Текст книги "Большой обман"

Автор книги: Луиза Винер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

24

Мама оттирает посуду с таким скрипом, что у меня сводит челюсти и волосы на загривке встают дыбом. Не знаю, как это у нее получается. И все из-за папы. Уже поздно, а его еще нет. Вообще он стал приходить домой позже, чем обычно. С тех пор как связался с новыми друзьями и этим болваном, Джимми Шелковые Носки.

Джимми теперь частый гость в нашем доме. Его кривые зубы, его клетчатая куртка и его девушки (ни одна из них не носит колготок) так и мелькают перед глазами. У одной из его подружек на лодыжке татуировка – туз червей, а другая душится каким-то тошнотворным зельем, отдающим дешевым тальком и пармскими фиалками.

Когда Джимми напивается до положения риз, то ночует у нас на раскладном диване. Порой он ложится прямо в своей белой фетровой шляпе, порой шляется по всему дому без рубашки, хотя знает, что мама этого терпеть не может. А вот своих наручных часов Джимми не снимает никогда. Часы у него золотые, массивные и тяжеленные (видно, как они оттягивают ему руку), но время показывают неправильно. Папа говорит, что Джимми забывает их завести. Кстати сказать, личности вроде Джимми часов не наблюдают.

Прошло шесть месяцев с той пятницы, когда компания приятелей-картежников распалась – уж очень высоки оказались ставки, – и папа теперь пропадает по выходным в казино или играет в покер в игорном доме рядом с вокзалом. Мама говорит, что он шляется по притонам и борделям. Я бы с ней согласилась, только не очень себе представляю, что такое бордель.

Поначалу большая игра проходит раз в неделю, в субботу вечером, и папа весь предшествующий день сидит у себя в кабинете и готовится, не отрываясь от книги Дойла Брансона «Супер/Система» и делая иногда пометки на полях мягким карандашом. Папа штудирует эту книгу, как заядлый турист – путеводитель. Одну и ту же страницу он читает снова и снова, пока глаза не наполнятся слезами и не покраснеют, а губы не пересохнут. Перед ним мелькают алгоритмы и таблицы вероятности, и он не реагирует на раздражители вроде хлопанья дверью, звука разбитой тарелки или скрипа, с которым мама оттирает посуду.

Папа не разговаривает даже со мной. Раньше по субботам мы с ним частенько играли в карты – в вист, в криббидж или в «двадцать одно», – теперь, похоже, с забавой покончено. Порой я проскальзываю к нему в кабинет – подсмотреть, чем он занят, – но он меня и не замечает. Разок поднимет глаза и скажет: «Рыжик, я, кажется, раскусил секрет» – вот и все. А по большей части папа и вовсе молчит.

* * *

Мама сидит на одном месте у окна уже больше часа, держа перед собой раскрытую книгу. Притворяясь, будто читает, мама покачивает головой и сжимает губы, словно пытаясь сосредоточиться, но уже минут десять не переворачивает страницу. Время от времени мама поднимается, чтобы выпить чаю, но дело ограничивается кипячением воды. Про заварку и все остальное мама забывает. Когда она проделывает это в третий раз, я достаю из холодильника молоко и сама готовлю ей чай. С дымящейся чашкой в руках я подхожу к маме. Она хватает меня за запястье и больно стискивает.

– С нами всебудет хорошо. – Мама отпускает мою руку. – Нам недолго осталось ждать, обещаю тебе.

Я не очень понимаю, про что она, но на всякий случай киваю. На глаза мне попадается хлеб, и я отрезаю себе пару кусочков и кладу в тостер. Когда хлеб темнеет и запах теплого мякиша наполняет кухню, мама почему-то улыбается. Теперь вид у нее уже не такой несчастный. Книга у мамы в руках – это Библия. Я слышу шелест переворачиваемых страниц и толстым слоем намазываю холодное масло на тост.

* * *

На следующее утро папа будит меня в несусветную рань. Пальто и выходной костюм еще на нем, щеки и подбородок заросли щетиной. Я чувствую запах виски, а от его пиджака пахнет потом и табачным дымом. Он хочет мне что-то сказать, только чтобы я не расстраивалась. Оказывается, теперь мне придется ходить в школу пешком, машины у нас больше нет. Ничего страшного, говорю я ему. Школа не очень далеко, и как я туда буду добираться, мне решительно все равно.

* * *

Месяцы идут, зима в самом разгаре, и мама больше не ждет его по вечерам. Она отправляется прямиком в спальню, прихватив с собой горячую грелку и стаканчик подогретого виски с молоком, и уходит по утрам на работу, даже не проверив, вернулся ли папа. Папы нет все чаще. Он в каком-то лондонском казино, а может быть, в чужом доме, а может быть, – обычно на выходные или праздники – прихватил с собой паспорт и синюю банковскую книжку и улетел с Джимми Шелковые Носки в Лас-Вегас. Или в Вену. Или в Амстердам. Или еще куда-то, в какое-нибудь гиблое место, о котором я и не слыхивала, и я стараюсь отыскать это место на глобусе.

Теперь я никогда не знаю, вернется ли папа ночью домой. Однажды он явился в порванном пиджаке и с пятнами крови на рубашке. Рука у него была перевязана носовым платком. До этого он три дня безвестно отсутствовал. Когда я наконец смогла задать ему вопрос, как это он так поранился, папа посмотрел на меня с недоумением. «Откровенно говоря, Рыжик, я и сам не знаю» – вот и все, что он сказал.

* * *

За два месяца до переезда папа выиграл целую кучу денег. Мятые банкноты торчали у него из всех карманов под разными углами, и папа вываливал их на диван, словно разбрасывал конфетти. Мама старалась принять равнодушный вид, но ей было меня не обмануть. Я видела, как просветлело у нее лицо и разгладились морщинки у глаз.

В тот день папа вытащил нас из дома. Перво-наперво мы взяли такси, отправились в «Магазин подержанных автомобилей Джимми», купили ярко-красную машину с откидным верхом и вдоволь накатались по набережной вдоль моря. Машина ревела, словно буря, и мчалась вперед, и лица у нас горели от ветра.

По дороге домой мы остановились у нашего любимого кафе, и папа заказал по блюду ледяных устриц каждому. Мы сдабривали их лимонным соком, посыпали молотым перцем и быстренько проглатывали. Мама ела устрицы, улыбка играла у нее на лице, глаза цвета речной воды сияли, и папа – впервые за многие месяцы – смотрел на нее, не отрываясь. Мама даже смутилась.

Они взялись за руки, и папа объявил, что хочет сделать важное заявление. Пора ему окончательно бросать работу. Сегодня наступил перелом, которого он столько времени добивался. Надо переходить в профессионалы.

Плечи у мамы поникли. Именно с этого момента она стала походить на собственную ксерокопию, силуэт ее как-то сразу утерял былую четкость. Дура я, дура, только и сказала мама, и устричная раковина хрустнула в ее сильной руке. Почему это папу до сих пор еще не поперли с работы, а? Почему нас всех еще не выкинули на улицу? Причина проста: мама целый год плакалась в жилетку миссис Сантос, чтобы школа проявила снисхождение и папу перевели хотя бы на почасовую оплату. У нас дома лежат счета за прошлый год и нераспечатанные письма из банка. Мама просто боится их открывать. И вообще, если принюхаться, то от него так и разит пармскими фиалками.

Они ругались еще некоторое время, их сердитые голоса звучали то громче, то тише, смущая других посетителей. Потом папа поднялся, повернулся к нам спиной и вышел из кафе.

Мы быстро доехали до дома. Верх у машины был поднят, и ветер бился в стекла. Я видела, что маме противно даже смотреть на наш новый автомобиль. Хлопнула дверь, мама сделала шаг по тротуару, замерла на мгновение, придерживая юбку, и взгляд ее наполнился отвращением. Как хрупко все хорошее, и как легко его разрушить!

* * *

Потом все покатилось очень быстро. Папу выгнали с работы, банковские счета опустели, дом, в котором прошло мое детство, пошел с молотка. Пока мы еще не выехали, папа порой прокрадывался по утрам в мою спальню и вытрясал пару монеток из моей копилки. По большей части я притворялась, что сплю. Если я «просыпалась», папа старался превратить все в игру. Когда светило солнце, мы загадывали, какого цвета будет следующая машина. Когда шел дождик, мы загадывали, чья капля упадет быстрее. Выигрывал папа.

За пару дней до переезда мама поймала его с поличным. Папа выходил из моей комнаты с монетами, зажатыми в кулаке, и медяки рассыпались у него по полу. Мне пришлось заткнуть уши, так громко кричали родители.

И вот миссис Сантос подгоняет свой автомобиль, мы грузим пожитки в багажник и перебираемся в меблирашки на набережной. При виде нас и нашего багажа хозяйка только головой качает. Мы поднимаемся по лестнице, пахнущей картошкой, жаренной на свином жире, и вселяемся в комнату. Здесь нам предстоит спать и есть еще целую неделю.

В следующий понедельник за нами приезжает человек в безукоризненном пальто. Мама знакомит меня с ним. Его зовут Фрэнк.

– Мы теперь будем жить у Фрэнка, – говорит мама, застегивая мне куртку. Наши чемоданы уже в багажнике его машины. – Тебе там понравится. У Фрэнка большой дом с садом и центральным отоплением. У тебя будет своя собственная новенькая спальня.

Я тупо смотрю на Фрэнка и не знаю, что сказать. Мне интересно, смогу ли я надуть свой глобус, когда мы приедем, но вопрос мой приходится как-то не ко двору. Фрэнк предлагает купить мне новый глобус или куклу Барби. Помню еще, что он пытается взять меня за руку, а я вырываюсь, и ему остается только похлопать меня по плечу.

– Поехали. – Мама сажает меня в машину. – Тебе у Фрэнка понравится. У него два сына-близнеца. Они ненамного старше тебя, так что тебе будет с кем играть.

Мы садимся в машину, мама целует Фрэнка в щеку, и он весь заливается краской. Мы трогаемся и едем по набережной, и мама поворачивается ко мне и повторяет уже сказанное. У Фрэнка мне будет тепло. У Фрэнка мне не будет одиноко. Я ее почти не слушаю. Я-то знаю: не меня она старается убедить.

25

У меня выдалась беспокойная ночь. Мне снилось, что я занимаюсь сексом с Боно и Эйджем. Замечательным, мерзким, потным, грязным перепихоном на кровати размером с небольшую страну третьего мира. Все началось здорово – Эйдж был очень ласков, – и я уже была близка к оргазму, как вдруг волосы у Боно стали выпадать пучками – горячие жирные пряди, пропитанные клеем для париков и пахнущие пармскими фиалками, так и липли к моим рукам. Интересно, что такой сон может значить? Надо бы спросить у Джо. М-да. Нет, не стоит вмешивать Джо. Отношения у нас в последнее время и так стали какие-то сухие – наши свежевымытые тела были близки не меньше двух недель назад, – и он только расстроится, когда представит себе, как 75 процентов «U2» терзали меня и катали по кровати (у меня осталось смутное подозрение, что Ларри Маллен-младший [33]33
  Ударник из «U2».


[Закрыть]тоже участвовал). Безнадежное дело. Хоть застрелись.

Я выскальзываю из спальни (Джо еще спит), пробираюсь на кухню и готовлю кофе. В никелированных боках кофейника отражается моя сонная физиономия. Я поворачиваю кофейник, чтобы было лучше видно, и всматриваюсь. Зрелище не вдохновляет. Возле глаз какие-то черточки – через пару месяцев они превратятся в полноценные морщинки, – на лбу коричневая полоса – надо поменьше бывать на солнце.

Я бросаю в чашку два куска сахара и шарю по полкам в поисках банки с огурцами. Если Джо рядом, я стараюсь не есть их на завтрак. А ведь так здорово начать день с огурцов – ранним утром у них особый вкус. Ничто так не пробуждает организм, как соленая острота маринованного огурца. Ничто так не приглушает горечь преждевременного кризиса среднего возраста, как хорошая маринованная луковица.

Я вгрызаюсь в хрустящую огуречную мякоть, слизываю уксус с пальцев и двигаю бровями, чтобы представить, какой у меня будет вид после подтяжки. Довольно-таки гадкий, скажу я вам. Что-то вроде покерного выражения лица – наглядного свидетельства запора. Может, стоит сделать инъекцию ботокса? Или стимулировать мускулы лица электрошоком? Лорна говорит, мне надо пить больше жидкости. Сомневаюсь. Просто чаще буду бегать в туалет, а лицо останется какое есть.

* * *

На следующей неделе мне исполнится тридцать три. Папа был немногим старше, когда ушел в профессионалы. До сих пор не могу понять, что толкнуло его на это. Он всегда был очень рациональным человеком, для которого мир представлялся четко организованной системой. И денег он никогда не просаживал зря, и всегда делал все как положено. У него было приличное образование, надежная работа и жена, в которой он души не чаял. Правда, люди они были разные – аналитик и хлопотунья, – но противоположности сошлись. Мамин страх перед жизнью уравновешивался папиным жизнелюбием, непонимание компенсировалось ясностью мыслей.

Я иногда думаю: может, папе просто надоела спокойная жизнь и захотелось разнообразия? Но ведь несмотря на жажду острых ощущений и перемен, в глубине души он всегда обожал маму. Надо будет спросить у Большого Луи, что испытываешь, когда рискуешь по-настоящему. Когда можешь потерять все. Когда твоя прежняя жизнь кончена – и что-то новое брезжит во мраке.

Я могу понять, чем его привлекал покер, я даже могу понять его страсть к повышению ставок. Я не понимаю другого: его стремления испытывать судьбу. Выиграв, он рисковал снова и снова. Даже сорвав большой куш, он все просаживал. Мама рассказывала, что, выиграв в покер, он тотчас кидался к рулетке, садился играть в «двадцать одно» или в кости, а то и мчался на собачьи бега. Его разум раздирали противоречия. Азарт захлестывал его и перерастал в самоуничтожение. Мне было страшно, когда я видела, как он теряет над собой контроль. Ведь все, чему он меня учил, рассыпалось в прах, и светлый папин образ трещал по всем швам и разваливался.

* * *

Еще до своих поездок в Лас-Вегас с Джонни Шелковые Носки папа всей душой принадлежал Новому Свету. Он обожал все, что в Америке было хорошего. Он любил американский размах, американские расстояния, американское кино, американскую еду, американский шик, стремительный и дорогостоящий. Он восхищался атмосферой придорожных закусочных, и джаз-клубов, и коктейль-баров, открытых всю ночь напролет. У него вызывали восторг и горы, и небеса, и занюханные игорные залы, и даже то, что никто не извиняется.

Да, простота нравов ему нравилась больше всего. Никто не важничает, никто не ставит тебя на место. В Вегасе все равны по рождению. Любой торговец подержанными машинами может нацепить белую шляпу, назваться Джимми Шелковые Носки, и никто и не поморщится. Вегас – это такое место, где самый непримечательный человек может оказаться за одним карточным столом с миллионером или чемпионом мира. В Вегасе у женщин на губах яркая помада, и в напитках засахаренные вишни, и учителю средней школы ничего не стоит заделаться королем. Пусть даже на минуту.

В ту последнюю зиму перед отъездом папа как-то зашел к Фрэнку (это случалось все реже и реже) и забрал меня на прогулку. В руке его была зажата сложенная двадцатифунтовая купюра, и папа торжественно расправил ее передо мной и спрятал в бумажник. На пути к набережной я задала ему вопрос, что испытываешь, когда выигрываешь. Папа надолго задумался. Мы уже подошли к морю, и волны вздымались перед нашими глазами, когда он ответил. Это самое чистое чувство в мире, сказал он. Тогда я спросила, что чувствуешь, когда проигрываешь.

Папа стиснул мне руку:

– Примерно то же самое.

* * *

Папин день рождения через несколько недель после моего. В этом году ему исполняется пятьдесят восемь. Интересно, какой он сейчас? Потолстел или похудел? А глаза у него как и раньше – карие? И он по-прежнему потирает большой палец об указательный, когда старается сосредоточиться? И что у него с голосом – не стал ли он ниже за эти годы?

Почему он ни разу не навестил меня? Ведь нет ничего проще. Фрэнк проживает все там же, даже номер телефона у него не изменился. Мне легче, когда я думаю, что папа просто забыл о моем существовании. Самое страшное, если все эти годы он то и дело вспоминал обо мне.

* * *

Следующие полчаса я сижу за компьютером, просматриваю сайты, которые рекомендовал Большой Луи, и размещаю объявления о пропавшем без вести на покерных дискуссионных площадках и форумах. Я втискиваю папино имя меж подсказок и бесконечных перечислений сильных рук (которые тем не менее проиграли) и леплю свой электронный адрес и телефон всюду, где только можно. Когда у меня начинает кружиться голова, я берусь за карандаш и набрасываю текст газетного объявления. Оказывается, нужные слова не так уж легко подобрать. Когда торчишь в Интернете, тебя не покидает чувство блаженной анонимности, но с печатным словом все по-другому. Если мое объявление каким-то чудом попадется папе на глаза, это будет первая весточка за двадцать с лишним лет. Хочется, чтобы слова соответствовали случаю. И почему-то совсем не хочется, чтобы Джо видел, как я сражаюсь с текстом.

* * *

– Привет.

– Привет.

– Хорошо спала?

– Нормально. А что… почему ты спрашиваешь?

– Да так. – Джо зевает и наливает себе кофе. – Просто ты пела во сне, вот и все.

– Серьезно? И какой у меня был репертуар?

– Трудно сказать. Только ты мычала и мычала.

– Я мычала?

– Слов было не разобрать. Мотив вроде напоминал «Там, где у улиц нет имен» [34]34
  Одна из самых знаменитых песен «U2», посвященная лагерю для голодающих в Африке, где Боно с женой работали добровольцами.


[Закрыть]. Потом ты бросила петь и стала звать кого-то. Не то Барри, не то Реджа.

– А не… э-э… Ларри и Эйджа?

– Ну да. Блин. Точно, Ларри и Эйджа… А ну-ка постой. Куда это ты рванула?

– В ванную. Принять душ. Извини. Мне надо срочно принять душ.

26

Уже несколько дней Большой Луи не дает о себе знать. На мои электронные послания он не отвечает. После той странной вспышки гнева он словно лег на дно – и я решаю заявиться непрошеной гостьей и застать его врасплох. Все утро я вместе с Джо в центре садоводства – мы копаемся в растениях и луковицах, перебираем мешки с торфом, – и, похоже, у нас складывается оптимальное сочетание. Удивительно, сколько всего надо при этом знать. Есть легкая почва, есть почвы суглинистые, известковые, супесные и песчаные, и у каждой разный размер частиц и структура. Некоторые растения меняют цвет лепестков в зависимости от сочетания минералов в грунте, и очень важно подобрать правильную комбинацию. Не обойтись и без капсул с отравой для вредных личинок, без удерживающих влагу гранул, без набора удобрений и питательных веществ. Но самое важное – правильно выбрать лейку.

* * *

– Какой тип лейки ему нужен?

– Не знаю. А какая разница?

– Ну как же. Из металла или из пластика. С длинным носиком или с коротким. Большого объема, чтобы не бегать лишний раз к крану, или маленькую, которая поместится на балконе.

– Так. С длинным носом, объем побольше, зеленый пластик, несъемная насадка-ороситель. Нет… подожди. Нос длинный, объем небольшой, съемная насадка.

– Пластик или металл?

– Металл.

– Уверена?

– Абсолютно. Хотя, может, ему нравятся зеленые лейки.

– Значит, зеленую?

– Пусть будет зеленая.

Пит сегодня просто незаменим. К тому же он дал мне почитать книгу «Окна и цветы в домах людей богатых и знаменитых», и хотя картинки в книге – не более чем фантазия художников, думаю, Большому Луи будет интересно на них взглянуть. Мне почему-то кажется, что Луи может взять за образец окна виллы Греты Гарбо – ведь она тоже затворница, – но Пит считает, что Грета не подойдет.

– У нее ведь нет ни лобелии, ни лаванды. А твой великан особенно настаивал на лаванде.

– Я помню. Но ты только посмотри на эти белые розы! Очень красиво, согласись?

– Розам нужен хороший уход. Подрезка, удаление увядших цветов, рассадка и все в таком духе.

– Ну ладно, – неохотно соглашаюсь я. – Будем исходить из того, что заказано.

Джо грузит все в багажник и повторяет, что хотел бы поехать со мной. Но он знает, что на душе у меня кошки скребут – на мои газетные объявления и призывы на покерных сайтах так никто и не откликнулся, – и больше не пристает, когда я говорю, что все сделаю сама.

– А ты не переборщила? Зачем такие объемы?

– Луи очень скрупулезен.

– Ведь задачу-то можно упростить. На что тебе три вида почвы?

– Пусть все будет тип-топ.

Джо тихонько вздыхает – знает, что меня не переубедить.

– Размеры ящика соответствуют?

– Абсолютно. Я трижды измерила балкон.

– И ты четко представляешь, что делать?

– Разумеется. Не боги горшки обжигают.

– Помнишь, что землю необходимо сперва полить?

– Конечно, помню. И надо постараться не потревожить корневища. Пятнадцать раз прочла.

– Тогда ладно. Только не выходи из машины, если заметишь что-то подозрительное.

– Не выйду. Обещаю.

– Если понадобится помощь, звони.

– Да не бойся ты, я все замечательно сделаю сама. Это ведь не так сложно. Я справлюсь.

* * *

Вообще-то земля довольно тяжелая. А лейка норовит выскользнуть из-под мышки. А растения такие длинные и нежные, что меня прямо в дрожь бросает от страха повредить их. Слава богу, юный торговец куревом на посту, втюхивает левый «Ротманс» парочке беременных девчонок. Что бы я делала без него?

Хоть нас теперь и двое, мы трижды поднимаемся с грузом на лифте. Как это мило с его стороны – оказать безвозмездную помощь. Ну, не совсем безвозмездную. Когда мы в третий раз поднялись на пятнадцатый этаж, мальчишка таки потребовал двадцать фунтов (а не то вывалит торф из мешка прямо за окно), но милостиво согласился на семнадцать. И еще сунул мне пачку «Мальборо», хоть я не уставала повторять, что бросила курить. Это показывает его с лучшей стороны. Если подумать.

* * *

Дверь Большого Луи уже приоткрыта. Слегка. Я заглядываю в щель, но в плохо освещенной прихожей никого. Что и следовало доказать.

– Входи же, Унгар. Чего ты ждешь? Скорее же, бога ради.

Голос Луи доносится из спальни. Ну да, там же безопаснее. Хорошо, я потороплюсь. Постараюсь.

– Как ты узнал, что это я? – Я утираю пот с лица. – Как ты узнал, что я привезла твой заказ?

В дверном проеме показывается ухо и полщеки – ни дать ни взять картина Пикассо. Судя по всему, Луи пожимает плечами. Я спрашиваю: может, он слышал, как я торговалась с мальчишкой?

– Нет, – с нескрываемым самодовольством отвечает Луи. – Я знал, что ты на подходе, задолго до всех ваших препирательств.

– Каким образом?

– У меня хороший нюх на растения. Как только ты погрузила их в лифт, запах уже достиг моего носа.

Я смотрю на его ухо с подозрением. Вид у уха честный. Наверное, Луи говорит правду.

– У меня очень развито обоняние. – В дверях появляется все лицо целиком. – Ведь я столько лет безвылазно просидел в игорных залах и казино. Запах соленых орешков, «Будвайзера», пота и сигаретного дома – вот и все, что заставляло дрожать мои ноздри. Да, и еще аромат псины, исходящий от Маленького Луи и жены.

– От твоей жены пахло псиной?

– Я же сказал. Зачем переспрашивать?

– Незачем, ты прав.

– Надо сказать, – Луи с явным облегчением наблюдает, как я закрываю входную дверь, – когда-то у меня было очень плохое обоняние. Запах пота, пива и псины я еще чувствовал, а вот ароматы потоньше до меня не доходили. Жена говорила, это все из-за аварии, наверное, у меня в мозгу что-то сместилось. Ведь вкусовые ощущения у меня тоже почти отсутствовали. Тогда-то я и полюбил всякие маринады и острые соусы – я хотя бы чувствовал их вкус. Так продолжалось лет десять.

– И что произошло потом? Как к тебе вернулись вкус и обоняние?

Луи таинственно понижает голос:

– При довольно-таки странных обстоятельствах. Я играл в карты в Карсоне с водителями-дальнобойщиками. Мы сидели за столом часов шестнадцать кряду. Кое-кто уже был при последнем издыхании, и пришлось открыть окно, чтобы помещение хоть немного проветрилось. Мне-то было все равно. Я даже не помню, день это был или ночь. В общем, шторы раздвинули, окно распахнули настежь, и комната наполнилась желтым солнечным светом. У меня даже глаза заболели, на мгновение я ослеп, словно Дракула или кто-то ему подобный. А потом меня сразил запах – легкий, нежный и сложный аромат. Пахло цветущими кактусами, амброзией и желтой сосной. Но все перекрывал запах моря.

– Как моря?

– В этом-то и странность, – разводит руками Луи. – Только представь себе: запах океана посередке этой поганой пустыни.

– Запах был приятный?

– Очень приятный. Свежий, прохладный и соленый. Немного рыбьей чешуи, озон и лед. – Большой Луи улыбается. – Я ощущал этот запах недолго, каких-то несколько секунд, но это было восхитительно. В жизни не испытывал ничего подобного. Наверное, ветерок пронес его через всю пустыню Мохаве с самой вершины горы Чарльстон. Этот аромат заключал в себе весь мир. Вирджинские колокольчики, карибские пальмы, пшеничные поля, вишни в цвету, бамбук, лимон и ночная прохлада. И чуть-чуть горного снега. Вот так. – Луи почесывает голову и усаживается поудобнее. – И после этого все изменилось. Мое обоняние так обострилось (верно, моему носу не терпелось еще раз ощутить тот же аромат), что я мог унюхать зрелый сыр сквозь двухфутовую броню. Я ощущал запах жены, стоило ей появиться в самом начале улицы. Запах листвы доходил до меня через три наглухо запертые комнаты.

– Ух ты. – Я не знаю, верить ему или не верить. – С ума сойти. А как обстояло дело с чувством вкуса?

– Оно вернулось вместе с обонянием. Думаешь, почему я такой толстый? Как только пупырышки на моем языке опять заработали, приговор был произнесен. Я был готов очистить любой «шведский стол» за полчаса.

– Наверное, это здорово, – я сажусь рядом с ним, – когда твое обоняние восстанавливается через столько лет.

– Ничего подобного. – Большой Луи печален. – Это было начало конца. Прекрасное обоняние… и еще кое-что… в конце концов разорило меня.

– Как это? Не понимаю.

– Я уже не мог сосредоточиться, как раньше. Одна понюшка сосновой хвои – и я был готов. Внешний мир врывался в мое сознание. Мой нос только и делал, что принюхивался. Над грудой фишек, над бокалами с пивом вечно возносилась вонь дешевого одеколона какого-нибудь молодца из числа собравшихся за столом. Теперь одно из моих чувств только отвлекало меня.

– А разве это плохо?

– Конечно, плохо. Чтобы выиграть, тебе нужны все твои чувства до единого. Зачем тебе нужен нос? Чтобы почуять запах страха, исходящий от блефующего, дух смятения, распространяемый лохом, вонь отчаяния, которой разит от тех, кто и рад бы бросить играть, да не может. Отвлекаться каждые пять минут на какие-то водоросли непозволительно. И хуже всего было то, что обоняние взяло надо мной верх. Тот прохладный аромат был такой восхитительный. Я прямо жаждал ощутить его снова.

Большой Луи беззвучно шевелит губами. На глаза ему попадается зеленая лейка, и он берет ее в руки, вертит во все стороны и улыбается, будто лейка – живое существо.

– А почему бы тебе не съездить к морю? Или не выбраться на природу?

Луи отвечает, не глядя мне в глаза:

– Жена пыталась отправить меня в отпуск, но я не давался. Она утверждала, что я сам себя приговорил к бессрочному заключению и что только в игорном зале я как дома.

– И это правда?

– Может быть, – говорит Луи мрачно. – Дело в том, что в игорном зале я – свой человек. Я всегда знаю, как зовут каждого из игроков, знаю их характеристики, их слабости, их привязанности. О конкретном человеке я знаю все, что мне нужно. Я могу точно сказать, что за фрукт мой партнер, стоит ему сыграть первую сдачу. Точно так же я мог сказать, куда двинется тот или иной баскетболист, не успел он коснуться мяча.

Луи замолкает и опять принимается шевелить губами. Воспоминания складываются у него в слова, слова – в предложения, но я могу только догадываться в какие. Луи не издает ни звука. Он так и остается сидеть в своем кресле, когда я удаляюсь на кухню. Заварив свежего чаю, я возвращаюсь. Луи явно успел выговориться, вид у него уже не такой грустный, и я решаю прижать его посильнее.

* * *

– Мистер Блум?

– Я ведь тебе уже говорил, что для тебя я – всегда Луи.

– Хорошо. Луи?

– Чего?

– Ты никогда не думал, что тебе не помешает кое с кем повидаться?

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну я не знаю. Проконсультироваться со специалистом, который помог бы тебе справиться со всеми твоими фобиями.

– То есть с психиатром?

– Можно и так сказать.

– Я общался с целой толпой психиатров, – небрежно отмахивается Луи. – Все они говорят одно и то же.

– И что же именно?

Луи презрительно усмехается:

– Они, Одри Унгар, твердят, что я псих. Толстый придурошный психопат. Безумнее не бывает.

– Понятно.

– С ними связываться – только время терять. Садится перед тобой такой козел бесполый и начинает умничать. Чтобы объявить меня психом, козлу нужен целый час. Сыграл бы такой аналитик со мной в покер, уж я бы его просветил, что почем. Мне достаточно часок поиграть с человеком в холдем, и я скажу о нем больше, чем такой специалист за тысячу сеансов психотерапии.

– Так ты никогда и не лечился? И никакие сеансы тебе не помогли?

– Толку ноль. Полсеанса не пройдет, как я начинаю протирать их кушетку антибактериальной салфеткой и меня просят покинуть помещение.

– Ясно.

– Это стоит двести долларов.

– Угу.

– Двести долларов за информацию о том, что я сумасшедший и в детстве тайком хотел трахнуть собственную мамашу. Говорю тебе, Одри, эти ребята – больные. Все они – трахнутые. Извиняюсь за мой французский. Сама-то ты чем намерена заняться? – Луи шумно прихлебывает чай и тянется за бисквитом. – Будешь тут сидеть весь день сложа руки и заниматься психоанализом? Или все-таки установишь этот гребаный ящик, который ты перла через полгорода?

– Сейчас займусь ящиком.

– Точно?

– Сто процентов.

– Хорошо. Тогда начнем. Отличная лейка, между прочим.

– Я рада, что она тебе понравилась.