Текст книги "Большой обман"
Автор книги: Луиза Винер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
3
На следующей неделе исполняется семнадцать лет со дня смерти моей матери, и мой отчим Фрэнк почему-то решил устроить по этому случаю вечер памяти и созвать всех родственников. Мы должны прибыть с фотографиями, и памятными вещами, и смешными историями, и собраться в кружок, и за рюмочкой шерри (рюмочки используются не чаще раза в год, кусок хлеба с маслом прилагается) поделиться воспоминаниями о моей матери. В этом весь Фрэнк. Мысль насчет вечера памяти пришла ему в голову внезапно, когда он слушал один из своих любимых альбомов – «Десять лучших весенних гимнов всех времен». Вместо того чтобы мирно заснуть, он решил обзвонить всех и каждого. Через недельку в голове у него что-то щелкнуло и он вспомнил, что по правилам хорошего тона надо бы и мне позвонить.
Меня бесит не само предстоящее мероприятие, меня злит, что оно проводится именно сейчас. Первая годовщина смерти мамы прошла незамеченной. Пятая и десятая тоже. На двенадцатую годовщину я позвонила Фрэнку. Розовый куст, под которым покоится прах мамы, имеет довольно-таки жалкий вид, сказала я. Фрэнк признался, что забыл заплатить кладбищу за уход за местом погребения.
Тогда-то я и решила взять с собой Джо. Мы были вместе каких-то несколько недель, но стоило мне сказать ему про розовый куст, как Джо сразу же вызвался отвезти меня в Брайтон и лично посмотреть, что там с розой. Мы сидели на холодной металлической скамье, смотрели на заросшую могилу, и Джо сжал мне руку и поклялся, что доведет здесь все до ума. Слово он сдержал. Достаточно было двух месяцев (и трех поездок на кладбище), чтобы хилый, наполовину засохший кустик вымахал чуть не вдвое и расцвел восково-белыми цветами, пахнущими летом, и солнцем, и свежевыглаженным бельем. Маме бы понравилось. Она всегда предпочитала розы всем остальным цветам.
* * *
– Так когда состоится вечер? – Джо протягивает мне стакан воды, чтобы предотвратить обезвоживание, неизбежное после такого количества соленых огурцов.
– В следующую субботу. – Я стараюсь выловить огурец побольше. – Если ты со мной не поедешь, я не обижусь.
– Еще чего. Разумеется, я поеду с тобой. Уж пора бы мне познакомиться с ними со всеми.
– Чего ради? – интересуюсь я. – Мы вместе каких-то паршивых пять лет. Я не собиралась натравливать на тебя мою новую семейку еще годика четыре.
– Все совсем не так плохо. Давай устроим из всего этого небольшое путешествие. Заночуем в субботу где-нибудь в гостинице.
– Даже не знаю… Честно говоря, мне бы хотелось побыстрее выполнить свой долг и покончить со всем этим. Посетить крематорий, выпить чашку чаю с молоком, съесть печеньку «Вэгон Вил» – и прямо домой.
– Ты уверена?
– Да. – Я закручиваю крышку на банке с огурцами. – Терпеть не могу море зимой. Оно навевает на меня тоску.
Джо возвращается в сад, а я направляюсь в спальню. Среди фотографий мамы мне надо отыскать такую, что подошла бы для предстоящего вечера. На платяном шкафу лежит мой поношенный рюкзак, под ним – коробка с бумагами, старыми фото и невесть чем еще. Я вытаскиваю из-под рюкзака коробку и смахиваю с нее пыль. Коробка полна всякого хлама, в основном привезенного мною из поездок по миру. Тут и деревянный Будда со сколотым носом, и длинное шелковое платье, купленное на ночном рынке в Чанг-Май, и мешочек с фальшивыми драгоценностями, которые мне буквально всучил оборотистый погонщик слонов в Раджастане, и целая кипа путеводителей, гостиничных карточек и засаленных музейных билетов.
Фотоальбом лежит на самом дне коробки. Когда я достаю его, желудок у меня невольно сжимается. На некоторые мамины фотографии мне до сих пор тяжело смотреть, даже на ту, где она стоит в воде и смеется, а волны омывают ей колени. Глаза у мамы прикрыты, чтобы не слепило солнце. Так и кажется, что фотография издает запах морской соли и масла какао, которым смазаны ее загорелые плечи, и даже слышны крики с американских горок. Голова у мамы повернута в ту сторону, откуда кричат.
На следующей фотографии вода маме выше плеч. Мама машет кому-то рукой, ее длинные пальцы высоко в воздухе, но с той точки, откуда сделан снимок, невозможно определить, насколько далеко она от берега. Вряд ли мама зашла в море дальше, чем на несколько футов, но кажется, что она на краю света. Вокруг только вода и вода.
И на все это поляроидными призраками накладываются образы мамы в период болезни. Ее широкие скулы заострились от боли, кожа на руках истончилась, посерела и постарела, под ней нет ни клочка плоти, и кажется, что лишенные естественной защиты кости вот-вот треснут пополам.
Я гоню от себя эти картины, но выражение маминого лица в последние недели перед смертью так и стоит у меня перед глазами. В нем всепобеждающий хаос и неизбывный страх. В дни перед самой кончиной к этому выражению добавились какие-то странные оттенки, которые трудно было истолковать. Я поняла их как абсолютную безнадежность. Мне было всего пятнадцать лет, но я догадалась, что жизнь потеряла для нее всякий смысл. Немало лет прошло, прежде чем смысл ушел и из моей жизни.
С этими снимками связана еще одна странность – у многих из них обрезан край. Когда я осознала, что папа не приедет даже на похороны, я вырезала его изображение из каждой фотографии. Я действовала очень аккуратно: при помощи мягкого карандаша и линейки проводила пунктирную линию, отделяя папу от остальной части снимка. Оставалось только взмахнуть маникюрными ножницами. Теперь-то я сожалею о содеянном, но тогда мне казалось, что так ему и надо. Как еще могла я его наказать, как еще могла выразить ему свое презрение?
Так что в фотоальбоме нет фотографий двух человек: мамы перед болезнью и папы перед тем, как он ушел из дома.
Я закрываю альбом и роюсь в коробке: вдруг еще что найду. Под руку попадаются несколько фотографий мамы в халате и наколке медсестры (тогда она еще не оставила работу); снимки моих сводных братьев-близнецов во время представления; кипа моих старых школьных табелей, каждый в коричневом конверте, и тоненькая стопка газетных вырезок с обтрепанными и загнутыми, словно у лежалых бутербродов, краями.
Вырезки сделаны из нашей местной газеты «Аргус». Первый заголовок гласит: «В возрасте четырнадцати лет девочка из Брайтона получила наивысший балл по математике».Второй заголовок извещает: «Девочка – математический вундеркинд исключена из школы после неоднократных задержаний за воровство в магазинах».Статьи снабжены небольшими фотографиями и захватаны жирными пальцами. Я достаю обе вырезки из коробки и подношу к глазам. На первом снимке я в школьной форме – поправляю очки и демонстрирую фотографу официальный документ, подтверждающий мои успехи; на втором снимке я стою перед городским судом, на мне потертые джинсы и майка с надписью «МЯСО = СМЕРТЬ», а во рту – сигарета «Голуаз» без фильтра. На первый взгляд эти два снимка разделяет лет десять, хотя, если присмотреться, видно, что выражение лица у меня осталось неизменным. Я до сих пор помню свой тогдашний строй мыслей. Я думала: вдруг каким-то чудом папа увидит одну из этих фотографий и преисполнится такой гордости (или тревоги, или гнева), что передумает и вернется ко мне.
* * *
– Что скажешь? – спрашивает Джо, вытаскивая меня в сад. – Нравится?
– Еще бы. – Я пытаюсь пошатать беседку и радуюсь, какая она прочная. – Она такая… изящная.
– У нее не слишком дачный вид?
– Нет, – возражаю я, – ничего подобного. Особенно если посмотреть на эти зеленые скобы, понатыканные везде, где можно.
– Это чтобы клематисам было за что зацепиться. Я их еще не посадил.
– Понятно.
– Будет здорово. Летом эта штука даст массу тени.
– Теперь осталось только добиться, чтобы пьяницы не совали свои пенисы в зеленую изгородь, и можно будет смеяться от счастья.
– Пенисы?
– Ага. Я же тебе говорила. Прошлым летом какой-то бездомный просунул свой пенис через зеленую изгородь, когда я загорала, и напрудил целую лужу.
– Серьезно?
– Конечно. Рядом с бамбуком осталось мокрое пятно, и пришлось все засыпать песком и наводить лоск по новой.
У Джо расстроенный вид. Он уже готов сказать, что уж в деревне-то точно никто не будет совать свои пенисы в наш садик, но тут на ум ему приходит более актуальная тема.
– Нашла фотографию мамы? – спрашивает он, нагибаясь, чтобы поднять какой-то лоскут.
– Да. – Я показываю ему пляжный снимок. – По-моему, очень удачная карточка.
Джо берет у меня фотографию и долго рассматривает.
– Какая она тут счастливая, правда? – говорит он наконец и гладит меня по голове.
– Да, – подтверждаю я, – по-моему, она счастлива.
– А кому она машет рукой? Тебе?
– Не знаю. Может быть. Но скорее всего папе.
4
– Господи, у меня все лицо заледенело. Ты ведь сказала, что не любишь моря зимой.
– Я помню. Но ты только посмотри на волны. Они такие замечательные, правда? Все в пене и водоворотах.
– А дождь со снегом только добавляет им очарования. Давай лучше пойдем и съедим что-нибудь.
Мы прибыли в Брайтон часа за полтора до начала вечера памяти (это все из-за меня – мы выехали из дома в десять утра) и теперь вязнем в глубоком песке, перемешанном с галькой, и смотрим на волны. Джо считает, что у меня иррациональный страх перед опозданиями и потому я всегда срываюсь с места слишком рано, – но если по правде, я просто хотела лишний раз поглазеть на море.
– Ты чем занята?
– Считаю.
– Зачем?
– Хочу убедиться, что каждая девятая волна на самом деле больше других.
– А она больше?
– Конечно, нет.
– Идем отсюда, я проголодался. Найдем подходящее местечко и поедим рыбы с картошкой.
– А как насчет «даров моря»? – Из-за ветра я вынуждена кричать. – У пирса есть забегаловка. Они торгуют моллюсками и всем таким.
– Ни в коем случае, – содрогается Джо и кутается в пальто. – Ничего маринованного, ничего неумерщвленного и ничего в собственном соку.
Не понимаю я его нелюбви к морепродуктам. Из «даров моря» мне нравится почти все. Рядом с вокзалом была старомодная кафешка, и папа иногда водил меня туда в знак поощрения. Там подавалось все, что можно выловить в море. Жирные желтые мидии, посыпанные перцем, трубороги, которых надо было извлекать из раковин при помощи специальной вилочки, куски крупного угря, политые зеленым как травка соком, и, наконец, самое вкусное – устрицы, которые жались в своих раковинах и проскальзывали по пищеводу, как куски теплого солоноватого желе, оставляя песчинки на зубах.
Я облизываю губы и пробую обработать Джо.
– Как насчет устриц? – спрашиваю я в надежде, что присущие им свойства афродизиака перевесят чашу весов. – Устрицы – это очень полезно. Говорят, они усиливают половое влечение.
– И какую конкретную пользу они мне принесут в данный момент? – интересуется Джо, смахивая с лица ледяные капли. – Мы под открытым небом. На берегу моря. Сейчас середина марта.
– Правильная постановка вопроса. Но ведь заранее ничего не знаешь. Может, ты съешь их много и они еще будут оказывать свое действие, когда мы вернемся домой.
– Ни за что, – упирается Джо. – Никогда.
– Ну перестань. Польешь их своим соусом «Табаско» или чем-нибудь в этом духе.
– Ладно, – вздыхает Джо. Соус «Табаско» явно сослужил мне добрую службу. – Но только если потом мы зайдем в «Гранд-отель» и выпьем чаю с булочками.
* * *
– Что-то меня подташнивает.
– Зачем же ты их столько стрескала? Их надо смаковать. А ты как схватишь деревянную вилку, да как начнешь вскрывать раковины и метать моллюсков в рот. Я оглянуться не успел.
– Откуда ты знаешь, что их надо смаковать? Ты их до сегодняшнего дня даже не пробовал.
– Так точно. Но пожалуй, к ним можно привыкнуть. Не такая уж это гадость, как я думал.
– Я пошла в туалет, – говорю я, сдерживая тошноту. – Закажи все сам.
Я отправляюсь на поиски уборной, раздвигая на своем пути пенсионеров, а Джо заказывает чайник «Эрл Грея» за пять фунтов и полную тарелку теплой сдобы. Что-то нервишки меня подводят. Меня тошнит не из-за съеденных устриц, мне делается плохо при одной мысли о встрече с Фрэнком и сводными братьями. Время от времени мы звоним друг другу, но вживую не виделись уже многие годы. С моей последней поездки в Азию. С того момента, как мы с Джо стали жить вместе.
Чем ближе наша встреча, тем дальше я ухожу назад в прошлое. Я, со всеми моими способностями, опять превращаюсь в неуклюжую одышливую девчонку с пятнами от пролитого супа на майке; девчонку, которой стоит войти в комнату, как лампа со столика падает на пол, а в ресторане она ест все исключительно столовой ложкой. Эта девчонка вовсе не такая несуразная, на самом деле она на удивление ловкая и дошлая, но почему-то в присутствии своей семьи становится какой-то недоделанной.
Вообще-то Фрэнк совсем неплохой человек, просто после смерти мамы он не знал, как со мной обращаться. Да еще и я так себя вела, чтобы жизнь медом не казалась. Мне нравилось, например, разбрасывать упаковки из-под тампонов по всей ванной, я ведь знала, что ему это неприятно. Я брила ноги его лезвиями, и они всегда были тупые и в засохшей пене. Я таскала к себе домой юных байкеров, воняющих гормонами и «Пако Рабанном», и почти равнодушно трахалась с ними на двухъярусной кровати в своей «кладовке», только чтобы поутру за завтраком насладиться выражением лица Фрэнка, когда очередной кавалер попадется ему на глаза.
Я пила, бросила учебу, пыталась – безуспешно – выращивать марихуану рядом с бобами Фрэнка и три года питалась исключительно батончиками «Марс», соевой колбасой и рисом. Перед финальным матчем чемпионата мира по футболу 1982 года между Италией и Западной Германией я выломала плату из нашего телевизора – это была, наверное, самая большая гадость с моей стороны. Плату близнецы таки нашли (я ее бросила в пруд), но поиски отняли у них полдня, и все равно телевизор стал не тот, что раньше.
* * *
– Ты в кино разбираешься? – спрашиваю я, садясь за столик рядом с Джо.
– А что?
– Почему в момент наивысшей тревоги герои всегда брызжут себе холодной водой в лицо?
– Кто их знает. Может, им легче становится.
– Не становится. Проверенный факт. Я только размазала тушь и размыла грим, который камуфлирует прыщ на подбородке.
– Что ты так расстраиваешься из-за этого? Твой прыщ даже не разглядеть.
– Ты же разглядел. К тому же, когда я мыла руки, кран в туалете взбесился и залил мне жакет. Теперь я смахиваю на наркодилершу, и все будут пихать друг друга локтями и шептаться: «Вот видишь, а что я говорил?»
– Ты замечательно выглядишь, – старается меня приободрить Джо. – Морской воздух вернул тебе румянец.
– Это все тошнота. – Я тянусь за сдобной булочкой.
– У тебя прекрасный цвет лица. – Джо проводит рукой по моей щеке. – Ты круто смотришься.
– Вид у меня не печальный?
– Вовсе нет.
– Не как у наркодилерши?
– Ничего общего.
– А может, как у любительницы кошек, у которой их десяток, и она ест на обед «Вискас», когда ей лень сходить в магазин?
– Нет, нет и нет, – протестует Джо. – Ты сама похожа на кошечку.
– Ну, спасибо, – говорю я.
– Не за что.
* * *
– Так кто конкретно ожидается на вечере? – спрашивает Джо, впиваясь зубами во вторую булочку.
– Фрэнк и его сестра Марджи. Всякие кузены. Кое-кто из местных прихожан и мои умственно отсталые сводные братья-близнецы.
– Фокусники?
– Они самые.
– Под каким именем они сейчас выступают? – Джо не перестает удивляться, что в моей семье имеются члены «Магического круга» [6]6
Основанная в 1905 году профессиональная организация иллюзионистов и фокусников; имеет библиотеку и музей.
[Закрыть].
– «Ларри и Пол». – Я подливаю себе в чай молока. – Они же «Великие кудесники». Наверняка заявятся разряженные и весь вечер будут показывать нам свои номера.
– Что, и голубей из шляп доставать станут? – Джо борется со смехом.
– Разумеется. Никаких сомнений! И чего ты смеешься? Ничего смешного тут нет.
– Я знаю. Но согласись, компашка у тебя подобралась та еще.
– Это не просто компашка, – я низко склоняюсь над столом, – это моя приемная семья.
– Извини, я не то хотел сказать.
– Ага. Однако выбирай слова. Самого страшного я тебе еще не сказала.
– Ты это о чем? – нервно спрашивает Джо.
Я наклоняюсь поближе к нему и трагически понижаю голос:
– Они все живут в… бунгало.
Джо вздрагивает и отпивает глоток чая побольше.
– Ну и ну. В доме без крыши. Меня прямо в дрожь бросило.
– Вижу, – киваю я. – Я знала, что ты все поймешь.
5
– Конечно, я бы не прочь приобрести свое собственное бунгало. В моем возрасте не годится карабкаться по лестницам.
Джо сидит рядом с Марджи, сестрой Фрэнка, и у него уже утомленный вид. Джо смотрит на передвижной столик со спиртным глазами человека, который жалеет, что научился водить машину, и голова у него качается взад-вперед, будто кто-то вынул все ее содержимое и наполнил песком.
– Как мило было на кладбище, правда? На кладбище было так мило, согласитесь?
Джо соглашается и не отрывает глаз от стаканчика виски, который держит в руках Фрэнк.
– Когда солнце заходило, было так красиво. Будто она сама улыбалась нам всем с небес. Как вы считаете?
– Да, – Джо делает мощный кивок, – это было красиво.
Молчание.
– Как твоя жизнь сейчас, Одри? Я тебя так давно не видела. Все порхаешь с места на место?
– Нет. С путешествиями уже несколько лет как покончено. Я теперь веду оседлый образ жизни.
– Это здорово, правда? Правда, Фрэнк, это здорово? Наша Одри остепенилась. Мы ведь не хотим, чтобы она попала в очередную неприятность, согласись?
– Марджи, это было много лет назад. Давай не будем копаться во всем этом сейчас.
– Я ведь только сказала. Я только сказала, как приятно, что Одри выкинула дурь из головы.
Еще немного молчания.
Разговор переходит на пятно у меня на жакете («Она всегда была нескладная, правда?»), на прыщ у меня на подбородке («Похоже на карбункул, согласитесь») и быстренько сворачивает на то, какая жалость, что из меня не вырос второй Стивен Хокинг [7]7
Знаменитый британский физик-теоретик и специалист по космографии (р. 1942). Совершенно уникальная личность. В двадцать с небольшим лет Хокинг был практически полностью парализован вследствие неизлечимой формы атрофирующего склероза и остается в этом состоянии всю свою жизнь. У него двигаются только пальцы правой руки. Ими он управляет своим креслом и специальным компьютером, который за него говорит. При всем при том у него трое детей и один внук.
[Закрыть].
– Ты ведь была такая умная девочка, правда? Пойми меня правильно, я не хочу тебя сажать в инвалидную коляску, Одри, но согласись, так приятно сознавать, что знаешь чуть ли не все про Вселенную.
Каждый кивает в знак согласия.
– К тому же у него такой приятный голосок. Такой доброжелательный, правда? Как у инопланетянина И-Ти [8]8
Герой фантастического фильма Стивена Спилберга.
[Закрыть], если бы он мог говорить.
– И-Ти говорил.
– Правда?
– Да. Не помнишь? Он сказал: «И-Ти у телефона».
– Голос у него был похож на Стивена Хокинга?
– Нет, – отвечаю я. – Ничего общего.
* * *
Вечер тянется в том же духе еще примерно с час – особенно подавленный вид у Фрэнка, – и, когда я уже готова взорваться от напряжения, мои сводные братья объявляют, что сейчас покажут нам кое-какие свои номера. Никогда бы не подумала, что обрадуюсь этим словам. Их фокусы были проклятием моей жизни. Чуть ли не на каждый уик-энд они надевали мне на голову дуршлаг, напяливали на меня кухонный передник, представляли публике как «скромную ассистентку без всякого блеска» и принимались распиливать мне голову пополам сбивалкой для яиц. Времени это дело отнимало уйму.
– Вперед, Одри. – Ларри подтягивает свое трико и поправляет галстук-бабочку. – Поглядим, не забыла ли ты еще наши уроки.
– А стоит ли? – говорю я. – Сами все исполняйте.
– Ну нет, – произносят близнецы в унисон и вручают мне передник. – Будет так здорово, совсем как раньше. Принесите кто-нибудь дуршлаг из кухни.
– Это еще зачем?
– Это будет твоя шляпка.
Не успеваю я подать голос протеста, как Ларри нахлобучивает мне дуршлаг на голову и произносит:
– Дамы и господа, с гордостью представляем вам «Великих кудесников», а также Одри, нашу скромную ассистентку без всякого блеска. Это ее единственное выступление в сезоне.
Все хлопают в ладоши, а Марджи восклицает:
– Ассистентка без всякого блеска, вы только подумайте!
* * *
Следующие полчаса я верчусь как белка в колесе, подаю им волшебные палочки, выкрикиваю «Опля!» в нужный момент, а они в знак благодарности заставляют меня запихать голову в обитый бархатом ящик, воняющий потом, и гильотинируют меня при помощи терки для сыра.
Фокусы стандартные – приблизительно те же самые, что они делали всегда. Речи, как обычно, дурацкие, неудивительно, что они в основном зарабатывают на вечеринках – наряжаются клоунами и делают для детишек зверушек из воздушных шариков, – но кое-какие их номера вполне ничего, если смотреть с некоторого расстояния. Они умеют делать фокус с левитацией на одной ноге – тот, который Дэйвид Блейн показывает по телевизору, – да и номера с тремя металлическими кольцами и веревкой выходят у них совсем неплохо. Покончив с носовыми платками, шелковыми кашне и пластиковыми цветами, они вскрывают новенькую колоду карт.
Трюки с картами я люблю больше всего. Ловкость рук у меня всегда была лучше развита, чем у них, думаю, что и сейчас я в состоянии их посрамить. Я могу сама проделать все эти штуки: пальмирование [9]9
Пальмирование – скрытое удерживание карты в ладони.
[Закрыть], фальшивую подрезку [10]10
Подрезать – то же, что подснять.
[Закрыть], филирование [11]11
Филирование – скрытая подмена карты.
[Закрыть], нужную тебе сдачу, а в удачный день, да потренировавшись, могу даже сварганить правильную фаро-тасовку [12]12
Фаро-тасовка – фальштасовка, при которой порядок следования карт в колоде не меняется.
[Закрыть]. Я целых четыре месяца осваивала карты. Четыре месяца я просидела в своей комнате с колодой карт, гибкой, словно лист свинца. Не счесть было порезов на моих больших пальцах, красных как раки. Кончики всех прочих пальцев покрывали волдыри.
Овладев основами мастерства, я отправилась к Ларри и Полу похвастаться достижениями. Когда я у них на глазах разделила колоду на две идентичные половины и сложила их вместе так, что карты из обеих половин симметрично чередовались, они обалдели. Всю следующую неделю они со мной не разговаривали. Мне уже стало казаться, что это у них – до конца дней. Только бы не рехнулись, пытаясь обучиться вольтам, которые я уже освоила.
* * *
– Значит, выполнять трюки ты не разучилась? – говорит Ларри, глядя, как я вытаскиваю очередного туза из-под низа только что перетасованной колоды.
– Не разучилась, – отвечаю я. – Это на всю жизнь – все равно что уметь ездить на велосипеде.
– Да уж, наверное, – раздраженно бурчит Пол, – либо пальцы у тебя по-прежнему слишком длинные по отношению к ладоням.
Его слова переполняют чашу терпения. Попросить их, что ли, рассказать о себе всю правду? Самое время. А может, настучать на них в Королевское общество защиты птиц, что они дурно обращаются с голубями? Или сорвать с головы дуршлаг и потихоньку выползти на улицу перекурить, пока никто не видит?
* * *
Прислонившись к сырой стене где-то у гаража, я смакую сигарету. От табака я уже успела отвыкнуть. У меня даже кружится голова, когда я вдыхаю очередную порцию никотина. Интересно, заметил ли кто-нибудь, кроме Джо, что я вышла? Просто невозможно поверить, как мало они все изменились. Ларри и Пол по-прежнему подхватывают друг за другом неоконченные фразы и одеваются так, будто один – зеркальное отражение другого. Фрэнк по-прежнему дважды стучит по стеклу барометра-ракеты всякий раз, когда проходит мимо. Он даже сидит в том же светлом кожаном кресле, что и всегда, и на спинке кресла все то же темное пятно от брильянтина. Никому, кроме него, не разрешается здесь сидеть. Порой мне кажется, что он ничего больше в жизни по-настоящему не любил. Ну разве что еще маму и церковь.
* * *
– Тебе плохо, Одри?
– Нет, со мной все в порядке. – Неожиданное появление Фрэнка в проеме кухонной двери меня даже испугало. – Со мной все хорошо, не беспокойся.
– Я и не знал, что ты еще куришь. – Фрэнк закрывает дверь и застегивает пуговицы на своей спортивной куртке.
– Я обычно не курю, Фрэнк. Купила сигареты по пути сюда, опасаясь, что все будет…
– Непросто?
– Да. Напряженно, это уж точно.
Фрэнк потирает затылок.
– Наверное, ты все еще скучаешь по ней.
– Ну да. Как и все мы.
Фрэнк желает поговорить со мной. Скрипя влажным гравием, мы направляемся к беседке у пруда и усаживаемся на пластиковые стулья.
– Что случилось? – спрашиваю я. Уж не болен ли он? – Надеюсь, ничего такого?
Некоторое время он молчит, а потом выдает:
– Одри, мне тяжело касаться этого, но я должен тебе сказать…
Я только крепче сжимаю сигарету. Что-то не похоже на Фрэнка – исповедоваться и каяться не в его стиле.
– Я рад, что ты приехала сегодня. – Фрэнк стряхивает пушинку с брюк. – Столько времени прошло.
Я молча пускаю дым.
– Я никогда не говорил тебе этого раньше, – произносит Фрэнк негромко, – но иногда мне кажется… кажется, что в юные годы мы тебе чего-то недодали.
В горле у меня набухает комок. Остается только зареветь.
– Все было нормально, – говорю я. – Вы сделали все, что могли. И мне, и вам это нелегко далось.
– Ну да. – Фрэнк явно не в своей тарелке. – Я рад, что у тебя все как будто уложилось. Джо, похоже, хороший парень.
– Хороший, – подтверждаю я, – просто замечательный.
Фрэнк отхлебывает виски.
– Он сказал мне, что ты теперь репетиторством занимаешься?
– Да, даю частные уроки. Уже несколько лет. Кроме того, я бухгалтер. Работаю на Джо и нескольких местных предпринимателей.
– Он говорил, что в этом году ты собираешься сдать экзамены и официально получить квалификацию преподавателя.
– Я подумываю об этом. – Я верчу браслет на руке. – Но я еще не решила. Понятия не имею, что там конкретно надо сдавать по математике, и не знаю, стоит ли себя…
– Связывать?
– Да. Пожалуй, это верное определение.
Какое-то время Фрэнк обдумывает мои слова.
– Ты очень похожа на своего отца, – произносит он, бренча кубиками льда в своем стакане. – Прямо два сапога пара.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, плотнее закутываясь в свой кардиган.
– Я имею в виду, – Фрэнк выпячивает грудь, будто голубь, и осушает свой стакан, – что вы вечно ищете, где лучше. Скитальцы, романтики, вот вы кто.
Я не нахожу смысла в его словах. Остается только ощущение, что меня критикуют.
– Не знаю, о чем ты, – раздельно произношу я, – и не вижу ничего романтического в болезненном азарте. Потом, он же бросил всех и вся. И все потерял.
– Ты о своей маме?
– Да. – Глаза у меня опущены. – И обо всех нас.
Фрэнк сидит неподвижно и о чем-то думает. Он смущен и явно хочет оказаться подальше отсюда. Внезапно Фрэнк прокашливается, достает из кармана мятый конверт и протягивает мне:
– Возьми. Я должен был передать его давным-давно. Надеюсь, я не упаду в твоих глазах окончательно.
– Что это такое?
– Твой отец оставил для тебя. После того как мы запретили ему появляться на похоронах.
Последние слова он просто выдавливает из себя, будто что-то гадкое и неприятное.
Дыхание у меня перехватывает в буквальном смысле этого слова.
– Вы запретилиему приезжать? – сиплю я, как только вновь обретаю дар речи.
– Да. Так пожелала бы твоя мама. Чтобы ничто не выводило тебя из равновесия. Чтобы ты сама разобралась во всем. Безо всякого внешнего вмешательства.
– Не могу понять. Я-то думала, вы даже не знаете, где он.
– Он как-то связывался с нами. Незадолго до смерти твоей мамы. Видимо, хотел с ней повидаться.
– И вы ему не позволили?
– К тому времени она уже была слишком слаба. – Фрэнк глядит на свой пустой стакан. – Это свидание ее бы только расстроило.
– Это неправда. – Внезапно я все понимаю. – Она хотела его видеть. Я точно знаю.
Фрэнк прижимает к губам носовой платок и принимается отковыривать от стола прочно въевшийся клок мха. Наконец мох отодран.
– Да, – говорит Фрэнк, – все это время я часто думал об этом. Иногда мне казалось, что мы поступили неправильно.
Моя сигарета догорела почти до конца, от нее остался крохотный пылающий окурок, и я не понимаю, почему он не жжет мне пальцы.
– Почему ты только сейчас говоришь мне об этом? – Я отчаянно пытаюсь прочесть ответ у него на лице.
– Я ждал, пока у тебя в жизни все уложится, – быстро отвечает он. – Марджи и я считали, что лучше обождать.
Вот так: вся моя жизнь летит кувырком и все возвращается к истокам.
Мы оба стараемся собраться с мыслями. Избегая смотреть друг другу в глаза, мы концентрируемся на наших стаканах. Фрэнк поправляет стрелку на брюках и встает. Ему кажется, что я собираюсь сказать еще что-то, и он медлит. Но я молчу, и Фрэнк слегка похлопывает меня по плечу и удаляется. Я слышу, как хрустит гравий под его ногами; стараясь успокоиться, он делает большие, размеренные шаги и, перед тем как войти в дом, останавливается. Я чувствую взгляд Фрэнка, но не реагирую. Я жду, пока он скроется в доме, и лишь тогда, затаив дыхание, вскрываю грязный конверт.
В конверт не вложено ни письма, ни даже открытки, только маленькая блестящая книжечка со спичками – новенькая и красивая. Под крышкой синими чернилами аккуратно написано:
Не унывай, мой маленький гений!
Однажды ты поймешь, что все это было к лучшему.
Вечно любящий тебя папа.
