Текст книги "ЛИВИЯ, или Погребенная заживо"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Как тяжело. Я еще никого не любил. Это в первый раз. А шлюхи… их я боюсь.

– Да ладно тебе! – тоном бывалого распутника проговорил Феликс. – Шлюхи необходимы. Поскольку нравы у нас пуританские.

– Однажды после особо веселой вечеринки я подцепил гонорею, – мрачно произнес Блэнфорд, – и это было уже совсем не весело. Пришлось потом черт знает сколько лечиться.

Феликс вдруг почувствовал искреннее восхищение. Значит, Блэнфорд перенес эти пытки в подпольной венерологической клинике с клизмами и писсуарами, где по стенам развешаны жуткие плакаты. Там изображены все возможные последствия, ну, если пренебречь презервативом. Все-таки его друг настоящий герой!

– Наверно, это было ужасно, – проговорил он с неожиданной теплотой.

– Да уж, – кивнул Блэнфорд, не без гордости, – ничего хорошего.

Они переходили с улицы на улицу, двигаясь от стоявшего на взгорке здания Ратуши вниз, к древним средневековым стенам, за которыми сразу же открывался вид на стремительную Рону. Свет Вильнёва на высоком мысу – вот и всё; а кругом – могильная темень, и сквозь медленно движущиеся клубы тумана изредка пробивается свет нескольких звездочек. Феликс прихватил с собой фонарик, но почти его не включал. Звук их шагов на пустых улицах казался таким одиноким… он возникал будто сам по себе, ведь фигуры приятелей были совершенно невидимыми. Городские фонари встречались редко и были скорее приятным сюрпризом. А на последних двух улицах, которые надо было пересечь, чтобы попасть к Рикики, царил глухой мрак; тротуаров тут давно не было, а уцелевшие на мостовой булыжники были скорее опасны, чем полезны для пешеходов. Канализации как таковой не существовало, и ароматы были соответствующие. Дом Рикики стоял на углу, в cul de sac,[130]130
  Тупик (фр.).


[Закрыть] и вход был только с улицы. Вокруг – кучи хлама: сломанные стулья, осколки мрамора, куски жести, спутанные провода и прочий мусор. Уцелевший дом, напоминал последний уцелевший на челюсти зуб во рту; зияющие пустоши по обеим сторонам зарастали сорной травой, в которой торчали кое-где остатки кирпичных стен. Из окна лился на черную улицу желтый зловещий свет, однако в коридоре было темно, судя по черному окошку над дверью.

Королевского экипажа – Блэнфорд окрестил его «Тыквой принца» – не было видно. Но принц мог отослать его в платную конюшню, где чистили и кормили лошадей. А сам мог поехать в другое заведение – хотя в городе насчитывалось немного столь же популярных борделей, тем более пользующихся поддержкой властей. А к Рикики власти относились лояльно, ведь она еще держала пансион для жильцов и была (невероятно!) приемной матерью для многих бездомных и брошенных деток. Тем не менее, отношение к Рикики было настороженное, все-таки хозяйка дома терпимости и водит дружбу с цыганами. Многие называли ее «творящая ангелов», так как детишки, отданные ей на попечение, были нежеланными и очень скоро отправлялись на небеса, чтобы составить компанию тамошним ангелам – такие ходили слухи. Но все неприятности она улаживала с помощью взяток, которые давала наличными или натурой, впрочем, в любом случае мелкие чиновники и полицейские часто к ней захаживали.

Итак, двое приятелей шагали по улицам неспокойного квартана с вполне понятной опаской, хотя Феликс пару раз принимался даже что-то насвистывать, чтобы приободриться.

Наконец они остановились у дома Рикики, и Блэнфорд робко постучал в дверь костяшками пальцев. Однако никто не отозвался на этот негромкий зов – не вспыхнул свет, не зазвучали голоса. Невеселое ожидание затягивалось. Феликс подобрал камень и постучал более настойчиво, хотя ему очень не хотелось поднимать тут шум среди ночи. Что если бы окна открылись и оттуда посыпались бы страшные ругательства? Они бы бросились наутек, как кролики. Но никто даже не выглянул; из-за двери не доносилось ни звука, и это было очень грустно. Раздосадованный Блэнфорд ударил пару раз ногой, но поскольку на нем были теннисные туфли, это мало что дало. Молодые люди подождали еще, потом опять настойчиво постучали, но безрезультатно. Тишина и покой снова наполнили темноту, и их нарушали лишь аисты в своих неряшливых гнездах, устроенных на городских стенах. Где-то – не очень далеко, хотя казалось, что на другом конце света – очередной час пробили часы, хотя трудно было сказать, который именно.

– Надо же, ни звука, – потерянно прошептал бедняга Блэнфорд. – Но должен же там кто-то быть.

Они побрели прочь, Феликс включил фонарик, его луч выхватывал из тьмы кучи мусора, и в какой-то миг уперся в руины соседнего дома. В уголочке были свалены пустые жестяные бочонки из-под оливкового масла, и они подсказали ему великолепную идею. Он подкатил один по заросшему мхом пятачку земли к стенке под единственное освещенное окно, перевернул этот бочонок, после чего залез на него, очень медленно и очень осторожно; не хватало еще рухнуть и сломать себе шею, а потом валяться тут, среди битых кирпичей и прочей дряни. Наконец ему удалось удержать равновесие и, прижавшись к стене, Феликс заглянул внутрь.

– Здесь у них уборная, – полушепотом доложил он. – Они не выключили свет, и дверь открыта. – И потом с судорожным вздохом вдруг выкрикнул. – Господи! Вот они где, голубчики! Вы только полюбуйтесь на старину принца!

Сгорая от любопытства, Блэнфорд кинулся за вторым жестяным бочонком, и вскоре тоже имел удовольствие заглянуть в уборную, через открытую дверь которой был увиден коридор, достаточно хорошо освещенный. Он вел во внутренний дворик с диванами и чахлыми растениями в горшках. Действительно принц возлежал на диване, совершенно умиротворенный; Катрфаж, в одной рубашке и в носках, причем красных, сидел рядом, прихлебывая виски, и что-то вдохновенно ему рассказывал. Нескольких секунд хватило на то, чтобы разглядеть и более пикантные детали этой сцены, казавшейся абсолютно нереальной, словно все происходило в каком-нибудь маленьком театре.

Принц снял все, что было на его щуплом сером торсе; только крупные выпуклые соски, так сказать, прикрывали королевскую грудь, что не мешало его высочеству сохранять скромное величие. Нижняя часть его тела от талии до щиколоток была упакована в легчайшие трикотажные кальсоны, из прорези торчал королевский член с розовым, как у невинного младенца, кончиком. Катрфаж тоже выглядел весьма двусмысленно в своей рубашке и красных носках. Он что-то рьяно втолковывал Рикики, которая стояла в тени, поэтому была видна лишь наполовину, отчего казалось, будто клерк с жаром витийствовал перед двумя необъятными грудями, выпиравшими из-под грязной сорочки. Рядом стояла озадаченная карлица с чудовищно нарумяненным лицом, словно она собиралась выйти на арену цирка – наряд из тонкой кисеи едва прикрывал ее уродливое тело, а голову украшала фата. На ней было множество браслетов, цепочек и прочих украшений, в общем, разодета хоть куда, явно для особого случая. Видимо, этим маскарадом хотели угодить принцу, но не вышло, и в данный момент дружок высокого гостя излагал его претензии: дескать, Рикики подсунула не то, что требовалось. Понять смысл столь бурной речи было нетрудно. Карлица оказалась слишком старой и слишком упитанной, совсем не во вкусе принца. Тем не менее, его высочество вел себя галантно, судя по тому, что отвратительная коротышка, сделав неуклюжий реверанс, набросилась на большую коробку с лукумом, которую клиент подтолкнул к ней поближе. Зубы карлицы, огромные и желтые, походили на игральные кости.

Видимо, Рикики никак не могла уяснить, что же требуется тщедушному человечку. Но вот принц соизволил вяло протянуть вперед руку, показывая, что хочет партнершу помоложе, очень-очень молодую. Что-то объясняя, он сопровождал свои слова изящной жестикуляцией. И в его порхающих движениях не было ни намека на обиду или злость. Он просил, а не приказывал. Все тихо-мирно, очень цивилизованно. Более того, он протянул коробку с рахат-лукумом и непонятливой Рикики, и та, выудив сладкий кубик, с хищной жадностью его проглотила, потом, слизав с пальцев сахарную пудру, вытерла их о сорочку. И тут она вдруг вскинула вверх указательный палец, будто ее осенила гениальная идея, и засеменила прочь, а мужчины снова взялись за стаканы с виски. Карлица, этот уродливый призрак для суррогатных радостей, последовала за ней, срывая на ходу фату, так актриса стаскивает с головы парик, скрывшись за кулисами.

Оставшиеся в центре сцены мужчины (сравнение с театром напрашивалось снова и снова при виде ограниченного дверным проемом и ярко освещенного пространства) наполнили стаканы и заговорили совсем тихо. Катрфаж был очень красен и очень весел, видимо, чувствуя себя вполне комфортно без брюк, в одной грязноватой рубашке. Принц даже в кальсонах умудрялся сохранять королевский вид, хотя был чересчур уж худеньким. Он почесывал время от времени свой миниатюрный мужской инструмент и был само добродушие. Ждать им пришлось недолго, вскоре на сцену ворвалась Рикики, раскрасневшаяся от радости. Она держала за руки двух девчушек, наряженных словно для первого причастия. Толстый слой румян делал их рожицы похожими на маски, сквозь глазные прорези которых они смотрели с явным любопытством, без тени испуга. Для пущего эффекта толстуха остановилась чуть поодаль, а после развязно, но все же с легкой опаской, представила гостям своих подопечных. Eureka! Все ясно! Она вспомнила о том, что у нее есть парочка подходящих «ангелочков».

Результат можно было предугадать заранее. Принц засиял от удовольствия и стал похож на мальчишку, того и гляди начнет кувыркаться от радости. Поставив свой стакан, Катрфаж сложил руки на груди и милостиво улыбнулся Рикики, принц же протянул к ней руки и, взяв ее пальцы, сделал вид, будто хочет их благодарно поцеловать. Девочки слегка растерялись, но были вполне довольные происходящим. Они сосали леденцы. Поднявшись со своего ложа, принц ласково обнял обеих; потом он кому-то махнул рукой и сказал что-то по-арабски, после чего появился мажордом (видимо, обретавшийся в тени, так сказать, в кулисах), который вел на золотых поводках двух огромных холеных афганских борзых. Принц в восторге захлопал в ладоши и, хохоча, издал ликующий крик; затем с умиротворенной улыбкой посмотрел на всех. Вот теперь все в полном порядке, говорил его взгляд. Можно переходить к следующему акту…

Рикики распахнула боковую дверь, которая вела в спальню, декорированную довольно экстравагантно. Там стояла широченная, отделанная позолотой кровать под ромбовидным зеркалом. Застелено это ложе было золотистым покрывалом, а на полке, прибитой выше, теснилось много куколок в народных костюмах. Стены были драпированы красными шалями и вся картина напоминала сцену из «Призрака оперы». Крохотные манекены, похожие на съежившихся детей, которых терпеливо и профессионально обрабатывали всякими консервантами, прежде чем нарядить арлекинами, арлезианцами, каталонцами и басками. Сюда-то старая сводня и привела принца, теперь уже он ласково держал за руки двух девочек. Собаки – без поводков – следовали за ним, как отлично выдрессированные слуги, знающие свои обязанности. Сцена была предельно пикантной и откровенной, поскольку актеры не знали, что за ними подсматривают… Да, настолько, что шпионы почти не чувствовали того отвращения, которое испытали в первые секунды.

Но тут как назло Катрфаж вошел в уборную и закрыл за собой дверь, прервав этот колоритный спектакль. Клерк уселся на стульчак, и началось куда менее эстетичное действо. Вскоре тайные зрители услыхали стоны и кряхтенье – прямо под своими подбородками. Как быть дальше? Ни консулу, ни Блэнфорду не хотелось, чтобы их уличили в подсматривании. Только сейчас они поняли, до какой беды их довело любопытство, потому что спрыгнуть с высокого бочонка было не очень-то просто. Чересчур большой риск сломать ногу – в эдакой темени! Так бедняги и стояли на своих круглых жестянках, мысленно проклиная негодяя клерка и надеясь, что он не будет слишком долго торчать в туалете и распахнет дверь. Тогда они снова увидят спальню и уморительного египтянина. Однако какими бы захватывающими ни были сексуальные причуды посетившего священную Мекку распутника, вряд ли у них хватит сил до самого утра торчать под окном, практически не шевелясь. Оба соглядатая совсем приуныли, храня скорбное молчание, ибо никаких светлых идей в их горячие головы не приходило.

Растущее отчаянье и все более ощутимый дискомфорт рано или поздно вынудили бы несчастных на что-нибудь решиться, но судьба была все же к ним милостива: Катрфаж благополучно опорожнился и дернул за цепочку; и словно бы тоже повинуясь рычажку сливного бачка, дверь распахнулась, вновь явив ярко освещенную сцену. Однако теперь дверь спальни была почти закрыта, и сколько консул с Блэнфордом ни тянули шеи, разглядеть, чем там занимался принц со своей свитой, им никак не удавалось. Рикики сидела вся размякшая, похожая на проколотую велосипедную камеру, и, пользуясь отсутствием принца, она снова совершила хищное нападение на коробку с липкими сладкими кубиками.

Сцену пересекла отвергнутая принцем маленькая горбунья – на сей раз голая – и уселась у выступа, накрытого разноцветными шалями, оказалось, что это пианино. Одним пальцем она наигрывала простенькую мелодию, извлекая из инструмента отрывистые звуки. Довольный Катрфаж разлегся на диване, держа с алчным видом бутылку. Разговоров больше никто не вел. Из спальни изредка доносились какие-то фразы, однако разобрать их не было возможности. В общем, теперь все выглядело довольно обыденно, ничего интересного, и Блэнфорд почувствовал, как сильно затекли у него пальцы на ногах. Пора было спускаться на землю и отправляться по домам. Едва он собрался призвать к этому своего напарника, как неожиданный сюжетный поворот придал спектаклю новую энергию, живительный драматизм.

С кудахтаньем и квохтаньем в комнату снова ворвался мажордом (очевидно, через парадную дверь, потому что снаружи был слышен скрежет петель) и потребовал, чтобы его сию минуту впустили к хозяину. Когда же ему посоветовали запастись терпением, кудахтанье сделалось на целую октаву выше, а гнев достиг апогея. Неподобающе смело (так они думали) он распахнул дверь спальни, открыв зрителям сцену почти домашней идиллии: принц на кровати в окружении детей и собак, на голове у него фата, которую надевают девочки для конфирмации, и обе подружки от души смеются над ним. Принц тут же вскочил, возмущенный неслыханной дерзостью, он совсем забыл про фату, и прямо в таком трогательном виде стал орать на слугу, который однако, продолжал что-то бормотать и яростно жестикулировать. Видимо, причина вторжения была действительно весьма уважительной. Побесновавшись пару минут, принц все же это уяснил и сел на кровать, чтобы выслушать несчастного. Но едва тот произнес несколько слов, принц резко дернулся, словно его ударило электрическим током, а потом с небывалым проворством спрыгнул с кровати и бросился в другую комнату, а оттуда – в сторону входной двери, по-птичьи тоненьким голоском прокричав по-английски с сильным каирским акцентом: – Украли проклятую карету! Волнение и стремительный бросок принца и его слуги к двери были настолько впечатляющими, что все вокруг тоже всполошились и ринулись за ними, подхваченные волной отчаянья бедного египтянина. Блэнфорд и Феликс поддались всеобщей панике, мигом сообразив, что сейчас вся эта свора выскочит на улицу и обнаружит их тут – за постыдным занятием. Они живо спрыгнули на землю и при свете фонарика стали искать дорогу среди руин.

Со скоростью кометы принц и его слуга вылетели на улицу, а за ними, будто загипнотизированные, выскочили все остальные – Рикики, Катрфаж, голая карлица, девчушки и собаки. Остановившись, они стали растерянно озираться по сторонам, растерянно и гневно, ибо роскошный экипаж, который был оставлен перед входом, действительно исчез. Принц с досадой топнул голой ногой по бывшему тротуару, а его мажордом, чтобы окончательно удостовериться в пропаже, отбежал за угол и стал нервно всматриваться во мрак, напоминая гончую, которая ищет след. Через несколько секунд он вернулся, мотая головой и изрыгая ругательства. Принц тоже крутился, как юла, осматриваясь, и поглядывал то на одного, то на другого, ища сочувствия.

– Кто мог это сделать?

Ему ответила Рикики, не так уж сильно удивленная пропажей:

– Цыгане это. Доверьтесь мне. Завтра я вам их найду.

Вся компания была настолько поглощена своей маленькой драмой, что появление Феликса и Блэнфорда никого не удивило. Их, можно сказать, едва заметили; но когда они заявили, что экипажа нет уже давно (им ли было не знать), то вызвали некоторый интерес. Карлица тут же сообразила, что это потенциальные клиенты и с кокетливой улыбкой сжала локоть Феликса – бедняга консул не на шутку перепугался.

– Я вызову полицию, – произнес принц тоном обиженного ребенка. – Сейчас же позвоню Фаруку.[131]131
  Имеется в виду Фарук Первый (1920–1965), король Египта (1936–1952).


[Закрыть]

Это прозвучало не слишком убедительно, очень уж причудливый был у него вид: в девичьей фате и серых шерстяных кальсонах, в прорези которых болтался малюсенький член.

Не долго думая, Катрфаж увел приятеля обратно в дом наслаждений, Блэнфорд и Феликс юркнули следом – выпить и убедиться, что Ливии там нет. Катрфаж, вспомнив о том, что он тоже не в лучшем виде, бросился за штанами, а потом, разумеется, налил себе еще стаканчик виски. Принц с гордым видом удалился в спаленку, не забыв прихватить с собой собак и девчонок – и захлопнул дверь, приказав не тревожить его хотя бы часок. Блэнфорд потягивал виски и слушал треньканье пианино. Ему вдруг смертельно захотелось спать.

– Ливия ушла к цыганам, – с неприятной улыбкой сообщил Катрфаж.

Вот как… значит, она все-таки побывала тут, как обычно, надула обоих! Феликс украдкой посмотрел на товарища по несчастью, естественно, мысленно усмехнувшись. Но. Блэнфорд выглядел скорее злым, чем несчастным. Он твердил себе, что с этим пора кончать – давно пора кончать с этим безумием.

– Тупик, – произнес он вслух, но обращаясь исключительно к самому себе.

Наконец-то он начал прозревать – однако истина всегда похожа на всполох – раз, и нет ее, снова сумерки. Часть его «я» была все еще во власти воспоминаний, подчинена гнетущему магнетизму Ливии, ее томительным поцелуям, от которых огонь вспыхивал в жилах, – эти чарующие виденья. К черту ехидные реплики клерка. К черту циника Феликса – слишком все было серьезно, слишком глубоко он погрузился в пучину безнадежности и колдовских чар, чтобы прислушиваться к чужому мнению.

Блэнфорд держал свои переживания при себе, не желая никого в них посвящать, нет-нет! Слишком он дорожил каждым граном радости и боли, которые сейчас испытывал. Какая ему разница, что делает Ливия, и какой у нее характер? Странная метафора пришла ему на ум, очень точно определявшая природу его влечения. Этой метафорой через много-много лет воспользуется Сатклифф, пытаясь уяснить причину своего неизбывного влечения к бледной призрачной Пиа, которая была «разжиженной» копией Констанс, сестры Ливии. Однако на самом деле метафору породила именно Ливия в эту сумбурную ночь. Метафору, понять которую смог бы только алхимик. Блэнфорд любил в Ливии «воду» – главное достоинство драгоценного камня. Ведь, по правде говоря, в женщине любишь именно это, не внешний облик, а тональность. Это внезапное открытие было настолько уникальным, что Блэндорфу захотелось срочно отыскать клочок бумаги и записать свои мысли. Надо непременно занести их в дневник, но он опасался, что до завтра они выветрятся у него из головы.

Внезапно навалилась неодолимая усталость. Прочь отсюда, прочь из этого вертепа с его шумом и суетой.

– Я хочу домой, – зевая, произнес он, и Феликс неожиданно его поддержал. Блэнфорду было до того одиноко, что он готов был выскочить в уличную темень и неистово махать неведомым прохожим, пусть даже воображаемым. Катрфаж сказал, что ему тоже пора.

– J'ai tiré топ petit coup,[132]132
  Отстрелялся (фр.).


[Закрыть] – застенчиво произнес он.

А как же принц? Что ему принц? Пусть остается; мажордом присмотрит, чтобы он живым и здоровым добрался до отеля «Империал», до своей нынешней резиденции. Уже и городской fiacre был вызван на замену «тыквы принца», и теперь стоял напротив двери. Ночь была почти на исходе, и все трое чувствовали себя совершенно обессиленными. Короче говоря, трое гуляк пешком отправились через весь город, с наслаждением вдыхая ночную прохладу, наполненную ароматом лимонов, мандаринов и жимолости. Первым компанию покинет Феликс, потом Катрфаж; ну а Блэнфорду хотелось где-нибудь посидеть, подумать, и пусть мысли о Ливии зреют, наливаются соком, как огромная тыква. Боль может приносить радость… такого он еще никогда не испытывал.

Ночь ждала их – необъятное брюхо тишины, в котором почти не были слышны обычные городские шумы. Где-то поблизости проехала «скорая помощь» с включенной сиреной; было что-то мстительное в ее завывании, подумалось Блэнфорду, будто она торопилась назад, в больницу, с трофеем в виде изувеченной плоти. Слышно было, как вой утихает – «скорая», выехав за крепостную стену, помчалась в сторону пригорода. Феликс сладко зевнул. Блэнфорд вдруг ощутил всю тяжесть своего нарциссизма, который осел глубоко внутри, как тесто или воск, плотным комком, ожидая, когда из него начнут лепить нечто ценное – но как? Пока еще ему не хватало нахальства думать о себе, как о художнике. Бессмысленное творческое кипение находило выход лишь в бессоннице или неожиданных слезах, так случалось, когда вдруг его до боли трогала великая музыка или пронзительная красота пейзажа. Большинству людей эти неожиданные проявления красоты, эти редкие свидания с прекрасным дороги сами по себе, чтобы просто наслаждаться ими. Но Блэнфорд был из породы неуемных упрямцев, которым мало простого наслаждения – им нужно непременно осмыслить красоту и воссоздать в более доступном виде, увековечить мимолетные дары неуступчивой реальности. Что же делать? Он постоянно об этом думал и постоянно страдал оттого, что бессилен, что ничего не может сделать, что и делать-то, в сущности, ничего не нужно.

Ветерок пробежал по улице и завернул за угол, исчезнув в непоседливом кружении опавших листьев, утонув в невидимой реке, которая то легко и бесшумно, то с усилием и заметным – по мере их приближения – плеском одолевала расстояния. Когда встанет солнце, тысячи покрытых листьями платанов отразятся в зеленоватой воде. Наконец-то показалось консульство. Тротуары все еще сохраняли тепло, и, вымытые жавелевой водой, источали одуряющий запах. Феликса грызла ностальгическая грусть.

– Как жалко, что вы все скоро разъедетесь, – сказал он, пытаясь утешиться мыслью о том, что после такого лета счастливых воспоминаний хватит на всю зиму, которая принесет с собой дождь, снег и слякоть. – Пожалуй, пора попроситься в отпуск, – продолжал он, оживившись: это был бы шанс встретиться где-нибудь с остальными, скажем, в Лондоне.

Блэнфорда волновали проблемы куда более серьезные – ведь в Оксфорде он последний триместр. Реальная жизнь расправляла крылья. Что станется с ним? Средства для насущных нужд у него будут – но что такое деньги, если нет страстной мечты, главной цели? Лудильщик, Портной, Солдат, Моряк… кем станет он? Когда он показал Ливии два коротеньких стихотворения, напечатанные в университетском журнале, она посмотрела на него как-то иначе, по-новому, с уважением; впрочем, возможно, у него просто разыгралось воображение. А сами стихи… что ж, неплохая стилизация, но ни грана живого чувства. Неужели она этого не поняла? Он тяжко вздохнул, делая очередной шаг. Похоже, Катрфажа тоже, несмотря на усталость, проняла тоска. Он глядел на черное небо и тряс головой, как мокрый мастифф.

– Жизнь дается лишь раз, – неожиданно произнес он.

Феликс, зевая во весь рот, свернул к консульству.

– Не забудь, машина завтра моя, – напомнил он клерку, тот равнодушно пожал плечами.

У входной двери Феликс постоял минуту, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Скоро придет фонарщик и соберет распустившиеся цветы огней – пугливый, как белка. Скоро он опять останется один-одинешенек в этом жестоком городе, наслаждаться которым можно было, лишь глядя на него глазами Ливии… А его собственные глаза просто слипались, но он, пересилив себя, все же почистил зубы, прежде чем юркнуть под одеяло, – он гордился тем, что они такие ровные. А пока он чистил их, твердо сказал своему зевающему отражению:

– Я не стану перед сном заливаться слезами оттого, что на луне нет площадок для гольфа.

Это прозвучало как заклинание, как непреложный факт.

Блэнфорд и Катрфаж тем временем молча шагали рядом, и каждый думал о своем; однако чем ближе они подходили к маленькой площади, где светящееся окошко Катрфажа резко выделялось на фоне темного отеля, тем медленнее становился их шаг. Несмотря на чудовищную усталость, клерку не хотелось расставаться с Блэнфордом. Говоря по правде, он был трусоват и не любил по ночам возвращаться в свою комнату один, опасаясь каких-нибудь неприятных сюрпризов. В его воображении возникали причудливые персонажи: например, старый бродяга, развалившийся в кресле, поджидает его… или слепец с белой тростью и большой белой собакой. Не иначе как их посылал к нему сам дьявол. Катрфаж хмурился и тряс головой, стыдясь собственно глупости; и однако же пытался найти предлог, чтобы убедить Блэнфорда подняться вместе с ним по лестнице и войти в его комнату – чтобы ему наконец хватило смелости выключить свет и немного поспать.

Нелепым было предлагать выпить еще по стаканчику, но он уже слышал, как делает это, и Блэнфорд – надо же! – с готовностью принял приглашение. Клерк едва верил своему счастью. Унылая прогулка тотчас превратилась в веселое волнующее приключение, сонливости как не бывало. На самом деле Блэнфорда всегда тянуло взглянуть на удивительный кабинет, все стены которого были увешаны списками умерших тамплиеров и напротив каждого имени – дата казни. В углу стояла неубранная кровать и столик, уставленный орудиями борьбы с бессонницей: пузырьки с таблетками и настойкой опия, пачки сигарет, стопки книг по алхимии и смежным наукам, со штампом музея Калве.

На каминной полке лежала пачка школьных тетрадей. Под кроватью стоял белый ночной горшок, разрисованный розочками. Всю середину комнаты занимали столешницы на козлах с привинченными лампами, наверное, на таких же архитекторы делают свои подробные чертежи – или что-то похожее на сооружения, где раскладывают обои, прежде чем нанести на них клей. В маленькой нише рядом с распятием – бутылка виски и несколько бутылочек с минеральной водой. В комнате пахло сыростью. Дом находился на теневой стороне улицы, и сюда никогда не заглядывало солнце. На всем – толстый слой пыли, туалет (и там же душевая кабинка) был в безобразном состоянии: на полотенцах пятна бриолина и почему-то губной помады. Оттуда жутко воняло. Куда ни глянь, метины от сигарет – даже на раковине коричневое пятно. Странно, как еще до сих пор обходилось без пожара. Катрфаж налил теплое виски и пододвинул гостю неудобный стул.

Однако Блэнфорд предпочел, стоя, рассматривать списки тамплиеров с предполагаемыми датами смерти, и повеселевший Катрфаж с гордым видом следил за его взглядом.

– Нам удалось проследить судьбу каждого, – сказал он, – и мы точно знаем, что они очень надежно спрятали свои сокровища, ни Филиппу, ни его казначею Ногаре, проводившему расследование, они не достались. Вот почему все так затянулось. Тамплиеры готовы были признаться в чем угодно, но о тайнике – ни слова. Из документов ордена – смысл некоторых, кстати, весьма темен – мы узнали, что пятеро неведомых рыцарей были посвящены в тайну. Но кто? Однако у нас есть ниточки, которые должны вывести куда надо.

Умолкнув, он залпом осушил стакан и громко закашлялся. Умиравший от любопытства Блэнфорд стал спрашивать о том, о сем очень осторожно, и вдруг выпалил:

– А Ливия думает, будто вы нашли тайник – в каком-то имении или в склепе, или в часовне, но там было пусто. Сокровище давно украли…

И тут Катрфаж явно занервничал: болезненно-бледное лицо, дрогнув, мучительно напряглось.

– Ливия ничего не знает! – хрипло крикнул он, плюхнувшись на кровать. – Что бы ни говорили цыгане, всё вранье. Пока еще я ничего не нашел. Однако в Провансе полно разрушенных часовен и пустых склепов, уничтоженных во время разных религиозных смут. Но пока – ничего похожего на сад «Жезлоносца Святого Людовика», где платаны были бы посажены особым образом: четыре по углам квадрата, и пятый – посередине. Как в рощах возле древнегреческих храмов. Нет, тайник пока еще не удалось отыскать.

Блэнфорду стало неловко за свою выходку, главным образом оттого, что он сразу почувствовал: Катрфаж скорее всего врет. Или врет Ливия? Как бы там ни было, его это не касается, ни к чему, чтобы маленький клерк решил, будто ему не верят, будто его ни во что не ставят, не доверяют его словам.

– Прошу прощения, – сказал Блэнфорд, – не мое это дело, и я не должен был повторять всякие сплетни.

Тем не менее, волнение Катрфажа было слишком очевидным, и Блэнфорд не мог не думать о словах Ливии, она рассказала о сплетне случайно, отнюдь не желая посмеяться над клерком или выдать чужую тайну.

– Мы отыщем сокровище, – произнес Катрфаж, и глаза на бледном от нервного напряжения лице злобно сверкнули, – это будет день великой радости.

Блэнфорд отвернулся к стене, увешанной списками казненных тамплиеров, и как раз в это мгновение первые лучи солнца коснулись противоположной стороны улицы, отчего едва заметные оттенки желтого и розового проникли в грязную комнату, словно это был сигнал из таинственного и многоликого прошлого.

Имена умерших сверкали как бриллианты, как угольки, все еще тлеющие в золе минувших столетий. Они медленно, одно за другим, отзывались в памяти, окутанные смертной тишиной, уснувшие в колыбели молчания. Мертвые рыцари под пестрыми знаменами! Ренье де Ларшан, Рено де Трамбле, Пьер де Торвиль, Жак де Молэ, Гуго де Перо, Жан дю Тур, Жофруа де Гонневиль, Жан Тельефер, Жан Л'Англэ, Бодуэн де Сен-Жюст. Все они – достояние истории, все стали жертвами слепого случая, алчности и фанатизма эпохи беззакония.

– Интересно, в чем они были виноваты, – вслух произнес он, скорее размышляя, чем ожидая ответа.

Его взгляд вновь пробежал по знаменитым фамилиям, задерживаясь то на одной, то на другой, смакуя таинственность их трагичной и безвременной гибели от голода, пыток или на кострах инквизиции. Эту загадку едва ли возможно разгадать; и однако же она до сих пор не дает покоя историкам.

Катрфаж в задумчивости присел на край кровати, подавшись вперед – так ему проще было следовать за мыслями Блэнфорда, которые он старался угадать. Лицо у него раскраснелось, его вновь охватило возбуждение; к тому же он здорово перебрал, и теперь алкоголь начал действовать.