Текст книги "Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Хватит, Бойка! – торопливо сказал отец, раздосадованный ее слабодушием. – Дорога не ждет. Плюнь на него, он сию же минуту все возвратит.

Начали вьючить вещи. Два новых проводника уже заканчивали работу, когда дверь домика распахнулась и снова показался таможенник. Придерживая пальто на плече, он быстрыми шагами направился к нам, еще издали крича:

– Ваше счастье! Освобождено. На, госпожа! – И он с виноватой улыбкой подал полотно.

– Как это вдруг? – смеясь и не глядя на него, бросил отец.

– Как для беженцев, переселенцев. Есть специальный циркуляр.

– A-а, вот как…

– Ты извини, учитель, за те слова. Ведь знаешь, служба…

Он постоял немного, потом сказал:

– Ну, в добрый час!

Подошел и офицер с поста, простился с отцом, козырнул почтительно, и кони тронулись.

Я думал о дедушке Продане, о дяде Вангеле. Они тоже едут, к вечеру будут в деревне. Что у них на душе? Наверно, то же, что у матери. Она глубоко задумалась. Случай с таможенником ее озадачил, но вскоре забылся. Она думала о самых близких ей людях, с которыми рассталась, может быть, навсегда. Рассталась с подругами своего девичества, теперь уже замужними женщинами, рассталась со знакомыми местами, к которым так привыкла за многие годы, с мельницей на реке. А что ее ждет впереди? Она оборачивалась и смотрела на отца, его открытое смелое лицо ее успокаивало.

КАКОЙ ЦЕНОЙ КУПЛЕНА БОЛГАРСКАЯ СВОБОДА

Новые проводники – два батачанина, Янко и Петр. Отец мой с ними разговорился и быстро завоевал их расположение.

– Батак, Батак, кто же не знает этого названия! – сказал он как бы про себя, помогая навьючивать лошадей.

Знаю его и я. Сколько раз мне рассказывала бабушка, как после резни в Батаке башибузуки двинулись к нашей деревне, чтобы напасть на нее, но были остановлены войсками. Наши самые видные люди дали командиру две тысячи червонцев, и он защитил деревню…

Янко и Петр – хмурые, молчаливые парни. Как они спаслись?

Петр был еще маленький и спрятался среди трупов на церковном дворе, откуда видел, как башибузуки убивали ятаганами женщин, мужчин и детей. Двор на аршин потонул в крови. Янко был в горах с овечьей отарой своего отца, и это сохранило ему жизнь. Страшное было время.

Теперь я еду на одной лошади с отцом. Путешествие интересное, веселое. Дорога длинная, узкая, кони идут один за другим. Впереди нас едет мать. В такт поступи коня она покачивается, покачиваются ее длинные косы под желтым платком.

– Папа, куда мы теперь едем?

– В Батак, сынок. Ты знаешь, что такое Батак?

– Знаю. Бабушка мне рассказывала.

– Потом пересядем на Хиршову железную дорогу, на поезд. Ты знаешь, что такое поезд?

– Нет.

– Ясно, не знаешь! Удивительная штука. Поездом поедем в Пловдив. Там тоже чего только не насмотришься!

Новые проводники гонят позади нас остальных двух коней, и те весело позванивают колокольчиками, мать оборачивается, смотрит на отца своими сине-зелеными глазами, которые словно говорят: когда я с тобой, не боюсь ничего…

Чего только я не увижу! Вот что такое свободная Болгария – самая прекрасная сказка! Наяву! Ни Стоянчо Джеров, ни Ионко Наумов не увидят всего этого, а я увижу… Что они сейчас делают? Вероятно, обирают остатки орехов на высоких деревьях или купаются в реке. Я тоскую по ним, по высокой террасе, по старой водяной мельнице.

Останавливаемся на постоялом дворе Найдена Джерова, брата Наума Джерова из нашей деревни, которого живьем сожгли разбойники, допытываясь, где спрятаны его деньги. Приходят приятели отца, родные и знакомые. Здороваются, начинается разговор, смех.

В это время перед дверью столпились босые простоволосые ребята. Я подошел к ним, они бросились врассыпную, а один из них подскочил, сорвал у меня с головы феску и закинул ее через плетень.

Услышав мой плач, отец обругал меня. Потом прибавил:

– Ничего, малыш, сегодня купим тебе новую шапку, болгарскую. Не ищи эту феску.

Мысль о новой шапке тотчас же меня успокоила.

А это что такое? Какие замечательные фрукты! Наша деревня дикая и каменистая, там родятся только кислые сливы, рожь и мелкая кукуруза. А тут желтый, как янтарь, крупный и сладкий виноград словно тает во рту.

Каждую минуту новая приятная неожиданность. Новая шапка! Белая с красным дном. Новая высокая обувка, какой я не видывал: у нас ребята и зимой и летом ходят босыми.

Здесь все другое, и все удивительное. Какие прекрасные тут продаются вещи: сахарные петушки, свистки, игрушки. Я все поглядываю на свою обувку и не могу наглядеться. Мать тоже рада: и на ней высокие черные ботинки; они ей жмут, и она немного прихрамывает. Но все же она ими любуется, то и дело поглядывая на них.

Через час-другой мы отправимся дальше; а теперь по настоянию отца пойдем осматривать церковь. Это, как он объяснил, священная церковь, святилище болгарской свободы.

Перед небольшим деревянным мостиком стоит сгорбленный старик с палкой. Лицо у него пепельно-желтое, как на древней иконе.

– В церковь? – и пошел с нами, постукивая палкой по мосту, бормоча про себя, как ребенок. – Эх, эх! Откуда вы, говорите? В церкви уже не служат. Боже, боже! Как будто это было вчера! Знаете, сколько людей погибло!

В церкви было душно и сумрачно, печально и темно. Сквозь высокие мутные окна едва пробивался свет, хотя снаружи сияло горячее сентябрьское солнце. От пола до окон темнела белесоватая огромная куча, от которой пахло плесенью. Вокруг все обгорело.

– Боже! Человеческие кости! – испуганно воскликнула мать.

Она закрыла глаза рукой, а отец объяснил:

– Да, кости убитых во время восстания батачан. Только здесь, в церкви, погибло несколько сот человек.

– Говорят, на днях, – продолжал старик пономарь, – приедет министр Стамболов поклониться этим святым местам…

Мы быстро выходим во двор, Мать облегченно вздохнула.

Вокруг – низкая каменная ограда.

– В этом дворе было убито около тысячи человек, – сказал отец. – Когда приблизительно через три месяца после восстания сюда приехали англичане Мак Гахан и леди Страдфор, они увидели полой двор трупов, засыпанных камнями. Из-под камней в беспорядке торчали руки, головы, ноги. Русые головки детей, женские с длинными косами, разбитые черепа стариков…

– А там напротив, в школе, – он показал на обгорелое двухэтажное каменное здание, – там несколько сот человек спрятались под полом, и все они сгорели в страшных мучениях. Орды Ахмеда Тымрышлии бесчинствовали целую неделю, убивали всех встречных, грабили дома, похищали имущество.

Мать поправила на голове платок, еще раз оглядела церковный двор, перекрестилась и прошептала едва слышно:

– Избави боже!

На прощанье старик снова начал что-то рассказывать, и отец подал ему несколько мелких монет.

– На, старче, поставь свечку.

– Нет, учитель, нет! – заволновался старик.

– Ничего, выпьешь стаканчик ракии.

Все молчали. Когда дошли до середины маленького деревянного моста, отец обернулся к матери и сказал несколько поучительно:

– Да, Бойка! Смотри, какой ценой куплена болгарская свобода.

Я не понял смысла его слов, но смутно сознавал, что тут произошло нечто, что было началом свободной Болгарии. Там, в деревне, остались дедушка Продан и дядя Вангел, остались мои приятели, туманы в глухих ущельях, река, высокие скалы и орлы… А здесь вот что… "Смотри, какой ценой куплена болгарская свобода". Эти отцовские слова запечатлелись в моей памяти вместе с рассказом о сотнях убитых и живьем сожженных людей…

Опять прощание. Все благословляют нас в путь, от души желают всего самого лучшего… Какой это добрый народ! Некоторые принесли гостинцев на дорогу – яблок, груш, слив.

Снова дорога! Опять спуски, подъемы, голые холмы, желтая стерня, пересохшие реки…

Как мне хочется, чтоб этой дороге не было конца…

КОГДА ВЫРАСТУ, БУДУ КОНДУКТОРОМ

Две тонкие линии, теряясь сперва среди мелкорослого ивняка, тянутся далеко к востоку, пока совсем не исчезают из поля зрения. Туда и устремлены нетерпеливые, болезненно любопытные взгляды всех пассажиров. Чего они ждут? Сейчас покажется поезд, говорит отец. Но что такое поезд, для меня загадка.

Послышался глухой шум. Эти две параллельные линии как будто начали петь. Над редкими кустами показалась легкая струя белого дыма, что-то засвистело. Между вербами тащилось нечто черное и страшное… Вроде приближается, а все медлит, подползает потихоньку. Горящими глазами я смотрел, как чудовище ползет к нам и растет, растет… Мне казалось, что народ сейчас разбежится. Все оживились. Сердце у меня стучало, и я держался за отцовскую руку, которая была для меня самой надежной опорой. Мать отступила на несколько шагов, потому что страшное черное чудовище было уже близко.

Оно свистнуло еще раз и медленно остановилось. Передо мной как будто встала целая гора. Огромные колеса, кривые рычаги, тонкие масляные трубы – все это так ново и незнакомо. И еще труба, извергающая целые клубы дыма и снопы искр, – страшная машина, которая дышит, стонет и пыхтит, как живая… Изнутри выглянул черный человек в запачканной и закопченной одежде. Между его толстыми синими губами на мгновение блеснули два ряда белых, как сахар, зубов. Он махнул рукой человеку в синей форме, с блестящими пуговицами и в фуражке с золотым позументом, который стоял возле колокола. Тот тоже улыбнулся и дружески махнул рукой. У меня разбегались глаза.

– Папа, это кто?

– Который?

– Тот, черный…

– Машинист.

– А этот? Под колоколом?

– Начальник станции. И оставь меня в покое. Надо грузить багаж, рассчитаться с носильщиками.

Что я до сих пор знал, что я видел? И что мне еще предстоит увидеть?

Машина продолжительно свистнула, нетерпеливо запыхтела, как будто вот сейчас тронется и не будет ждать тех, кто не успел сесть.

Я вскакиваю на ступеньку, отец втаскивает меня за руку, потом подает руку матери, и мы все трое входим в узкое, длинное купе с дощатыми скамейками.

Но нет, локомотив продолжает стоять, опять свистит и пыхтит.

В вагоне полно народа, чемоданов, узлов, корзин. Среди говора и песен слышится звук волынки. Кругом радостные лица.

В другом купе человек обходит пассажиров с баклагой вина.

Я стою у окна и слежу за суетой на станции… Колокол ударил два раза, люди в синих фуражках с блестящими пуговицами заторопились. Но поезд все еще не двигается.

– Вот сейчас ударит третий звонок – и тронемся, – говорит отец, скорее чтобы утешить мать, которая что-то беспокойна.

Напротив нас сидят крестьянин и крестьянка. Крестьянка одета в новый сарафан и в тулупчик синего бархата с желтым меховым воротником. На голове у ней синий платок, а на шее ожерелье из золотых монет в три ряда. Крестьянин в одной рубашке, в новых грубого сукна шароварах и в мягких башмаках. Он фамильярно улыбается и, встретив нетерпеливый и сосредоточенный взгляд матери, цедит сквозь свои растрепанные усы:

– Спокойно, спокойно, молодица, – и добавляет для ясности: – Полегоньку, помаленьку.

Женщина немедленно достает завернутые в скатерку куски рассыпчатого слоеного пирога, словно только этого и ждала, садясь в поезд, берет сама, дает мужу, кротко глядя на него немного раскосыми глазами. Протягивает и мне, но я отказываюсь. Женщина настаивает, и, как только мать мне позволяет, я беру пирог.

Разговор вертится вокруг выставки в Пловдиве. Все едут туда, все говорят о ней.

Волынка в соседнем купе продолжает звучать. Оживление растет. Баклага обходит весь вагой. Пьют только знакомые между собой, главным образом крестьяне из соседних сел. Слышатся возгласы: "Твое здоровье, сват!" – "Как там ваши?" – "Куда, на выставку?"

Наконец бьет третий звонок. Сейчас уже, вероятно, тронемся. Слышны свистки, как будто еще не все в порядке. Крестьянка завернула пирог в скатерку, волынка замолкла. Поезд медленно двинулся, но не вперед, а назад. Столкнулся словно с чем-то тяжелым и весь вздрогнул и оглушительно заскрежетал. Еще свисток. Локомотив взревел и понесся вперед – сначала медленно, потом быстро, как откормленный конь. За окнами все быстрее и быстрее мелькают дома, деревья, телеграфные столбы. Колеса тарахтят весело и задорно…

– Билеты прошу!

Входит молодой человек в синем костюме с золотыми пуговицами и в фуражке с желтым галуном. У него нежное лицо и размеренные строгие движения. Он берет у пассажиров маленькие картонки и их пробивает. Все на него глядят с почтительным страхом и молча ему подчиняются.

Появился волынщик с котелком в руке. Оказывается, он слепой и своим искусством добывает кое-какие деньги на прожитье. Так объяснил отец.

Поезд продолжает тарахтеть. Выезжаем на широкую фракийскую равнину, освещенную ярким солнцем. Едем вдоль Марицы, едем до тех пор, пока вдалеке не показались Пловдивские холмы, о которых отец рассказывал мне дорогой. От Белова до Пловдива поезд идет два часа. Проезжаем в темноте.

Снова проходит человек с блестящими пуговицами.

Решено. Когда вырасту, буду кондуктором.

Вторая глава
Международная выставка-1892

Крестьяне и крестьянки, одетые, несмотря на сентябрьскую жару, в тяжелую шерстяную одежду, лениво ходят и глазеют. Хрипло горланят продавцы лимонада. Другие предлагают небет-шекер, сахарных петушков и цветные сахарные палочки. Греческие солдаты в фесках и коротких сборчатых юбочках, пловдивские греки в широких шароварах, высокие костлявые болгары-мусульмане с бритым теменем, женщины, мужчины и дети, чиновники и горожане, жандармы и солдаты – все это толкается, галдит. В глазах пестрит от сотен улыбающихся лиц, смуглых и красных, грубых и мясистых или сухих и желтых, прыщавых, рябых, загорелых, движущихся в море белого от пыли воздуха, одни вперед, другие назад, остервенелых от любопытства.

Глаза так и разбегаются. Уж не во сне ли это? Но разве можно видеть во сне то, чего никогда не видел наяву? Я никогда не воображал, что может существовать нечто подобное. Неужели свободная Болгария в самом деле страна чудес?

Белые лебеди в бассейне, и над ними водяной веер, вздымающийся из фонтана, огромные железные черепахи, выплевывающие изо рта пенистую воду, золотые и красные рыбки на дне – я гляжу на это и дергаю мать за руку, чтобы и она посмотрела. А она тоже растерянна и ошарашена.

Перед высокой палаткой пестрая птица кричит из клетки:

– Милости просим, господа!

– Ой! – восклицает мать, пораженная. – Ну как есть настоящий человек!

Отец смеется, довольный и радостный.

Перед дверями другой палатки расхаживает важный низкорослый человечек в синей одежде и фуражке. Он непрерывно кричит собравшейся толпе, словно соперничая с попугаем:

– Милости просим, господа! Паноптикум, господа! Наполеон на острове Святой Елены! Как живой! Александр Первый в Париже! Битва при Седане! Восстание на острове Куба! Единственный случай, господа!

Отец минуту подумал. Нет, после. Тут есть более интересные вещи. Перед другой палаткой стоящие на приступке молодые люди целятся из ружей и стреляют.

– Тир, – говорит отец, и мы медленно пробираемся вперед.

Противоположная стена разукрашена фигурами животных, людей, домов, и на каждой фигуре белая точка, в которую стрелок должен попасть. Тогда происходит чудо, которое заставляет меня вскрикивать от восторга. Как только пуля попадает в белую точку, крылья ветряной мельницы начинают вертеться, двери домика распахиваются, и оттуда выбегают куры и цыплята, заяц ударяется в бег, за ним появляется охотник с ружьем в руке, пароход начинает пыхтеть и двигаться, неподвижные человеческие фигуры на поляне – женщины и мужчины – начинают танцевать… Но попасть в белую точку трудно. Многие стреляют один, два, три раза и, заплатив, отходят. Кое-кто случайно попадает. Тогда ему выдается выигрыш, лежащий под фигурой: будильник, плитка шоколада "Милка", табакерка, кинжал, простой кожаный кошелек.

Высокий мужчина проталкивается мимо нас и встает перед прилавком. На нем синие домотканые бумажные шаровары, суконный пиджак, темя обрито, чалма сдвинута на затылок. Он прицеливается и с первого выстрела получает табакерку. Второй выстрел тоже удачный. Третий тоже. Парень, который заряжает ружья, смотрит на него, испуганно вытаращив глаза. Добыча четвертого и пятого выстрела – красивый ножик с перламутровой ручкой и большой пакет табаку. Стрелок складывает эти драгоценные трофеи за свой широкий красный пояс и на поздравления толпы добродушно улыбается широким, полным крупных зубов ртом.

– Эй, дядя, ты так разоришь человека! – кричит кто-то позади нас.

– Молится аллаху, а не дает маху! – смеется глухой старческий голос.

Отходим.

Гремит музыка. Одна мелодия следует за другой, одна перебивает другую. Играют вальс «Пандишпан», играют «Шумит Марица». Играют турецкие песни, и над пестрой толпой плывет разнообразный глухой рев, какая-то дикая какофония, которая вынуждает людей говорить громко, даже кричать. Мать наклоняется к моему уху, но я едва слышу ее голос:

– Держись за меня, а то потеряешься.

Мои уши глохнут, и мне кажется, что я пьян.

А это что такое?

Под огромным шатром, в повешенных на железных прутьях по краям шатра лодках или верхом на чудесных красивых конях, сидят дети и кружатся вместе с шатром. Это ли не красота? Счастливцы!

Но подходит и моя очередь. Отец сажает меня на стройного с потертым седлом и свежевыкрашенной головой пестрого коня, и конь несется вперед с головокружительной быстротой. Я крепко упираюсь ногами в стремена, а руками обхватываю конскую шею, как это делают другие дети. Голова у меня кружится. Я совсем как пьяный. Каждую минуту могу свалиться на землю. Но я не падаю. Еще один круг. Только бы скорее остановиться. В общей пестроте народа передо мной на миг мелькают улыбающиеся лица отца и матери. Эх, мои сельские товарищи ничего не знают и ничего подобного не видят даже во сне. И когда страх мой проходит и я уже чувствую себя на коне устойчивей, карусель медленно останавливается. К ней кидаются другие дети.

– Страшно было, сынок? – спрашивает улыбающаяся мать.

– Немножко, – отвечаю я, едва переводя дух.

Она добавляет:

– А мне было страшно.

Почему же ей? Ведь она не каталась на карусели.

Идем дальше.

Вдруг мать вздрагивает. Нас оглушают громкие удары, редкие выстрелы.

Огромный столб высотой в целый дом. Рослый мужчина вертит тяжелый молот и ударяет в какой-то деревянный клин у основания столба. По столбу начинает взбираться вверх железный язык. На столбе деления с цифрами, самая высокая цифра сто. Железный язык очень редко достигает доверху, если же достигает, раздается выстрел, как из пистолета.

Рослый мужчина с красным лицом и распущенными наподобие ласточкиных крыльев усами, сняв шляпу и пиджак, размахнулся изо всех сил. Железный язык ползет вверх, все с любопытством за ним следят. Человек его подбодряет.

– Ну! Ну!

Железный язык достигает верха и без выстрела медленно возвращается вниз.

– Эх, чтоб его!

Отец, улыбаясь, смотрит, отпускает краткие замечания, дает советы. Потом расталкивает толпу.

– А ну-ка, парень, дай я попробую.

Он замахивается огромным молотом, как королевич Марко в букваре. Его лицо, бледное и слегка тронутое оспой, краснеет, пока молот кружится в воздухе и наконец ударяет в клин. Все взгляды устремляются на столб. Железный язык так быстро мчится вверх, что за ним трудно уследить. Раздается выстрел, и он опускается вниз.

– Браво, учитель! – восклицает высокий мужчина, надевая пиджак.

– Вот это силач, – добавляет позади нас рослый худощавый парень.

Трофеем оказывается пакет табаку.

А я готов лопнуть от гордости.

Шум растет, и весь сад Царя Симеона напоминает огромный улей или шатаемый ветром лес. Нет, это не похоже на обыкновенную жизнь. Оживает сказка, и не верится, что все это на самом деле.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГОСПОДИН СТАМБОЛОВ

Мы остановились у родственников – Кондовых.

Их сын, Колё Кондов, старше меня, давно ходит в школу и знает много интересного. Еще с вечера мы сговорились, что он сводит меня на холм Сахат, и теперь он радуется, что доставил мне это удовольствие…

Отсюда я вижу город в легкой дымке, его красные крыши и белые минареты. Другие холмы торчат голые и каменистые. Через город течет Марица и теряется на фракийской равнине…

Колё показывает мне их дом, но я не могу его различить. Отец Колё из нашего села, и в их корчме шумно и весело. Его жена, тетя Парашкева, опять будет нас ругать за то, что мы ушли без спроса. Внизу переплетаются тесные кривые улочки, оттуда идет глухой неопределенный шум. Вот холм Бунарджик, а там, ниже, выставка. Перед ней собрался народ, а это для нас непреодолимая приманка.

Через несколько минут мы там.

На площади происходит что-то странное.

Над высокими железными воротами, обвитыми гирляндой из сосновых веток, растянуто длинное полотнище с надписью, которую я с трудом разбираю по складам, а Колё прочел быстро:

Да здравствует Е. Ц. В. наш любезный князь [46]46
  Имеется в виду князь Фердинанд Кобургский, ставленник Австро-Венгрии и Германии.


[Закрыть] и его просвещенное правительство

Конные полицейские, одетые в форму серого сукна, с кривыми русскими шашками и громадными пистолетами на боку, со злыми пьяными лицами, грубо заставляют толпу освободить площадь. Громадный пристав скачет на коне с одного конца площади на другой и дает приказания полицейским. По обе стороны улицы до самого входа на выставку стоят ряды школьников и школьниц. "Наши, болгарские полицейские", – думаю я. Пристав кажется мне страшно величественным. Это грузный, плотный мужчина с густыми бровями и короткими широкими усами, на нем синий офицерский мундир и до блеска начищенные сапоги. Стройный гнедой конь под ним ступает легко, нетерпеливо, словно танцует.

Площадь очищена, люди толпятся на тротуарах.

Молодая женщина с раскрытым зонтиком сердито кричит:

– Эти ребята постоянно везде шмыгают.

Но мы уже у самых ворот. Все глаза устремлены к уличному перекрестку, откуда, из-за угла, после короткого, но мучительного ожидания, появляется группа конных полицейских, за ними широкий черный фаэтон, а за ним новая группа конных полицейских.

Обе группы выстраиваются в два ряда, а между ними останавливается фаэтон.

В этот миг толстый пристав взмахнул плеткой и заревел сиплым голосом:

– У-ра-а-а! Да здравствует господин Стамболов!

– У-ррр-ааа! – рявкнули вслед за ним полицейские. – У-ррр-ааа! – пока пристав не подал им знак замолчать.

Перед самым входом, недалеко от нас, несколько человек размахивали шапками и громко кричали, показывая зубы:

– У-ррр-ааа! Да здравствует!

Они были одеты бедно, с изможденными лицами и толстыми палками в руках. Они ревели усердно, полицейские подхватили еще раз, но из множества остальных присутствующих запоздало отозвался только единственный голос какого-то школьника: "Ура!"

В этот миг из фаэтона вылез плотный черноглазый мужчина с круглым лицом, черными висячими усами, в котелке, в темном костюме, слегка бледный и как будто чем-то раздосадованный. На шее у него висел золотой орден на голубой ленте и еще несколько орденов приколото в петлице.

После него из фаэтона вылез офицер высокого роста. Колё дернул меня за рукав:

– Градоначальник.

Медленными, но энергичными шагами человек с голубой лентой направился к входу на выставку, но вдруг остановился, потому что перед ним возник низкорослый человечек в визитке цвета плесени и, сняв поношенную шляпу, быстро что-то заговорил. Что он говорил, я не понял. Однако было ясно, что он дрожит от волнения и страха перед человеком с голубой лентой. Он его благодарил словами, для меня непонятными. Меня удивили слова "неустрашимо отвел государство от пропасти"… Ведь это все равно, скажем, что вытащить его из пропасти Ташбоаза; но ведь государство-то – Болгария – нечто огромное, а Ташбоаз много меньше… После он заговорил о "черных душах" и о "предателях"… И что значит "мудрое руководство" со стороны человека с голубой лентой? У нас в селе на подоконнике лежала растрепанная книга "Руководство по разведению пчел", но оно не было "мудрое".

Невысокий человечек в зеленоватой визитке, судя по его тону, никогда не прекратил бы восхваление человека с голубой лентой, если б тот, спасаясь от брызжущего слюной оратора, не попятился от него.

Невысокий человечек пришел в смущение, когда персона с голубой лентой махнула рукой и сухо сказала:

– Прошу покороче…

Побледневший оратор дрожащим голосом кое-как прожевал конец фразы: что-то о "Е. В. любезном нашем князе" и "его просвещенном правительстве".

Министр уже не слушал. Он обернулся к градоначальнику и сердито ему зашептал, но так, что все стоящие вокруг услышали:

– Надо было расставить наших людей среди толпы в разных местах, чтобы было кому подхватить приветствия, а то что получилось? Насмешка. Срам и позор. Где комиссия?

У ворот он поздоровался с тремя лицами в черных костюмах и крахмальных воротничках, смиренно обнажившими головы, и вошел на выставку, а следом за ним – сконфуженный градоначальник, чиновники и видные горожане. В тот же миг градоначальник вернулся, чтобы обругать пристава, который, свесившись с лошади, держа руку у козырька, молча слушал, а лицо его все больше краснело. Градоначальник снова поспешил вслед за министром.

Люди на тротуарах стояли тихо, со смиренным видом. Переговаривались, шушукались. Пожилой морщинистый человек сделал нам замечание, что мы везде суемся, не стоим на одном месте. Но тут мы в испуге отскочили от него, потому что его поношенная пыльная шляпа пролетела у нас над головами, а сам он согнулся от боли. Толстая палка прошлась по его спине.

– Черная душа, почему ты не кричал?

Сосед попытался его защитить, и на его спину тоже обрушились сильные удары. Невысокий, плотный, жилистый, он храбро оборонялся палкой, но на него набросились несколько человек. Из головы у него потекла кровь, обрызгала ему костюм, и, чтобы спастись, он нырнул в толпу, преследуемый грубыми яростными криками:

– Черная душа, предатель, негодяй!

Колё хватает меня за руку:

– Погромщики. Бежим.

Мы бросаемся куда глаза глядят. Я не понимаю, что значит "погромщики". Коле старается мне объяснить. Впереди новая свалка. В воздухе мелькают палки, ругательства свистят, как пули. Крики, женский визг. Испуганная толпа заколебалась и кинулась бежать. Вытаращив глаза, люди размахивают руками, кричат:

– Господин пристав, что это за безобразие!

– Разве нет в этой стране законов?

– Ведь не в Патагонии живем!

В грязных и тесных улочках около холма Сахат нас догоняют полицейские. Каждый ведет по одному, по двое арестованных. Вот невысокий плотный мужчина с окровавленной головой. Вот худощавый пенсионер с лицом постника. Какое преступление совершили эти люди? Почему арестовали именно этих, избитых? Разве здесь не свободная Болгария? Эти вопросы один за другим возникали в моей детской голове, и я не мог на них ответить.

ВОЗДУШНЫЙ ШАР

В городе кипит жизнь. Низкие темные лавчонки с разными товарами: скобяные изделия, веревки, башмаки, чувяки, седла, уздечки. Ресторанчики с выставленными перед дверьми кастрюлями с едой, красной и острой, пахнущей растительным маслом. На улицах лотки с мелочью: пуговицы, зеркала, гребни, иголки.

Люди разных национальностей – евреи, греки, турки, армяне, небритые, оборванные, босые – до хрипоты кричат, хвалят свой товар на исковерканном болгарском языке, ругаются, смеются.

Мясной ряд с вывешенными на улице кусками мяса распространяет тяжелый запах, а вокруг вьются миллионы мух. Голодные собаки сидят посреди улицы, смотрят, истекая слюной, и ждут, что им швырнут какую-нибудь кость. Высокий мясник в одной рубахе с засученными рукавами грубо кричит на босоногого мальчишку, одетого в короткую грязную рубашонку:

– Не болтайся тут, пошел к мамке!

Мальчишка отступает на несколько шагов и с недовольным лицом злобно огрызается:

– А ну… Иди ты!

Веселый громовой хохот окружающих оглашает улицу.

Отец с матерью целый день ходят по магазинам. Покупают посуду, домашние вещи, одежду. Ведь начинается новая жизнь. Не такая, как в селе, под турками. Там даже не знают, что такое лампа. В высокий кувшин вставляют сосновую лучину, зажигают ее, и она освещает комнату. Там так задымлено, что глаза непрестанно слезятся, мать надрывно кашляет, и только дедушка Продан сидит у очага и поддерживает огонь, который вытягивает дым в трубу… А здесь красивые лампы горят ровным, ясным светом. Тут спят на кроватях, на мягких матрасах и тюфяках, а не на земле, на подстилках из козьей шерсти. Едят хлеб пшеничный, а не из просяной муки.

* * *

Тетя Парашкева – рослая упитанная женщина с волосатыми бородавками на щеках – постоянно повторяет моей матери:

– Бойка, не забудь купить миткаля на простыни.

Или:

– Смотри купи хороших вилок и ножей. А то, что этими деревянными…

Доверительно и интимно:

– Купи себе синего шевиот на платье… А как же – гляди, какая ты молодая и красивая.

Потом хлопает себя по бедру:

– А я-то хороша! Почему бы мне не одеться и не пойти с тобой. Покажу тебе кое-что из товаров…

Мать, улыбаясь, кивает головой. Она польщена и счастлива тем, что на выставку приняли вышитый ею передник и что в тот же день иностранцы хотели его купить. Она колеблется, продавать ли его, но ведь теперь такие расходы…

– Неужели ты не вышьешь себе другой, еще красивее? – убеждает её тетя Парашкева. – Продавай!

Тем временем Колё поспешно уводит меня через черный ход, чтобы показать мне Марину. Мы переходим пыльный мост и долго бредем по кривым и тесным улочкам Каршияка. Пахнет нечистотами, в зеленых лужах возятся босые дети. Вот и Марпца, ровная, широкая. Колё клянется, что теперь она обмелела, а поглядел бы я, какая она зимой или весной! Под невысокими вербами, возле острова, он раздевается… Как он плавает! А я плескаюсь у берега, и другие ребята смеются. Но где же мне было научиться плавать? Река в нашей деревне маленькая, стремительная, ни на один миг не останавливается на месте. И все же я её люблю… Но вот мы уже одеты и спешим туда, куда нас тянет как магнитом – на выставку, смотреть на запуск воздушного шара. Колё говорит, что это невиданное чудо. И он знает, где на задах сада низкий забор. Мы перелезаем через него, никем не замеченные.

На озере пыхтит пароходик "Ангел Кынчев". Прокатиться на нем – это такое счастье! Но как? Для этого нужны деньги, а у нас ломаного гроша нет. А вот машины можно смотреть и бесплатно. Только я не знаю, какие машины мне покажет Колё. Может быть, они вроде локомотива? Такие же страшные, как на железной дороге?

– Такие же, только сами не двигаются, – успокаивает меня Колё.

Входим в первое здание, низкое, построенное в форме буквы П. Внутри настоящий электрический музей: сказочный, разноцветный, откуда-то идущий свет, электрические лампы, утюги, чайники, шнуры… Уходя, мы прочли надпись: "Бельгия".

Волшебный стеклянный дворец. Неслыханная сказка, которую и рассказать не найдешь слов. Хрустальные сервизы, драгоценнейшая стеклянная посуда – бокалы, кувшины, графины: Чехия.

Высокие здания, мосты через Дунай, гусары в походе, венские вальсы: Австро-Венгрия. Пшеница, фрукты, колбасы…