа. Слева торчали сухие, голые вязы. Вот они, на том же месте. Вдали белеет проплешинами стерня, ощипанные нивы.

Что это? Человек. Он лежит неподвижно, свернувшись клубком. Я спотыкаюсь об него и вздрагиваю. И он, вроде нас, лежит под небесами, брошенный на милость матушки-земли и свежего воздуха. Он не одинок. Рядом с ним еще один, второй, третий… Они лежат в самых различных позах. Спят ли они? Холерные вообще не спят. Они или бредят, или храпят в полузабытьи. А эти спокойны, спят, как младенцы…

Впереди движется белая тень. Должно быть, кто-нибудь из старожилов, надо следовать за ним. Идет он еле-еле, пошатываясь, и я легко его догоняю.

– Послушай, ты давно здесь?

Он отпрянул, как ошпаренный.

– Кто, я? Да нет, всего три дня. Здесь никто больше двух-трех дней не задерживается. Если не помрет за это время, отправляют в тыл, в другие больницы.

– А что это за люди валяются по двору?

– Что за люди? Больные – или покойники. По утрам их подбирают и закапывают…

Человек отходит под тень вязов и приседает на корточки.

Я возвращаюсь. Двор, залитый белесым лунным светом, полон людей. Группами и в одиночку они распростерлись, приникли в молчании к земле, словно прислушиваются к чему-то, что надвигается на них. Стоны, храп, бред – знакомые звуки, галлюцинации больного мозга, когда кажется, что все прекрасное, вся жизнь осталась где-то там, позади, по ту сторону какого-то канала с черной, липкой водой, откуда уже нет возврата. Мне приходится перешагивать через эти мертвые тела, чтобы добраться до своего товарища.

Заглядываю в палатки. Оттуда несет нестерпимым зловонием, и я с отвращением отшатываюсь.

Столько больных людей – и никакого ухода за ними. Я так и не видел, чтобы хоть один санитар подошел к больным, сказал им два-три слова. А ведь все это солдаты, сыны народа, поднявшегося на защиту царя и отечества… Отечества, которого они не знают, и царя, который продает их иностранцам вместе с этим отечеством…

– Милан! Милан Костов! – с надрывом кричу я своим сиплым, немощным голосом.

Где я оставил его? Обширный лагерь полон спящих людей, и я не могу отыскать место, где мы лежали.

Останавливаюсь и оглядываюсь вокруг. Стараюсь понять. Перешагиваю еще через несколько трупов и кричу:

– Милан Костов! Где ты?

Одна из теней приподнимается.

– Здесь! Здесь! Что случилось?

– Да вот незадача, – отвечаю, – заблудился в лагере…

– Куда ты ходил?

– Понятно куда… Только пройти здесь не просто – больные валяются где попало…

– Эх, несчастная страна!..

Я ложусь рядом с ним.

– Который час? – спрашивает он.

Если судить по звездам, то должно быть далеко за полночь. В окопах мы изучили их путь и знаем, когда какая из них заходит. Летняя ночь коротка. Горизонт на востоке слегка розовеет. В окрестных селах и деревушках перекликаются первые петухи. Близок рассвет.

В этот ранний утренний час у лагеря странный, необыкновенный вид. Больные в большинстве уже успокоились после страшных ночных кошмаров и закрыли глаза в предутренней дреме. Кое-кто, может быть, заснул навеки. Лица – синие, землистые, рты раскрыты и обнажают пожелтевшие зубы, разъеденные соленой солдатской похлебкой – неизменной постной бурдой, от которой только промываются кишки и так подводит животы, что желудок прилипает к спине. Раннее солнце действует усыпляюще. Бывают ведь и холодные ночи, а люди спят, ничем не укрывшись, согласно законам «патриотизма», который укрывает одних за счет других.

Счастливые! Они спят, как телята. А там, в убогих горных селениях, которые греются под южным солнцем, точно ленивые стада волов, бегают их детишки, жены спешат полить огороды, а старики гонят осликов к старой мельнице у реки. Подозревают ли эти невинные, как полевая трава, души, что где-то в неведомом краю, покинутые, умирают самые близкие им люди, их опора, сила и гордость?

Из палатки фельдшера вылезает человек в белом халате. Немного поодаль стоит другая палатка, повыше первой, со скамейкой у входа, – по-видимому, докторская. Слева – кухня, повар чистит овощи к обеду. Он готовит для доктора и фельдшера, ибо больные не получают никакой пищи, кроме чая. Но дадут ли хоть чаю – вот в чем вопрос. Во рту пересохло. Раздаются отдельные выкрики:

– Послушай, господин унтер, не найдется ли кружки воды, будь другом!

– Дрянь, а не люди, – слышится чей-то слабый, робкий голос, – подохнешь – никто и не взглянет.

Санитары вяло, невозмутимо двигаются между кухней и палаткой доктора. Хоть бы один из них сбился с пути и по ошибке принес сюда кружку чаю!

Вот и доктор; рыхлый, тучный, с маленькими глазками, в пенсне и белом халате, он возбужденно размахивает руками и клянет все на свете.

3

– Киро!

– Я, господин доктор!

– Кто бросил здесь господина подпоручика без всякого присмотра?

– Господина подпоручика?

– Да, да, господина подпоручика! Ослеп, что ли? Вздуть бы вас как следует, чтобы приучились к порядку!

Киро смотрит на него виновато и растерянно, пораженный тем, что заставил офицера спать на земле, в то время как для них есть специальная палатка… Как это он проглядел? Его краснощекое, круглое лицо конвульсивно подергивается, добродушная улыбка прячется, вид у него растерянный и несчастный.

До подпоручика Костова с трудом доходит, что весь этот скандал поднят из-за него. Он стоит, олицетворяя собой открытое обвинение, и во взгляде его – молчаливый, но грозный укор.

Скорей всего доктор и не подошел бы к нам, если бы не услышал моего возгласа: "Господин подпоручик!" Это привлекло его внимание, возбудило любопытство.

Доктор сделал еще несколько шагов в нашу сторону, вытер ладони о халат и произнес:

– Ужасно! – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Пропасть больных, а персонала – никакого. Не знаешь просто, с кого начать. Извините, что фельдшер заставил вас переночевать на земле. Но просто голова идет кругом…

Милан Костов некоторое время смотрит на него и затем говорит:

– Да обо мне не беспокойтесь. Смотрите лучше за солдатами.

– И я так думаю. Вот именно, за солдатами. Ведь это народ. А что мы с ним делаем? Предоставляем ему подыхать, как чумному стаду. Ни условий, ни медикаментов, ни персонала.

– Вы так казнитесь, что вроде бы и добавить нечего, – произносит с усилием подпоручик. – Но мне бы хотелось обвинить вас, докторов.

– Нас? Но, простите, при чем здесь мы? Мы и так разрываемся на части. Что можно сделать голыми руками?

– Ну, ну. Побольше заботы, побольше внимания. Вот я здесь уже десять часов, а еще не видел, чтобы больным дали хотя бы чаю. Если все дело сводится к тому, чтобы мы спали на голой земле и дышали чистым воздухом, тогда нет никакой надобности в вас. Умереть мы и без вас сможем.

– Извините, господин подпоручик, извините, мы ведь всего лишь эвакопункт. Наша задача…

Доктор деланно усмехнулся. Ему хочется свести слова подпоручика к обычной шутке.

– Да, да… Шутки в сторону, по эти наши порядки погубят нас.

Мимо проходит человек с подносом в руках.

– Слушай, – строго обращается к нему доктор, – немедленно две чашки чаю господам. Который час? О-о! Уже восемь. Пора приступать к обходу. Вы зарегистрированы? Нет? Сейчас мы зарегистрируем вас. Где фельдшер? Эти негодяи с ума могут свести человека. До свидания.

Он входит в палатку недовольный, раздраженный. Солнце греет нам спины, мы садимся на траву.

– Хорошую вы ему дали взбучку, – говорю я подпоручику.

Он поднимает на меня свои мягкие, теплые глаза.

– Брось ты эти официальности, – шепчет он устало. – Мы с тобой товарищи по несчастью, у нас одна судьба, незачем нам комедию ломать… К чему тут "вы". А этого, попадись он мне, вздернул бы собственными руками.

Вокруг нас желтеют голые пологие холмы, залитые утренним солнцем.

Чай взбодрил нас. Мир теперь кажется моложе, шире, как-то приветливее. Жажда жизни волной захлестывает нас, хотя жизнь и представляется такой далекой, невероятной.

– Господин доктор, телеги прибыли.

– Ага. Сколько их?

– Двенадцать.

– Хорошо. Если они успеют до вечера сделать два рейса, то с мертвецами покончим. Акты готовы?

– Так точно. Список составлен. Все сведения внесены.

– Смотри, Киро, не напутай там чего-нибудь, надо произвести самую тщательную проверку умерших…

– Слушаюсь, господин доктор! Потребуется еще несколько грузчиков…

– Ничего, пусть возчики помогут.

Этот разговор ведется около кухни, в нескольких шагах от нас. Мы сидим на траве и ждем. Милан поглядывает на меня, глаза его мечут молнии. Ярость, бессильная злоба душат его. Подхожу к доктору и с трудом шепчу:

– Прошу прощения, господин доктор, как наши дела…

Хочу напомнить ему о нас, о подпоручике.

– А, да, да… Сейчас займемся и вами, – не глядя на меня, отвечает доктор и делает успокоительный жест рукой.

Он весь поглощен своими заботами, то и дело снует в палатку и обратно, сыплет распоряжениями.

Телеги, о которых шла речь, стоят на дороге и ждут. Из палатки доносится голос доктора – он говорит по телефону. Идут бесконечные препирательства о чем-то, по-видимому, имеющем для нас огромное значение, потому что у доктора с уст не сходит слово "больные".

А время уходит, как вор, исподтишка, солнце вползает на плечи пепельного, раскаленного неба – спешит на отдых.

– Безнадежное дело, – пессимистически замечает Милан, оглядывая залитое солнечным светом поле. – Боюсь, как бы нам опять не пришлось ночевать в этом аду. Сходи-ка напомни ему…

– Да нет, не может быть… Ведь он обещал.

Но все же я медленно поднимаюсь и иду, стараясь почаще попадаться доктору на глаза. Наконец он замечает меня.

– А, да, да. Слушайте, ребята, ваше дело устраивается. За вами приедет грузовик и отвезет в часть. Киро! – добавил он с довольным видом. – Действуй, телеги ждут.

Начинается самое страшное – погрузка. Для них, однако, для обслуживающего персонала, это вовсе не страшно. Для них это такое же обычное дело, как и погрузка хлеба или перевозка овощей. Мертвец, видимо, самый ненужный товар, с которым нечего церемониться. С трупом обращаются запросто. Его берут вдвоем, один – за голову, другой – за ноги, и тащат, словно бревно. Без особых церемоний укладывают в телегу, предварительно сняв с него солдатскую гимнастерку и штаны. Вероятно, считается неприличным являться на небо в военной форме. А возможно, у государства имеются свои соображения, которых нам, простым солдатам, не понять.

Случается, что голова мертвеца выскальзывает из рук несущего и волочится по земле. С отросшей щетиной и свалявшимися волосами, она ужасна, и человек, нагибаясь, чтобы снова подхватить ее, отворачивается в сторону – ему кажется, что мертвец вот-вот раскроет свой искаженный рот и оплюет его.

Погрузка затянулась. Я слоняюсь возле подвод, заглядываю в них, рассматриваю покойников. Они лежат в нижнем белье, на лицах – следы жестокой борьбы со смертью. Союзница голода, беспечности и нерадивости тех, кто на костях ближнего строит свое благополучие, смерть победила их. Мне хочется крикнуть, шепнуть им на ухо:

"Эх, братцы, какими же болванами мы оказались, но придет и наш час… Скатится с плеч чья-то голова, но только не наша… Да будет земля вам пухом!"

Первые подводы трогаются. Мертвецы, погруженные, как снопы, слегка покачиваются и словно нашептывают друг другу какую-то тайну. Телеги скрипят под палящим солнцем и вскоре исчезают за поворотом.

– Ну, знаешь ли, это просто безобразие – раздевать людей, будто они бог знает какие преступники, – говорю я Милану, указывая на подводы. – Какие новости? Доктор ничего не говорил?

– Нет, молчит, занят по горло, все по телефону разговаривает. Так, говоришь, раздевают, а?

– Снимают гимнастерки, штаны, сапоги… Может, так по уставу положено, но это бесчеловечно…

– Так принято. Вот насчет сапог они, пожалуй, правы… Солдаты ведь босые ходят.

Сапоги и вправду стали большой редкостью. Мы смотрим на свои ноги. Наши сапоги давно уже утратили тот вид, который им придал сапожник. Кожа больше походит на древесную кору, изъеденную червями, источенную дождями и ветром. Тем, мертвым, с посинелыми лицами и окоченевшими пальцами, сапоги не нужны. Они уже не согреют им ног и не пригодятся для похода в рай.

– А что касается одежды, то это форменное безобразие. Эти каптенармусы настоящие Плюшкины: подбирают каждую тряпку, а солдаты все равно разуты и раздеты.

Милан пытается встать – ему тоже хочется увидеть почести, с которыми провожают героев, ибо они поистине герои терпения, мученики, не произнесшие ни слова хулы по адресу зла, жертвой которого они являются.

Он направляется к палатке доктора, но, не сделав и нескольких шагов, теряет равновесие и, стараясь удержаться, хватается за колючую проволоку, которой огорожена палатка. Острые колючки впиваются ему в руку, он оборачивается и беспомощно смотрит на меня. Я подхожу, беру его под руку, и мы вместе бредем по направлению к дороге. Навстречу идет доктор.

– А, вы еще здесь? Киро, – обращается он к фельдшеру. – Когда придет грузовик, – не забудь посадить этих господ.

– Слушаюсь, господин доктор. Зайдите, пожалуйста, я зарегистрирую вас.

Мы покорно следуем за фельдшером в канцелярию, где он расспрашивает нас, из какой мы части, из какого лазарета и куда следуем.

– Грузовик придет к обеду, – утешает он нас.

Мы потеряли всякое представление о времени. "Обед" – это такой час, когда из кухни начинают разносить пищу… для персонала лагеря. Тогда в изголодавших наших утробах, промытых неизменным чаем, поднимается настоящий вой.

Во дворе мелькают больные, которые приходят сюда, быть может, для того, чтобы избежать отвратительного зрелища, какое являет собой погрузка трупов. Они молчаливы, сосредоточенны, заняты лишь одной мыслью: неужели и их постигнет та же участь?

Милан вцепился мне в руку, колени у него дрожат.

– Не могу больше, сейчас упаду, – шепчет он.

Мы садимся на траву.

Ожидание просто убийственно.

– Кто знает, что еще там будет! – роняю я будто невзначай, чтобы успокоить его. – Такой же беспорядок.

– Ну нет, те все же человечнее. Хотя и удрали, бросили нас на произвол судьбы, но все же проявляли больше заботы…

Послышалось пыхтение грузовика. Пристально всматриваемся, пытаясь различить его, но нигде не видим. Машина грохочет, шум нарастает. Одновременно растет и наше нетерпение, словно этот шум песет нам спасенье.

Грузовик полон людей. Кто они? Очевидно, все холерные, – в противном случае это было бы преступлением. Устраиваемся как можем. Большинство здесь офицеры и унтер-офицеры. Из разговоров выясняется, что тут больные и тифом, и малярией, и холерой. Грузовик, пыхтя, трясется по ухабистой дороге. Мы сталкиваемся друг с другом, усевшиеся повыше валятся на устроившихся внизу, затем с трудом забираются обратно. Никто не интересуется соседями, все, словно загипнотизированные своими мыслями, сидят, вперив глаза в пространство. Движение создает иллюзию, будто наступил конец страданиям и мы едем навстречу верному спасению. Грузовик направляется за боеприпасами, кузов его заставлен ящиками; они пустые, но занимают много места.

Мы сели последними и потому вынуждены разместиться на дне кузова, в ногах у других. Милан дремлет, прикорнув на моем плече. Быть может, он в полузабытьи. Солнце печет нещадно, вокруг мелькают порыжевшие холмы, выжженные поляны, низкие перелески. Колеса у грузовика без шин, он движется с большим напряжением, а мотор просто разрывается, чтобы тащить вперед эту разболтанную колымагу. Время от времени грузовик останавливается у какого-нибудь госпиталя и больные, направленные сюда, сходят. Мы долго ждем, пока их примут, так как обычно их встречают неохотно, а в первый момент даже решительно отказываются принять.

– Как же так, господин доктор, вот сопроводительная бумага… Куда же нам теперь деваться?

Но когда до доктора доходит, что среди прибывших есть офицеры, он становится мягче, меняет тон и уступает.

А грузовик под шутки и злые насмешки больных продолжает свой путь. Трое офицеров слезают у полевого госпиталя, расположенного под высокими ореховыми деревьями, на широкой поляне, посреди которой журчит маленькая горная речка. Один из офицеров, подойдя к машине, напутствует нас добрым словом:

– До свидания, ребята. Желаю вам скорого выздоровления.

Дорога идет под уклон. Грузовик кидает, как корабль в бурю, и от этой качки у нас выворачиваются все внутренности. Больные валятся то на одну, то на другую сторону, стонут, готовые, будь они в силах, выброситься из кузова на землю. Земля добрее к ним, потому что она устойчива и на ней можно лежать.

Мы настигаем повозки, которые неохотно уступают нам дорогу, и солдат-пешеходов, которые машут, прося нас остановиться. Они бы рады подъехать с нами, чтобы хоть немного сократить дорогу. Но когда шофер сообщает им, что сам он не против, но среди пассажиров есть больные холерой, солдаты, махнув рукой, продолжают брести пешком.

Толкаю своего товарища.

– Эй, Милан, спишь? Кажется, подъезжаем.

Он не слышит меня, ни на что не реагирует. Уткнув лицо в колени, тяжело дышит.

– Милан, – трясу я его, – приди в себя… Переехали старую границу, мы уже в Болгарии. Ты слышишь меня?

Он поднимает голову, и я вижу в его помутневших, угасших глазах далекие отблески смерти. С трудом разбираю его глухой шепот, похожий на шелест сухого тростника:

– Подъезжаем, говоришь? Мне уже все равно.

– Что?

Делаю вид, что не расслышал его… Что эти слова не были произнесены. Но он повторяет:

– Мне уже все равно, говорю…

– Ничего, ничего, так всегда кажется… Скоро прибудем…

Другие больные посматривают на него, они тоже прошли сквозь этот огонь, да и сейчас он еще жжет их. Они переглядываются, будто хотят сказать: "Бедняга, не выжить ему".

Милан спрашивает меня, словно очнувшись:

– Скоро ли приедем?

– Да ведь говорю тебе, приближаемся.

Приближаемся ли мы на самом деле – еще вопрос, ибо шофер впервые едет по этой дороге.

– Все в глазах двоится, – шепчет Милан. – Я слышал, это дурной признак.

– Не бойся, пройдет.

Грузовик спускается все ниже, ниже. Этот бесконечный спуск для нас страшен и мучителен. Все время кажется, что мы вот-вот вывалимся из кузова, словно камни или мешки. Мы будто падаем куда-то, откуда нет возврата. Дорога становится все более безлюдной, деревья попадаются все реже, а солнце печет все сильней. Другим ехать дальше, чем нам, некоторым до самого Кюстендила, Блаженны те, кто возвращается домой: они увидят родное небо, своих близких и друзей. Быть может, обрели покои и те, что лежат в земле. Но нам, находящимся на грани жизни и смерти, не живым и не мертвым, нам-то каково?

Машина останавливается. Внизу, в долине, расположился госпиталь; его палатки белеют, словно саваны мертвецов. Дорога проложена выше, в горах. До госпиталя нам предстоит добираться пешком.

– Слушайте, ребята, – говорит шофер, тормозя грузовик, – вот он, лазарет. Туда на машине не проехать.

– Ничего, ничего, здесь под гору, – отвечаю я и помогаю Милану сойти.

Грузовик, громыхая, удаляется. Мгновение мы стоим под высоким синим небом и, разомлевшие на солнце, опускаемся на землю, которая манит нас своим теплом и спокойствием. Милан растягивается на спине, устремив неподвижный взгляд в дымчатую высь.