Текст книги "И обретешь крылья..."
Автор книги: Лиза Фитц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Лиза Фитц
И обретешь крылья…
ПРОЛОГ
Боги вяло перебрасываются в картишки.
– Твой ход, Гермес…
Гермес нарочито зевает.
– Нет у меня ничего… Чертовы карты!
– Что с вами случилось? Вы что, устали? – спрашивает Зевс.
– Ммм… Вчера слишком много амброзии выпили… – отвечает Дионис.
– Это точно, – бормочет Аполлон. Да еще то ангелочки с самого утра резвятся, то арфа стонет часами!.. Доконают меня эти небеса! Ни тебе бури, ни тебе натиска… А как надоела эта заря каждый день!
– Невыносимо!
– Это точно! И всегда слишком рано!
– Главное, слишком ярко!
– Да-а, детки, – говорит Зевс, – тысячелетий у меня за плечами побольше вашего будет, а вот выгляжу я посвежее… Ладно, на сегодня, пожалуй, хватит!
– Все равно у меня одни дамы… Четыре штуки! – говорит Гермес. – Держи, Зевс, червонную я тебе дарю. Преврати ее в женщину, что ли – может, интереснее будет! Ха! Ха!..
– Нет уж, увольте, слышать ничего не хочу о женщинах! – недовольно бурчит Громовержец.
– А что такое? С Герой проблемы?
– Да здесь-то нет. А вот, гляньте, что на земле творится! Там все бабы как с ума посходили – строят из себя невесть что, поотбирали у мужчин их профессии, мелют всякую чушь с глубокомысленным видом! Просто ужас!
– Господи, папочка! Да устрой ты им пару «урожайных» лет – появятся дети, и проблема отпадет сама собой! – располагаясь поудобнее, предложил Дионис.
– Это все ненадолго, – брюзжит Зевс. – Когда-нибудь их земная жизнь закончится, и тогда снова прощай, мой покой! Хватит с меня Геры с ее блажью насчет эмансипации!..
Он наклонился вперед и протянул сыновьям золотую подзорную трубу.
– Вот… Сами убедитесь!
Аполлон лег на живот и подполз к краю спиральной галактики, Гермес сел рядом и раздвинул облака по сторонам.
– Смотрите на Европу, мальчики… Центральную. Германия – довольно многообещающая страна…
– А сколько их там? – прогнусавил Гермес. – Еще совсем недавно было две!..
– Оставьте в покое политику, – прервал его Зевс, – взгляните на женщин!
– Ладно уж!
Аполлон, приложив к глазам трубу, молча смотрит вниз. Прикладывает еще раз, после отдает Гермесу. У того вырывается сдавленное:
– О…о!…
– И правда! – восклицает Аполлон. – Ни в чем не стесняются! Нахальные речи, дерзкие лозунги… выглядит все это омерзительно. Вот, взгляни, Дионис!
– А я что говорю! – недовольно откинулся назад Зевс. – Одна меня особенно бесит!.. Наведи-ка трубу на Баварию, номер 9804203-й, пол женский. Удручающее зрелище! Это переходит все границы. У нее три, нет, даже четыре мужчины – просто какая-то бесстыдная полиандрия! А это, между прочим, многовековая мужская привилегия!..
– Хо-хо!.. – возмутился Дионис. – А ведь чем дальше, тем больше, папочка! Так скоро ни одной привилегии у мужчин и не останется…
– А я видел ее по телевизору! – восклицает Гермес.
– Конечно, ведь она всю эту женскую придурь еще, так сказать, несет в массы!
– У меня идея… – хитро ухмыльнувшись, сказал Дионис.
– Надо думать! Ты ведь издавна это племя с ума сводишь!.. Говори, сын мой!
– Там, внизу, я знаю одного парня, это как раз то, что нам надо… и совсем близко! Моя мамочка им в свое время очень интересовалась – великолепный тип, просто похотливый самец, с почти полным отсутствием чувства ответственности! И женат, что весьма подхлестывает страсть!
– А! И один из нас вселится в него и охмурит объект так, что она потеряет слух и зрение?!
– И разум? – вставил Гермес. – Прежде всего разум!..
Расставив ноги пошире, Дионис согласно кивнул.
– От всего этого феминизма и следа не останется, когда мы ее оттрахаем!..
– Дионис, прошу тебя!!
– Ох, извини, папочка!
– Да, идея хороша… – радостно рассмеялся Зевс.
– По мне тоже! – говорит Дионис. – Вопрос только в том, кто из нас вселится в этого парня?
– Как всегда тот, кто первый спросил, любовь моя! – В дверях возникла Гера. Среди богов воцарилось неловкое молчание.
– Ну-ка, мои любимые, тут я поспорю с вами: уверена, что не выйдет у вас никого сломить – женщины сильны духом, а их выносливость даже больше, чем они думают. Я держу пари на одну ночь с Гефестом, моим маленьким хромоножкой! Приручите эту женщину, и я на ваших глазах пересплю с ним!
– Ох, бесстыжая!.. – встрял Гефест, который до сих пор молчал.
– Но, мамочка, это, все-таки, твой сын!!
– Заткнись, пожалуйста, Гермес, не встревай.
– Хотел бы я на это посмотреть… – рассмеялся Зевс, – на редкость забавно! Не каждый день такое увидишь! Итак, поспорили! Дионис, спускайся на землю! Войди в этого человека и передай ему свою божественную харизму – в ней залог нашего успеха.
– Доконай эту бабу! – горланит Гермес.
– Да, покажи ей! – кричит Аполлон.
– Окрути ее! – шепелявит Гефест.
Все возбужденно кричат, топочут, и под восторги богов Дионис в эту грозовую ночь спустился вниз в виде молнии и превратился в Симона Шутца, из Нижней Баварии, Брукмюля.
– Эй, Дионис, – крикнул вслед Аполлон, – смотри внимательно, чтобы не нарваться опять на продувную дамочку, как в 259 году.
Но Дионис его уже не слышал – яркой точкой выскользнул он за пределы галактики…
Между тем Зевс удобно устроился на своем троне, с наслаждением закурил трубку и открыл книгу Лены…
ЛЕНА
Если бы семя могло говорить, оно пожаловалось бы на то, как мучительно прорастание.
Мультатули
ЛЕНЦ
Я всегда была слишком послушным ребенком. Несмотря на то что матерюсь как сапожник, а мои непристойные шутки приводят всех в ужас. И пить я могу как сапожник! Я споила уже достаточное количество мужчин и никогда больше ничего о них не слышала. Мои письменные откровения служат причиной семейных раздоров, а когда я веду словесную дуэль, то соперник долго еще не может после нее опомниться. Но уж когда я люблю, то люблю со всей той дьявольской силой, которую посеяла у меня в крови бабка-венгерка, – это больше, чем воплощение, это полное, вплоть до бесчувствия, самоуничтожение, какое только можно представить. Моя любовь – это бомба, на которой взрывается сам взрывающий: я взлетаю на воздух вместе с ним и потом долго собираю себя по частям.
До полового созревания я была примерным ребенком и мирилась с тем, что вследствие постоянных отлучек родители совсем меня забросили. Я терпеливо переносила разнообразных и постоянно меняющихся персон, которых нанимали для заботы обо мне и одновременно для поддержания порядка в доме. Среди них были пьяницы, клептоманки и просто сомнительные личности, что довольно скоро выяснялось, а также, конечно, честнейшие и тучнейшие тетки и, наконец, Датти, няня с двух до девяти лет моей жизни. Ужасна была смерть моей Датти – она замерзла в снежную бурю в горах и тело обгрызли лисы. То, что осталось, мы захоронили в пластиковом пакете.
Все беспорядки, связанные с постоянной сменой прислуги в доме, улаживались дедом с бабкой. Дед был поэт и юморист, бабка – оперная певица. Они были высшей инстанцией в домашней иерархии; это они планировали мою жизнь.
Наша фамилия Лустиг, что значит «веселый».
И это действительно весело, поскольку мы – семья комедиантов в трех поколениях, и я как раз третье! Фамилию точнее, чем Лустиг, для нас просто придумать трудно. Лично я никакую другую носить не хотела бы.
И несмотря на это я была весьма трагической фигурой!
Именно потому, что была слишком послушным ребенком. Еще бы! С тех пор, как я начала немного соображать, я всегда старалась выглядеть младше, чем была на самом деле и не могла еще почувствовать собственной силы. Пожалуй, что я ее сама побаивалась и старалась скрыть, потому что я женщина. Женщины не должны быть сильными. Никогда, и сейчас тоже, когда безмозглые болтушки, разряженные как новогодние елки, все еще путают цепкость рук с силой характера.
Некогда я узнала тайну мужчин и женщин: женщины сильны, но должны выглядеть слабыми; мужчины слабы, но им нужно выглядеть сильными.
Это положение не нравится мужчинам, но тем не менее это так.
Мужчина чувствует себя в этой жизни комфортно, пока у него все в порядке с потенцией. А как только у него уже не стоит, он сразу теряется. Как только ситуация с женщинами выходит из-под контроля – это конец! Мужчина просто олух, если не в состоянии подчинить женщину, так он полагает. Эта мысль преследует его на протяжении всей жизни.
Меня зовут Лена. Собственно говоря, моя мать хотела не девочку, а мальчика. И мальчик, которого она завела-таки тремя годами после меня, был действительно желанным ребенком. Чего не могу сказать о себе. Я окрестила себя Ленцем, чтобы мама почувствовала в доме что-нибудь более или менее мужское, потому что мой брат Лоренц умер через три дня после своего появления на свет. С тех пор мое имя – Ленц, и все друзья зовут меня только так, и «Лена» я только для телевидения и на сцене.
РАНЬШЕ
Родилась я в Цюрихе прохладным сентябрьским днем, незапланированная, не говоря уже о том, чтобы быть желанной. На любовь решились уже потом. Зов природы, как-никак! Выразился он в том, что меня стали кормить грудью. Процесс кормления вызвал к жизни материнские чувства; отцовских не припоминаю.
Кроме того, я была рождена преждевременно, с плохим резусом и слабой печенью – к сожалению! Я узнала потом, что дети с плохим резусом всегда рождаются преждевременно и, как правило, не выживают, это если они первенцы и женского пола. О переливании крови тогда еще ничего толком не знали.
Итак, я не умерла и по сей день считаю это своим величайшим достижением, что придает мне уверенности в себе. Не могу точно припомнить, однако полагаю, что я тогда очень хотела наружу. Наверное, живот матери стал уже тесноват и мне захотелось узнать, что происходит снаружи. Преждевременные роды явились следствием этого.
Итак, когда я появилась на свет, за плечами у меня было восемь месяцев в материнской утробе и я была так красна и скрючена, как бывает только в этом возрасте. Отец был разочарован, а я отправилась в инкубатор для недоношенных детей. Как патрон в гнездо. Роды прошли легко и наполовину уже в такси. Мама вдохнула веселящего газа и смеялась так, что у нее лопнул околоплодный пузырь и забрызгал всех врачей. А как только они сказали «Ого!», она захохотала еще больше и выхохотала меня!
На четырнадцатый день меня отправили домой, нацепив на лицо специальную маску, чтобы меня не просквозило по дороге. Иначе я все-таки преставилась бы.
К тому времени, как мне исполнилось полтора года, я сменила семь нянек.
Первой была Хильда, похожая на карлика, совсем маленькая и скрюченная, которая, кажется, очень меня любила и все время возилась со мной. А мама девять месяцев кормила меня по семь раз днем и ночью, что подчеркивает всегда как особую заслугу.
Эту первую, Хильду, домашние называли Электрическим Карликом, почему Электрическим, этого я не знаю. И о следующих я тоже ничего не знаю. Помню только, что одна из них, которая была вегетарианкой, усадила меня на втихомолку приготовленный ночной горшок, и у меня на попе были красные круги, и я орала как резаная.
И тут, наконец, когда мне уже было полтора года, появилась Датти. Это была типичная нянюшка в белом халате и белой наколочке. У Датти было спокойное, дружелюбное лицо с глазами цвета озера в горах, при этом все-таки она была строга. Особенно тщательно следила она за моим умыванием и чисткой зубов. А когда я спрашивала: «Почему?», она всегда отвечала: «Потому». Мама относилась к ней прохладно, она была слишком великосветской, этакой дамой от искусства со своими причудами; к тому же Датти мало интересовали выкидыши и переживания моей матери, хотя она об этом никогда не говорила. Она просто сжимала зубы и работала. А душа – это просто выдумка поэтов. У самой Датти не было детей, только старая, восьмидесятилетняя мать-тиранша, которую она все цитировала. А еще у нее был роман с летчиком, но тот разбился.
Иначе не была бы она постоянно детской нянькой; а конец ее, как я уже сказала, был ужасен. Они с подругой ушли в горы и были застигнуты там снежной бурей. И хотя обе неплохо ориентировались в горах, но тут просто не знали, что ближайшая деревня всего в пяти километрах ходьбы, опустили руки и сели. Обе тут же замерзли. И их обгрызли лисицы, обеих, ту старую даму и мою Датти. А то, что осталось после лисиц… впрочем, об этом я тоже рассказывала.
Датти была у нас лет восемь или что-то около того, и каждый год я ездила с ней в Тироль. В Оберау мы жили у дедушки Сандблихера, а фрау Сандблихер была его женой, получала пенсион и была довольно-таки строга. У дедушки Сандблихера были белые волосы, и он всегда сидел на скамеечке возле дома со своей длинной трубкой, закругляющейся на конце. Он рассматривал горы и размышлял о своей жизни или колол дрова и рассказывал мне истории. Он никогда не говорил сердито, всегда очень мягко и всегда по-тирольски. Когда я слышу слово «уютный», я вспоминаю о нем, а при слове «домомучительница» – о его жене. Фотографию с дедушкиных похорон я вклеила в свой альбом, а на его жену мне глубоко наплевать.
С семи лет я ходила в балетную школу, но и там ничего особенно хорошего не было – я была длинна, тоща и ничьих восторгов не вызывала. В отличие от других девочек, округлых и нарядных, я была худой и старообразной со своими стриженными в скобку волосами и двумя жердочками вместо ног. Мой дядя Антон говорил, что я выгляжу как косиножка, это такие пауки с очень длинными ногами. Кроме всего прочего, я была абсолютно бесцветна.
А мама моя была красавицей, особенно когда готовилась к выступлению – прекрасные волосы, роскошное платье и всегда великолепный макияж. Она была нечто среднее между Мэрилин Монро и Ингрид Бергман. Что мне было делать? Как-то раз, когда я чувствовала себя особенно несчастной, я помогала ей одеваться перед зеркалом, после чего мы обе в него заглянули и я сказала про себя:
– Да!.. Череп со свиными глазками!
Мама попыталась меня утешить и разубедить, но уж когда я наверняка что-то знаю, это все бесполезно.
Позднее жизнь оказалась очень даже ничего, потому что я и Фини говорили, что идем в балетную школу, а сами нагло прогуливали занятия и либо шли курить, либо встречались с Мике и Вуффи. Они играли в бит-группе. Этот Мике и был моей первой любовью; мне тогда было тринадцать. С ним я впервые в жизни по-настоящему целовалась, и когда рассказала все маме, она строго запретила это делать, сказав, что я еще слишком мала. Я считаю большим свинством со стороны этого Мике, что он меня бросил спустя некоторое время – стал встречаться с другой, с которой и по сей день состоит в законном браке, имеет должность инспектора по налоговым делам и солидную плешь. Я тогда очень долго ревела и целый год думала, что он еще вернется.
Между мною и отцом никогда не было никаких нежных отношений. И это было настолько очевидно и само собой разумелось, что, когда он вдруг оказывался рядом – посредством телевизора, фотографии или вживе, – я испытывала скорее недоумение, чем какие-либо родственные чувства.
Из восьмилетней школы я вынесла еще одно из самых тяжелых переживаний своего отрочества. Фини была первая в классе и решала, кто поведет ее велосипед или понесет ранец. Он у нее был с ручкой, а у меня такой, какие можно носить только за спиной, и я выглядела с ним совершенно по-дурацки. Я и без того всегда была слишком длинной и нескладной. А у Фини была бабушка, которая жила совсем недалеко от школы, и к ней всегда можно было забежать после уроков, что Фини и делала.
Однажды эта Фини с Эрикой Хаубэ, которая тоже была классной примой, шли передо мной, а я плелась позади и остро чувствовала себя ненужной, потому что со мной никто не разговаривал. Они тем временем вошли во двор бабушки Фини и стали подниматься по лестнице. А я, как дура, стояла внизу, не зная, то ли ждать их, то ли нет, и тут как раз Эрика кричит мне сверху:
– Шла бы ты домой! Видишь же, что никому ты тут не нужна!
Я развернулась и побежала домой, ничего не видя перед собой из-за слез. А дома швырнула свой ранец в угол и кричала, что никогда в жизни не пойду больше в школу. Никогда в жизни! Мама долго утешала меня и сказала, что дети иногда бывают очень грубы и жестоки и что самое лучшее – постараться стать достойным человеком и не полагаться на любовь окружающих, – и со временем я успокоилась.
В гимназии мне было довольно-таки тяжело. Вступительные экзамены я сдала без проблем, а вот последовавшие за ними долгие отсидки в школе и объем учебы мне уже не нравились. Кроме того, учителя были необычайно высокого мнения о себе, так как, имея высшее образование, они полагали, что представляют собой нечто особенное.
Когда я сделала себе первую химию, учитель прямо после парикмахерской отправил меня в туалет – «привести в порядок свою голову». Сделал он это перед целым классом, и все надо мной смеялись.
Впрочем, гимназия меня уже не особенно интересовала, так как в то время появились «Битлз». Я была полностью увлечена этой группой из-за их сногсшибательной музыки. Особенно нравился Пол – я испытывала к нему настоящую страсть и часто представляла себе, что он обнимает меня и целует. Я даже ревновала его, хотя знала, что это гадко, потому что у него уже есть девушка. И я была несчастна, но в то же время и счастлива, поскольку была фанаткой «Битлз». Целая стена в моей комнате была заклеена их фотографиями, и среди них висел портрет моего деда в роли императора Макса из фильма «Королевский вальс»; он ведь был еще и актер.
На противоположной стене я повесила фото любимой группы в полный рост. Я всегда подходила к Полу, закрывала глаза и представляла, что его рука обнимает меня. Как правило, в этот момент обычно в комнату входил дед и требовал, чтобы я прекратила «этот грохот». Затем он протягивал руку к проигрывателю и волшебство обрывалось.
Здесь следует сказать, что я тогда внедрилась в комнаты бабки, которая полтора месяца назад умерла. Сорок три года она была замужем за моим дедом и все это время была его мотором, так что после ее смерти дед стал давать перебои и в дальнейшем был уже только половиной того, чем был прежде. Эта женщина восемь раз рожала: двое детей умерли еще в младенчестве, а один пропал в войну. Оперная певица по образованию, она руководила детским театром. Площадка для репетиций находилась в нашем саду, вокруг нее располагались каморки для масок, реквизита, костюмов и декораций. А вокруг всего этого был пестрый забор, в котором все доски были разных цветов. Рабочих, которые все это строили, моя бабка держала в кулаке, как, впрочем, и всех членов нашей семьи, – и совершенно ничего не меняли пересуды соседей, что сад обезображен. И многие до сих пор полагают, что одноцветный забор выглядел бы гораздо менее безвкусно.
Когда эта неутомимая женщина заканчивала постановку очередной сказочной пьесы, она говорила деду, который был писателем:
– Так, Карл, теперь ты пишешь для меня новую вещь!
И тот писал! И как знать, написал бы дед так много без этих бабушкиных приказов?
Мою вторую в жизни пощечину – в общей сложности их было, пожалуй, что-то около пяти – я получила от бабки. Тем самым она перешла границы маминой территории, каковой являлось мое воспитание. Я в этой ситуации старательно сохраняла нейтралитет, так как не знала, кто из них сильнее. Да и совесть моя была не вполне чиста – пощечина была за болтовню за занавесом во время действия на сцене.
Когда мне было двенадцать, бабушка умерла от инфаркта, хотя доктор незадолго до этого, говорил, что с сердцем у нее все в порядке, он исследовал его с помощью специального аппарата. Но она умерла. После вскрытия сказали, что стенки сердца были тонки, как стекло.
Бабушка рассказывала мне, что дед никогда не был особо верным супругом и не один раз ей доводилось плакать в подушку. Чувствуя себя виноватым, тот принимался танцевать перед ней танец семи покрывал, причем делал это так забавно, что бедняжка поневоле начинала улыбаться и уже не могла сердиться. А улыбаться так обаятельно и смеяться так заразительно, как моя бабка, никто не мог. Какая потрясающая женщина она была, я тогда еще не вполне понимала, потому что везде – и на сцене, и в газетах – первую скрипку всегда играл дед.
Женщине всегда нужно следить, чтобы мужчины не затмили, не подавили ее. Об этом мне тоже никто и ничего не говорил.
Когда мне было четырнадцать, наш прекрасный, старый дом был снесен, а сад сровняли с землей. Мы были там всего лишь съемщики, арендаторы, и отец выстроил свой собственный дом. А старый был продан господину Фляйшеру, отцу двух дурочек, который все разрушил и отгрохал на том месте блочный дом, изумительный по своей уродливости. И все ушло – прекрасный дом, прекрасный сад, все! Целое детство ушло.
Но, по крайней мере, оно у меня все-таки было, мое детство. Моей маме, например, повезло меньше, уже в тринадцать лет на ее плечи свалилось домашнее хозяйство. Она сама мне это рассказывала. Она вообще очень много рассказывала о том, что сама за свою жизнь пережила, а пережила она много. Война, голод, время всеобщей нищеты. Мою жизнь со всем этим даже сравнить нельзя, говорила она, у меня просто потрясающе счастливое детство. С тех пор я тоже всегда говорила, что у меня было потрясающе счастливое детство. И я решила с тех пор, что нужно быть благодарной судьбе и более уверенной в будущем.
Много позже мне пришло в голову, что внутренне я всегда была довольно-таки одинока, как, впрочем, и внешне – ведь у взрослых вечно не хватало времени на меня. Мне бы, наверно, подошла какая-нибудь толстая итальянская мамаша, которая бы постоянно варила спагетти и по шесть часов в день прижимала меня к своей груди.
Но иметь все сразу невозможно, и мне приходилось довольствоваться искусством и сумасшедшими женщинами.
И мама, и бабушка, обе были, мягко сказать, особы несдержанные: стоило мне сказать не то слово или как-то не так себя повести – на меня низвергался такой словесный ливень, которым меня просто смывало. Это было всегда как стихийное бедствие и пугало меня необычайно. Так продолжалось примерно лет до двенадцати, пока я не научилась орать в ответ.
За три недели до своего семнадцатого дня рождения, я наконец избавилась от невинности. Мы ездили на озеро: Бабзи, Фини и я. Своим родителям я сочинила историю про палаточный лагерь христианской молодежи, а в дневнике записала позднее: «Вот это и случилось! Ура!»
Затем в дневник залезли родители, якобы из заботы обо мне и чтобы понять, почему я так сильно изменилась. Прочитав его, они упали в обморок от ужаса, но устранить этим последствия дефлорации им, конечно, не удалось. Благодарение Господу!
Ханнес, виновник происшедшего, был человек заботливый и проделал все, что от него требовалось, не тяп-ляп, а очень осторожно, со второй попытки. А затем мы плавали в озере в лунном свете – все было просто великолепно. Я была по-настоящему счастлива. И закончилась эта история не так ужасно, как этого ожидали взрослые. Мы были вместе еще полгода, Ханнес служил в бундесвере; в один прекрасный момент он мне наскучил, по большей части из-за того, что в свои годы все еще не знал, как приводить женщину к оргазму. Сейчас он редактор на телевидении.
Что такое оргазм, мне было известно уже давно, впервые я испытала это в тринадцать лет, когда мы обжимались с Ханси и он ложился на меня. Как только я через джинсы чувствовала его твердый член, со мной случалось что-то необъяснимое, это был высший пик наслаждения. Я тогда еще даже не знала, что это такое, знала только, что мне это очень нравится. Ханси был ударником в бит-группе и большим красавчиком. В четырнадцать лет у меня появились месячные, а в шестнадцать я стала пользоваться косметикой, впрочем, сейчас речь не об этом.
В принципе, я понимаю своих родителей. Когда у тебя одна-единственная дочь, которая к тому же живет в такое время, когда всем все можно, тут поневоле станешь истеричным. Мама прочитала мне длиннейший доклад о девичьей гордости и о том, что до двадцати одного года честь принадлежит не самой девице, а исключительно ее родителям. Я не удержалась и выразила сомнение в том, что моя девственная плева является родительской собственностью. Вскоре страсти немного улеглись, мы сходили к доктору, чтобы предупредить возможную беременность, и он дал мне таблетки.
Мама говорила потом, что чувствовала себя курицей, которая высидела утенка и бегает теперь вдоль берега, суетясь и кудахча, видя как он плавает в пруду.
Я не получила аттестат о среднем образовании, для этого пришлось бы еще раз отсидеть в последнем классе, что было уж совсем невыносимо. И я поставила родителей перед фактом, что не намерена оставаться в этом заведении еще целых три года и они могут не опасаться дальнейших упреков с моей стороны по поводу неоконченного образования. В то время я интересовалась только мужчинами, вечеринками, да еще своей будущей профессией. Вообще, мне уже тогда профессия была важнее семьи.
Я думаю, что стала знаменита из чувства мести.
В гимназии все были страшные спесивцы, всерьез полагавшие, что они и есть сливки общества. Особенно девушки. Если у тебя нет лошади – ты никто. А также если твоя мать не получила высшего образования. Все это мне было ненавистно: у меня не было ни лошади, ни матери с высшим образованием, следовательно, я была вдвойне никто. Но минус на минус дает плюс. И посему я знаменита! Пусть полюбуются теперь, где я и где они со своими лошадьми и высшими образованиями! А когда-то они держали меня на расстоянии. «Я вам еще покажу!» – думала я тогда. И показала: они остались далеко позади, и я считаю, что это справедливо.
Поэтому с чванством нужно быть поосторожнее. Часто оно оборачивается против нас.
