Текст книги "ЛИВИЯ, или Погребенная заживо"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Глава седьмая
Принц Хассад возвращается

Не он один вернулся в Авиньон, чуть позже молва донесла, будто лорд Гален и принц, в полном смятении чувств и мыслей, покинули Германию, под грохот и цокот, и под выкрики кучера, мучимые дорожной качкой. Проницательный принц довольно скоро раскусил, что скрывается за романтическими причудами Галена; сам Гален едва ли мог в одиночку справиться с инвестициями, которые оказались катастрофически огромными. Этот просчет возвышался над прочими памятником чистейшего безумия – и весьма дорогим. Никогда еще в своей долгой карьере «джентльмена-авантюриста» (он обожал этот свой неологизм) Гален не совершал столь ужасающей «промашки» (это слово ему тоже очень нравилось). В самом деле, удар оказался до того силен, что сбил его с ног – во всяком случае, на какое-то время. От его хваленого хладнокровия не осталось и следа. Он стал сильно сутулиться и даже сразу резко постарел. Чувствовалось, что ему тяжело далось долгое и унизительное возвращение к пресному здравомыслию. Во всяком случае, особо запомнилась та остановка в «Весах» в Женеве, где пришлось пережить настоящую оргию подсчетов и множество ответственных встреч с бледнеющими прямо на глазах акционерами. Сказать по правде, принц Хассад страдал и горевал гораздо меньше, поскольку не вложил в проект ни пенса. На самом деле, он, похоже, с трудом сдерживал довольную улыбку, хотя его громоздкий экипаж вызывал постоянное раздражение на городских автомобильных стоянках, а его слуги – неизменное изумление. Все атаки пришлось отбивать Галену; он, как мог, выкручивался, и все же иногда нет-нет да изрекал очередную глупость.

Принц был, бог свидетель, сама тактичность, но время от времени с его губ слетал убийственный смешок. В такие моменты он хлопал себя по коленке и растягивал губы в широкой улыбке, скалясь, точно юркая ящерица, и Гален никак не мог понять, что этого субъекта так развеселило. Хотя человечек с этим своим королевским цветочным горшком на голове, в этой феске с зелеными полосами не произносил ни слова, его ухмылки, точно колючки, впивались в нежную, попранную обманом, плоть сознания бедняжки Галена. Все зашло настолько далеко, что им угрожали арестом, хорошо, вовремя сбежали. И кто угрожал? Его друзья нацисты! Теперь Гален даже немного жалел, что их не арестовали – его уныние было бы облагорожено искуплением.

– Ладно, – заметил принц, – что толку теперь терзать себя? Мы действовали ужасно непоследовательно. Надо спасать то, что еще можно спасти.

Он великодушно притворился, будто разделяет горе Галена.

– Взгляните на все это с другой стороны, – продолжал он тоном мудрого стоика. – Через два-три месяца мы все умрем – вы читали о нервно-паралитическом газе в «Трибюн»?

Гален послушно задумался о приближающейся смерти и вдруг повеселел. Правильно, нечего дурить. А принц, ковыряя в зубах, о чем-то все время размышлял; он весь день провел в египетском посольстве – звонил по телефону, рассылал зашифрованные телеграммы.

– Мой дорогой друг, – сказал он, – поезжайте в Прованс и займитесь своими делами. Мне нужно кое-что срочно уладить. Но дней через десять я приеду, тогда и решим оставшиеся проблемы.

– Вы не бросите меня? – спросил Гален, насупившись и выпятив нижнюю губу.

– Совсем ненадолго, – успокоил его принц, – а вам, мой друг, лучше было бы окончательно расквитаться со здешними делами и вернуться на юг. Свой экипаж я вышлю вперед. Через десять дней мы опять встретимся и примем важные решения. Боюсь, я вынужден буду расстаться на время со всеми своими новыми друзьями в Авиньоне и вернуться в Египет; надо подождать, посмотреть, как будут развиваться военные действия. На границах Египта, к примеру, стоит большая итальянская армия, и нам неизвестно… ничего еще неизвестно.[176]176
  См. приложение.


[Закрыть] Да и о ваших непоследовательностях невозможно забыть. (Он великолепно владел английским языком, однако иногда проскакивали ошибки в использовании слов.) Почему бы вам не извлечь из них уроки и не признаться честно? А?

Склонив голову набок, как фокстерьер, лорд Гален обдумывал предложение быть честным.

– Признаться в своей глупости?

– Именно.

– Я как-то об этом не подумал, – произнес лорд Гален, неожиданно почувствовав облегчение.

Однако уныние и печаль почти не рассеялись, ибо принц собрался ехать в Лондон и бросить его одного на несколько дней в Женеве, когда ему так необходимо дружеское участие! Хассад между тем был неумолим: ему необходимо кое-что уладить до отъезда домой, и уж тем более до того, как «шарик разлетится», так теперь говорят в Европе. Образ сияющего монгольфьера – самой Европы – летящего вверх и вглубь неведомых эмпиреев будущего был очень точным отчаянное легкомыслие.

После относительно спокойной Женевы, погруженной в созерцательное размышление par excellence,[177]177
  Преимущественно (фр.).


[Закрыть] странно было сидеть в вагоне первого класса «Золотой стрелы», удаляясь от другой европейской столицы, от безумного, живущего сплетнями Парижа, где на вечеринке с коктейлями можно было запросто насмешить компанию, изобразив нацистское приветствие. (Представив эту сценку, принц пришел в ужас.) Он сидел очень прямо в углу купе и почти механически заполнял клеточки кроссворда в «Тайме», ожидая, когда гонг призовет на ланч, и он отправится по вагонному коридору поглощать здоровую, но безвкусную пищу. Как ни парадоксально, весь мир все еще не мог выбраться из зыбучих песков летаргии. Время стало вязким и густым, как желе, хотя на поверхности все бурлило и клокотало. Гремели трубы и обличающие речи, бряцание оружием, правительственные заявления… но всё это было жалкой тщетной суетой. Люди сновали кругом, как всполошенные крысы: кто-то запасал провиант, кто-то писал завещания, кто-то заказывал билеты в Америку. Однако все это происходило непонятно зачем, будто понарошку, ведь никто не мог всерьез поверить, что нормальные цивилизованные люди начнут войну – уже пройдя через жестокие уроки 1914 года. Миниатюрный принц сказал себе: «Именно потому, что война эта кажется абсолютно немыслимой, она непременно начнется. Люди на самом деле хотят умереть, поскольку в жизни слишком много проблем». Да, отметил он философски, действительность полна жестоких парадоксов. Он тяжко вздохнул; в конце концов его не касается, что будет с упрямой и беззащитной Англией, куда его мчал этот поезд, громко ревущий в туннелях и изрыгавший плотный черный дым из крупинок сажи, так и норовивших осесть на его серых гетрах и на каракулевом воротнике отлично сшитого пальто. Надо будет все отдать в срочную чистку, как только он придет… Лондон! Сердце принца забилось чаще – в лондонской дипломатической почте его наверняка ждет письмо от маленькой принцессы. Жестоко было так надолго оставлять ее одну в старом пропыленном дворце на берегу Нила. Там ведь совершенно нечего делать, можно только рисовать, читать, размышлять и мечтать о его возвращении. «Моя куропаточка», – пробормотал он.

Ритуал проверки паспортов, потом резкая перемена масштабов – совсем игрушечный пейзаж в сравнении с дуврскими морскими просторами – заставил мысленно вернуться в юность. Он, совсем еще молодой, был секретарем египетского посольства в Англии, которую любил и ненавидел – обычная для восточных людей эмоциональная раздвоенность. Как она переживет этот катаклизм? Неужели погибнет? Он очень за нее боялся: она казалась такой дряхлой и уже ни на что не способной с этим своим пожелтевшим от старости правительством, жалкие человечки, вылинявшие до сепиевой бледности социализма, до тускло-бежевого убожества бюрократии. И его родной Египет, прогнивший и страшно уязвимый, отдан им на милость, находится в их руках… Когда-то давно он вызвался тщательно проанализировать особенности характера типичного англичанина – хотел помочь своему послу, дорогому Абделю Сами Паше, расширить кругозор. Но эссе получилось слишком литературным и чересчур заумным. Он тогда выделил три основные черты, которые, несомненно, были заложены в англичанах предками: саксами, ютами и норманнами. Однако какая-то из черт неизбежно преобладала. Вот почему, имея дело с англичанами, надо быть начеку. Саксы сделали их задирами и пиратами, юты – подхалимами и ханжами, зато норманны наградили славным донкихотством, которое могло порою взвиться, словно норовистый северный ветер, и тогда дары саксов и ютов бывали напрочь забыты. Бедняга Сами проштудировал его труд – от слова до слова – но так ничего и не понял. Он тогда еще даже сделал ему замечание: «Вы не упомянули об их богатстве. Без этого…»

Всю свою жизнь принц неистово боролся со страстной влюбленностью в англичан; она порою даже затмевала его драгоценный патриотизм. М-да. Однако, как их все-таки выставить из Египта, как обрести наконец свободу? Но стоит ли заменять их немцами или итальянцами? Чем те лучше? Взгляд его высочества потеплел, когда за окном стали мелькать маленькие кукольные домики, сизо-серые, как голубиные перья, безмятежные пашни и луга, похожие на волнистое осеннее море. Да, он любил эту страну, и его маленькая принцесса частенько над ним подтрунивала: «тебе даже сны снятся английские». Черт бы побрал этих англичан! Поджав губы, он сокрушенно покачал головой. Потом закурил тонкую сигарету с золотым ободком и выпустил изо рта высоко в воздух маленькое облачко дыма, словно оно могло рассеять эти по-женски сентиментальные чувства. По-женски! Это слово напомнило ему, что и вся его любовная жизнь, и невероятно счастливая женитьба окутаны чарами Лондона. Он очень надеялся, что Селим не забыл заказать номер люкс в отеле «Браунз» – принцесса обожала этот отель, расположенный в фешенебельном районе Мейфэр, и всегда посылала швейцару рождественскую открытку.

Но ведь Египет – это одно, а королевский двор – совсем другое; образование смягчило фанатизм, превратило их – в какой-то степени – в космополитов, способных чуть ли не смеяться над собой. Сказалось влияние иностранных языков, иностранных нянюшек и долгие зимы в Зельтерсе, Баден-Бадене или По. Это слегка ослабило ощущение обособленности, умерило их национализм. Французы считают, что изучить язык и владеть им – понятия разные, так вот, они с принцессой пошли еще дальше, ими самими завладел английский язык. Прочие основные европейские языки они тоже, разумеется, знали, но лишь в разговорном варианте. На его взгляд, им не хватало соли английского языка… Не все при дворе соглашались с принцем; одним больше нравился французский, другим – итальянский. Однако, первой ниточкой, прочно привязавшей его к Фозии, была именно их общая любовь к Англии. Он любил ее даже тогда, в Оксфорде, когда писал антибританские статьи для «Достор» и ставил под ними свою подпись! Как ни странно, Фозии это нравилось, она гордилась тем, что он такой умный, пишет такие серьезные статьи.

Вспомнив об этом, он даже топнул ножкой от удовольствия, словно горячая арабская лошадка. Впервые они встретились в галерее Тейт, где она благоговейно копировала Сезанна, подолгу замирая в мечтах (это она уже потом призналась) о принце, который вдруг сейчас появится и попросит ее руки. Поэтому сам процесс рисования был скорее побочным… Ее сопровождала вдова одного бея, сын которой учился вместе с принцем в Оксфорде, что, собственно, и позволило ему перемолвиться с этой дамой парой фраз, а после быть представленным принцессе. Она присела в старомодном почтительном реверансе, и он с замирающим сердцем склонился над тоненькими пальчиками. Оба, естественно, побледнели от волнения. Как говорят арабы: «Это было шелковое мгновение». В ее темных глазах был огонь и ум, и сияние веры в идеалы. Кстати, в тот день он надел очки в золотой оправе в тщетной надежде выглядеть постарше. А дальше было все, как во сне, они уже втроем медленно обошли всю галерею, обсуждая висевшие на стенах картины. Он тоже что-то говорил, нес зануднейшую чушь. А внутренний голос без устали повторял: «Фозия, я тебя обожаю!» Он даже испугался, что она услышит его дерзкие мысли, однако принцесса вела себя чинно и сдержанно, хотя и у нее сердце билось, как загнанное. Добрая дуэнья на минутку тактично удалилась, не желая их стеснять. Он был вне себя от восхищения. Она любит Тернера! «Он ничем не хуже Рембрандта», – твердо проговорила она с трогательным школьным апломбом. Но ведь она действительно была права, совершено права! Его нежность достигла опасной точки, еще немного, и он растает, прямо у нее на глазах. Убоявшись этого, он вдруг прервал разговор, изобразив на лице сдержанную холодность. Бедная девочка расстроилась, решив, что ему не по вкусу ее пристрастия в живописи. Она сделала ударение на словах «до свидания», когда они прощались, и сердце принца подпрыгнуло от радости, хотя лицо его все еще хранило мрачное выражение. Выйдя на улицу, он хлопнул перчатками по тыльной стороне ладони, потом понюхал ее, надеясь учуять аромат духов Фозии, прежде чем продолжить «самобичевание» серыми перчатками. Накануне очередного религиозного праздника он осмелился послать ей роскошный альбом репродукций с картин Тернера, выразив надежду, что у нее этого издания еще нет. Альбом у нее был, но она предпочла это утаить, и ответное ее послание было полно восторгов, совершенно искренних, несмотря на этот простодушный обман. Иногда они случайно встречались на разных приемах, где, стоя в толпе гостей, обменивались короткими светскими фразами, задыхаясь от желания. Он ломал голову над тем, как сдвинуть все с мертвой точки. Правда, университет он уже закончил, и был наследником большого состояния в виде хлопковых мануфактур и земель, но не нашел себе достойной работы. Кроме того, его чувство было таким высоким, таким романтичным, что он не мог позволить ему скатиться до общепринятых банальностей. Полагаю, это было чересчур уж в духе Шекспира, но оба действительно верили – тайно, трепетно, страстно, – что никто и никогда не любил так сильно. Ему хотелось уберечь их любовь от малейшего намека на парижскую фривольность, ибо он считал, что французы относятся к любви слишком легковесно, слишком суетно и trompe-l'oeil.[178]178
  Здесь: вероломными (фр.).


[Закрыть] В этот смутный период оба сделали несколько необыкновенно важных открытий. Например, она обнаружила, что когда ему что-то нравится, его глаза становятся сине-зелеными, как тогда в галерее Тейт, во время разговора о Тернере. Ну а принца все больше очаровывали ее изящные выразительные руки, необыкновенно быстрые и ловкие, и в то же время они выглядят такими беззащитными, когда лежат у нее на коленях, словно сизые голубки. Врач сказал, что у него повышенное давление, прописал снотворное, однако принц предпочитал не спать и думать о ней.

Наконец, случай все изменил. Отец, перенесший второй серьезный сердечный приступ, написал ему, что пора бы подумать о службе, а также поискать жену. Что касается работы, то он предложил воспользоваться piston[179]179
  Протекция (фр.).


[Закрыть] (сам он предпочитал французскую культуру и считал англоманию сына не совсем разумной и крайне непатриотичной). Вторую же задачу, по мнению отца, человека умудренного, сын должен был решить сам. Вот так и получилось, что принц неожиданно стал начинающим дипломатом в своем любимом Лондоне, а юная леди получила официальное письмо, на самом деле предъявленное ее пожилой матери, в котором он имел честь объявить о своих намерениях в отношении Фозии и просил разрешения объясниться с оной. По-арабски он писал безукоризненно, но немного витиевато. Потом она призналась, что ее очень удивило определение «персона, о которой идет речь», какое-то время она с милым лукавством так подписывала свои любовные письма. Да, они получили высочайшее дозволение маменьки на свидание. Жребий, как пишут в плохих романах, был брошен. Добрый гений принца, вероятно, услышал его молитвы и подсказал ему наиболее удачное из всех возможных мест для столь ответственной встречи. Он сказал ей, что ближе к вечеру заедет и что он приглашает ее на прогулку по берегу реки. И велел захватить с собой шаль, так как вечера иногда бывали очень холодные, а он хочет показать ей закат, прежде чем доставит ее в целости и сохранности домой в Кенсингтон. Он заехал, как договорились, но только не на машине, а в нарядном конном экипаже с кучером, на голове которого был котелок в викторианском стиле с кокардой. Довольно много таких экипажей с чудесными холеными лошадьми располагалось на специальной стоянке рядом с Букингемским дворцом – отличный выезд для сентиментальных туристов, которые обожают фотографироваться, сидя в чем-нибудь старинном. Одет принц был не слишком торжественно – как раз в таком костюме и нужно было любоваться лондонским закатом. Она же немного принарядилась и послушно одолжила у матери шаль – их не носили уже лет десять, поэтому шаль весьма раздражала ее, однако демонстрировать свою строптивость было рановато.

Ее покорила его оригинальная выдумка, но, усевшись в экипаж, она с трудом сдерживала дрожь – от волнения и смущения. Она успела заранее порепетировать свой ответ на предложение руки и сердца – меняя тон, но так и не выбрала подходящий. Поэтому решила положиться на судьбу. Он тоже был смущен, но в глубине души почему-то чувствовал, что все будет нормально, и что каким-то парадоксальным образом успешность сегодняшнего объяснения будет зависеть не столько от него самого, сколько от Тернера. Принц начал сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказывать о Тёрнере, о его затворнической жизни, о магнетической простоте его виденья, противоречившего канонам эпохи. С пламенным негодованием он цитировал Констебля. («Эти картинки годятся лишь для того, чтобы на них плевали».) И она трепетала, разделяя его боль и негодование. Безусловно, он прав, каким жалким слепцом был Констебль! Тут глаза ее возлюбленного опять обрели тот незабываемый сине-зеленый цвет, и она ощутила куда более сильный трепет тайного влечения, настолько мощного, что ей пришлось крепко стиснуть бедра, чтобы успокоить свою плоть. Выехав из парка, они оказались на мосту Баттерси, откуда видны были первые предвестники поздневесеннего заката с его воинственно-яркими шафраном и кармином.

– Мы будем как раз вовремя, – сказал он.

– Вы всегда это делаете? – спросила она, и он с горячностью кивнул головой.

– С тех пор, как в первый раз увидел Тернера, – ответил он, – много лет назад. В разное время года он разный. – Он стиснул ее руку.

– Об этом никто не знает, потому что это только мое. Так сказать, мой личный запасник.

Потом он напустился на галерею Тейт за то, что огромное количество пейзажей Тернера они держат в подвале, не желая их выставлять. А потом обрушился на Рёскина за предвзятость.

– Позор! – воскликнула она.

Какой же была Темза широкой, как величаво несла свои воды под мощным устойчивым старым мостом. В это время по нему проезжало мало машин, и можно было услышать шорох волн, дальние гудки, даже голоса. Мачты судов плыли в вечернем небе. В умирающем свете дня вокруг принца и принцессы раскинулся Лондон. Следы от подков стали глубже, это когда они опять оказались на берегу, а вскоре кучер резко свернул направо, чтобы проехать мимо длинных угрюмых стен фабрики, у ее фасада, выходившего на реку, они позже познакомятся с вычурной легендой о Серебристых Мучных Красавицах. По будням, если заглянуть в ворота, можно было увидеть мучнисто-белые фигуры, очень похожие на снеговиков, которые, казалось, совершали некий средневековый обряд. А по воскресеньям все тут было тихо. Лишь дети из бедных семей играли в вечные крикет и футбол на поле с вытоптанными проплешинами. Это был унылый, убогий, жалкий уголок, и принцесса невольно подумала: куда это мы направляемся? Однако ждать пришлось недолго, ибо церковь Святой Девы Марии все еще «сияла» тут, как виноградник Марфы,[180]180
  Марфа (библ.) – сестра Марии и Лазаря из Вифании, последовательница Иисуса.


[Закрыть] среди мрачных уродливых фабричных корпусов и жилых многоэтажек. Когда они остановились у изящных железных ворот, за которыми был зеленый газон, она увидела, что с западной стороны виден огромный кусок неба, ибо там не было назойливо торчащих домов, которые отвлекали, мешали любоваться закатом. Она грациозно, как птичка, крутила головкой, осматриваясь.

– Вы все увидите Его глазами! – вдруг восторженно воскликнул он, чуть ли не с религиозным благоговением, и ей даже пришло в голову, не скрывается ли под его многословными излияниями церковный фанатизм.

– Чьими? – переспросила она, заметно побледнев и с часто бьющимся сердцем.

– Его! – твердо произнес он, и больше не проговорил ни слова.

Итак, год 1777 встретил их за рекой в виде церкви Святой Девы Марии с четырьмя выразительными колоннами, поддерживающими, точно кариатиды, крытый портик. Шпиль, часы, зеленая колокольня – очень скромные, но полные живой прелести, все сооружение поражало тонким очарованием. Поистине это был райский приют, совершенный образ архитектуры деревенской церкви, истинный символ праведности. Грохот фабричного Лондона даже как будто стихал рядом с церковью, излучающей покой и чистоту. Трава у входа была свежей и блестящей, этот зеленый ковер был пришпилен к земле несколькими рослыми деревьями. Однако церковь занимала совсем небольшое пространство, его ограничивала мощная дамба, по другую сторону которой лежала пара кораблей, выброшенных на берег приливом и опрокинутых на бок, так что их мачты едва не забрались в сад. Принцесса не посмела воскликнуть: «До чего же красиво!» – это прозвучало бы слишком банально. Вместо этого она пробормотала по-арабски: «Безумие!»

И расположена церковь была так, как подсказало синее небо, не иначе. Чуть-чуть была развернута, чтобы фасад смотрел на дальние извивы реки, по берегам которой здесь, с западной стороны, рос густой лес, отчего линия горизонта была необыкновенно живописна, с множеством щелей, ажурных переплетений, перепадов высоты, сквозь которые пробивались лучи заходящего солнца. Этот волшебный вид, столь воздушный и хрупкий, едва ли изменился с того времени, как построили церковь и открыли приход Баттерси – за пять лет до возникшего у Блейка желания обвенчаться тут с его Кейт.

Мистер Крэггс, церковный служитель, терпеливо ждал их с ключами наготове – принц всегда звонил ему заранее, если погода предвещала красивый закат. Несмотря на строгие правила, мистер Крэггс рад был услужить принцу, так как получал щедрые чаевые. «Никогда не обижает», – говорил он благоговейно внимавшим ему завсегдатаям «Ворона» или столь же благоговейно выслушивающим его посетителям «Кувшина и бутылки» или «Старого лебедя», практически примыкавших к маленькой церкви. Принц вычитал у Теккерея, что соверен – «адекватная компенсация» за особые услуги, и хотя монета уже не была в ходу, каждый месяц банк, по его распоряжению, присылал двенадцать соверенов. Эти монеты творили чудеса. К тому же он крепко сдружился с Крэггсом, а теперь тот был очарован и принцессой тоже; он помог ей сойти, правда, немного неловко, ибо его мучил радикулит.

– Господин Ахмед, – сказал он, – отродясь не видал таких пригожих девушек.

Принц зарделся от гордости. Как раз в тот день Крэггс, к счастью, должен был отправиться на собрание Легиона – во всяком случае, так он сказал.

– Сегодня никак, бежать мне надо. – Однако заветное старое дубовое кресло уже стояло на нужном месте. – Но вам-то я доверяю, сэр, поставьте его потом, сами знаете куда, а ключ в ту дырку суньте, в стене которая. – Это был обычный их ритуал, принц молча кивнул в ответ. – Тогда приятного вам заката, – добродушно произнес Крэггс, обматывая шею шерстяным шарфом и водружая на голову шляпу-котелок. Эти манипуляции дали ему возможность вполне тактично помедлить, а принцу – достать из кармана в жилете «цельный соверен». Как всегда Крэггс изобразил безмерное удивление, а потом, пообещав выпить за благополучие Египта и за здоровье леди, удалился. Было очень тихо. Они остались одни. Карету кучер перегнал поближе к пабу.

– Какой он добрый, – сказала она, преодолев пару лестниц, ведущих к балкону на фасаде. – Даже поставил для вас кресло. Теперь я все поняла. Вид отсюда действительно потрясающий!

Она уселась в неуклюжее дубовое кресло и стала смотреть поверх балконов «Лебедя» вдаль, на причудливо украшенную лесом линию горизонта, где медленно прогорал закат Тернера, постепенно тускнеющий в сумерках, тронутый тут и там огнем, словно всполохом тлеющих угольков.

– Нет! – сказал принц, на лице которого отражалось несказанное блаженство. – Вы еще не совсем поняли. Фозия, вы сидите в Его кресле, в собственном кресле Тернера, которое он завещал этой церкви! Он сидел именно на этом месте, изучал световые эффекты, бог знает, сколько лет… И теперь в этом кресле – вы…

Волнение душило его. Она здесь, в кресле Мастера – это было то самое место, откуда он начал великое странствие к своей сути. Это грандиозное интеллектуальное приключение – попытка стать самим собой! Его пальцы нащупали в кармане дорогое обручальное кольцо, – он заказал его в Нубии. Принц надел кольцо ей на палец, и она молча, опустив голову, тихонько потянула носом, наверное, чтобы не расплакаться. Он мгновенно почувствовал себя победителем.

– Конечно же «да»? – спросил он, не сомневаясь в ответе.

И она, его сизая голубка, проворковала:

– Конечно, «да». Ну, конечно же…

Он уселся на ступеньку у ее ног, и они стали ждать, когда на землю спустится темнота, робко держась за руки, не смея вымолвить ни слова, онемевшие от счастья. Даже когда настало время ставить священное кресло возле кафедры в темной церкви и класть ключи в «дырку», они продолжали безмолвствовать, боясь нарушить всю полноту гармонии, воплощенной в этих минутах. Ей казалось, будто заветное кольцо весит целую тонну.

Потом они медленно, не торопясь, ехали домой, и уже приближаясь к Кенсингтону, она вспомнила про шаль и обрадовалась, что захватила ее с собой. Все содержимое корзинки с ярлычком «Человеческое Счастье» просыпалось с весеннего неба на их головы. Все так же молча, он проводил ее до дверей, а потом, отпустив карету, пешком отправился через весь Лондон к своему дому. У него было такое чувство, будто им с Фозией посчастливилось увидеть комету, осиянную шлейфом вдохновения художника.

…Оттуда, подумал принц, прислушиваясь к мерному стуку колес о стыки рельсов, всё и пошло, их брак стал предметом зависти менее удачливых друзей. Она попросила совсем еще молодого Фарука быть посаженным отцом – ее отец умер, родственников-мужчин не было, и она имела право воспользоваться его помощью, ибо Фаруку вскоре предстояло стать королем. Надо сказать, Фарук великолепно справился с этой ролью, покорив всех своей юной газельей красотой и великосветской обходительностью. До чего же он переменился, думал принц Хассад, гася сигарету. Ленивый, как гусеница, то впадает в ярость, то обливается слезами… Ну и судьба! А начало его правления можно было сравнить с дебютом Нерона, так великолепно все складывалось; он получил в руки власть и был еще полон идеалов. Принц тяжко вздохнул, когда теперешний образ короля сменил образ прежнего обворожительного юноши в его воображении.

Годы, проведенные тогда в Лондоне, где он служил атташе, были очень счастливыми. Судьба им благоприятствовала, Лондон им благоволил. Детишки были хорошенькими и смышлеными, никаких проблем.

Их все так же тянуло друг к другу, его маленькая жена продемонстрировала в этой сфере необыкновенные таланты и замечательную изобретательность. Когда она ждала второго ребенка, они удрали во Францию и там разыгрывали из себя вольных художников в mas[181]181
  Сельский домик (фр.).


[Закрыть] недалеко от Авиньона – два месяца счастья. Она тогда действительно дала себе волю. Запыхавшаяся, с растрепанными волосами, принцесса склонялась над горшками, пока он старательно нарезал овощи. В ее грудях было много молока, и он частенько делал глоток-другой. Тогда они не очень-то заботились о чистоте, не забивали себе голову лишними условностями, как жизнерадостные крестьяне. Ее волосы восхитительно пахли едой, а тело – пряностями и потом. Он обожал, когда она готовила boeuf en daube[182]182
  Тушеная говядина (фp.).


[Закрыть] а она обожала, когда он колол дрова и разжигал плиту, это нравилось ей не меньше, чем его манера протирать очки. Он втягивал носом аромат волос своей аппетитно пахнущей женушки, как собака, вынюхивающая трюфели. Их счастливая, чувственная идиллия благотворно сказалась на маленьком сынишке. Когда он вырастет, то непременно воспользуется уроками родительской любви.

– Ты так меня любишь, – говорил он ей, – что наш маленький Фоад наверняка вырастет настоящим мужчиной, будет знать что и как.

Модные развлечения их не прельщали, но они все же побывали в Сен-Тропе, городишке, где от силы дюжина домов и где знаменитая мечтательница Квин-Квин открыла магазин. Она пыталась продать Фозии вульгарные духи, какие вполне могли бы продаваться на рынке. Нахальные духи, которые пристают к вам со словами: «Me-voici!»[183]183
  А вот и я! (фр.).


[Закрыть] Принц очень сомневался в том, что его жена рискнет пользоваться ими в Лондоне.

– Ты распугаешь все посольство, – сказал он.

Естественно, как в каждой семье, у них тоже бывали сложные и даже критические моменты, однако они были преданы друг другу. Во время ее третьей беременности он заразился неприятной, правда, легко излечимой венерической болезнью от молодой фрейлины, недавно приехавшей из Каира, и был очень угнетен этим неприятным происшествием. Однако Фозия взялась сама за ним ухаживать со страстным усердием. Она как будто даже обрадовалась случаю продемонстрировать силу своей любви; чуть ли не благодарила его за то, что он предоставил ей возможность доказать ему: другой такой жены – самоотверженной и великодушной ему не найти. Его радости и удивлению не было предела. Он наконец осознал, на что способна настоящая женщина. И даже немного испугался. Смирившись с муками стыда, он отдался ее нежным заботам, как ребенок, радуясь, что его простили, что его так опекают. (Тем не менее, фрейлина очень скоро была отправлена обратно в Каир.)

Эта мелкая житейская неприятность не разлучила их, наоборот, даже как будто еще сильнее сблизила. Теперь он иногда позволял себе проявить слабость, потому что знал: она слишком горда, чтобы воспользоваться этим.

– Господи! – сказал он как-то. – Таких как ты больше нету! – Он и вправду так думал.

Она жестко улыбнулась, эта улыбка напоминала усмешку искушенного ученого.

– Я люблю тебя, – пояснила она, как всегда, не очень логично, но емко, – не потому что ты мой муж, а потому что ты настоящий мужчина!

Он тихо повторил последние слова, но возражать не стал. Пусть она как можно дольше лелеет эту свою иллюзию. Потом она поцеловала его в лоб, и он заснул, разнеженный пылом этой материнской ласки. Ну а детям сказали, что «у папы разыгралась подагра».