Текст книги "И обретешь крылья..."
Автор книги: Лиза Фитц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Через семь дней мы с Янни были мужем и женой.
У всех открылись рты; все газеты писали об этом. Мои родственники были против и потому безмолвствовали. Они не признали его, дикого пса, полуперса, бродягу, рок-музыканта, мюнхенца с мягкой, мудрой душой. Моя мама принимала меня за душевнобольную.
Это было легкомысленно, авантюристично, мужественно, наивно – и очень интуитивно. И это стало важнейшим периодом моей жизни. Янни стал моим учителем и дрессировщиком. А я, в свою очередь, приглаживала и прилизывала его для высшего общества. Он не позволял перевязывать себя розовой ленточкой, но мы развивались вместе и в конце концов срослись в одно целое. Замужество, беременность, ребенок стабилизировали меня настолько, что год спустя я стояла будто на бетонном фундаменте. И я действительно осуществила с ним все свои мечты!
ВНИЗ
У жизни такой смысл, какой в нее вкладывают.
Лена
Достигнутая цель столь же банальна, как и стремление к ней.
Янни
ЛОЖЬ
– Сегодня такой прекрасный день, давай съездим куда-нибудь.
Симон согласился. Еще в начале я увлекала его небольшими экскурсиями. Однако они были очень редки. Целыми днями он работал, вечерами был уставший, а выходные делил между своей женой и мной.
Мы отправились в Бургхаузен, в старую крепость. Там прошли через древние, поросшие мхом стены, поплевали в крепостной ров и направились в камеру пыток, сохранившуюся еще со средних веков. Несмотря на осознание того, что вот уже несколько столетий эти страшные орудия стоят без применения, при взгляде на них нас охватила дрожь; впрочем, эта дрожь была даже приятной. В нашем столетии и в нашей стране обращение с преступниками стало, слава Богу, гораздо гуманнее и все эти ужасы отошли в далекое прошлое. По крайней мере, в данный момент.
И все же… это помещение как-то необъяснимо притягивало нас. Я не могла отважиться взглянуть на Симона из страха обнаружить что-то такое, о чем не знала, что оно есть, а когда наши взгляды встретились, мне показалось, в них промелькнуло что-то странное, какое-то потаенное знание о нас самих, превышающее обыденный опыт. Это было очень древнее знание, бесконечно глубокое.
В одном углу мы обнаружили особенно пугающий инструмент. Деревянные козлы, с поперечной балкой наверху, поверху которой шли острые гвозди. Осужденный должен был висеть на ней головой вниз, упираясь в эти гвозди подколенными впадинами.
«Часто применявшийся способ пыток для наказания женщин, разбивающих чужие семьи», – значилось на табличке. И дальше: «Они оставались висеть в таком положении до тех пор, пока под тяжестью собственного тела не нанизывались на острия и кровь не начинала стекать по голове, после чего они теряли сознание».
Мы долго не произносили ни слова, чувствуя, что здесь нас окружает что-то странное, непонятное.
Мы еще некоторое время задержались в этом жутком месте, среди извращенного инструментария и рыцарской романтики, и устремились из темницы на свободу, к чистому воздуху, к другим мыслям. Кроваво-красный шар солнца почти совсем уже зашел за крепостную стену, становилось прохладно.
Симон по большей части молчал. Он сделал только пару замечаний о том, что те, прошедшие, времена были безумны. А так, он просто шел рядом со мной и весь был в настоящем. И, как всегда, большой, широкий, теплый, смахивающий на быка. Его способность присутствовать «телесно», излучая чувственность, подогревала меня каждую секунду проводимого вместе времени, побуждала обнимать, прижиматься к нему, брать за руку.
Это было новое для меня чувство, до этого я так или иначе избегала такой «телесности» в отношениях с мужчинами. Другой человек своим постоянным присутствием начинал тяготить меня. Это всегда было проблемой для моих партнеров, а тем самым и для меня.
Прежде всего, это выражалось в частой смене партнеров. С Симоном все было совершенно иначе. Я знала его уже пять месяцев, а тяга к нему все росла.
Мы отправились назад, ближе к выходу, на огромный луг, где уселись под большим деревом. Я откинулась назад и обозревала лежащий под нами город. Бродили последние посетители, на крепость опускались сумерки. Симон сидел рядом и смотрел на меня. И ничего не говорил, кроме того, что любит и нуждается во мне. И смотрел на мое тело. Затем он обнажил мою грудь. А потом я почувствовала его руку под юбкой и страх, пополам с удовольствием, что нас могут увидеть. Я раздвинула ноги и надевала себя на его руку еще, и еще, и еще… Он приник ртом к моим ногам, и я ощутила его губы и язык, ласкающие мои бедра, и выше, выше… На этом лугу, под деревом, я лежала, распластавшись по земле, и чувствовала себя маленькой, похотливой девчонкой в руках своего старого, еще более похотливого отца, который, изнывая от желания, ласкает еще девственный бутон между ног дочери-подростка.
Когда я пришла в себя, то находилась в состоянии, пограничном между сном и бодрствованием. Смутившись, я взглянула на Симона с таким видом, как будто мы вместе таскали яблоки из соседского сада, и мне показалось, что он хорошо знает, о чем я только что фантазировала.
А три дня спустя случилось следующее.
Я сидела дома и работала. Раздался звонок в дверь. Когда я открыла, передо мной стояла жена Симона с моим письмом в руке. Он ведь собирался ей все объяснить, и она должна была быть готовой к разрыву. В своем письме я просила ее о понимании и пыталась объяснить ситуацию, насколько это возможно.
– Я могу пройти? – задиристо вопросила она, немного слишком громко и явно заученно.
– Да, конечно, проходи, – ответила я. – Может быть, чашку кофе?
– Нет, спасибо, – последовал краткий ответ. Она окинула беглым взглядом мою кухню и продолжила:
– Я нашла у себя это письмо, и теперь мне интересно – что, собственно, происходит? – она произнесла это все еще высоким, слегка дрожащим голосом и довольно раздраженно. Она явно еще ничего не знала, совсем ничего.
– Как давно это продолжается?
– Полгода, – ответила я как можно суше. Впрочем, она его законная жена, со всеми вытекающими отсюда правами.
– И как вы планируете жить дальше, ты и Симон? Если можно узнать?..
Я пыталась не выдать своих эмоций.
– Не знаю еще… Он сам должен был поговорить об этом с тобой… – уклонилась я от ответа. В конце концов, это его дела.
– Что между вами?
– Одно-единственное, – решилась я. – Он говорил, что ваше супружество себя исчерпало. И еще он говорил, что любит меня. Это не просто постельные отношения.
– Все ясно, – сказала она. – Так он и должен был говорить. Ведь иначе он, пожалуй, и не заполучил бы тебя, кто знает!.. А наши с ним отношения – чем же они ему стали так плохи?
– А когда вы последний раз вместе спали? – спросила я.
Она беспристрастно принялась раздумывать над моим вопросом.
– Это было… ммм, погоди-ка, дай припомнить… минутку… да – позавчера, нет, два дня назад, в понедельник. А что?
Мне показалось, что мое сердце остановилось. Боже мой, до чего же я была глупа! В день нашей поездки в Бургхаузен!.. У него там, очевидно, разгулялся аппетит, и вот на следующий день он с полным комфортом отодрал свою жену!
Вам знакома картина конца света, который наступит после ядерной войны?..
А он столько раз рассказывал мне сказки о том, что секс ушел из их супружеской жизни. «Мы лежим так далеко друг от друга!» И я, овца, во все это верила! Слепая и глухая из-за опыта своей собственной супружеской жизни, в которой секс действительно умер. А он просто использовал этот мой опыт, чтобы сконструировать свою сказку наиболее правдоподобно! И в этот самый момент, стоя рядом с его маленькой женой, я поняла: на протяжении полугода он кормил меня басней тысячелетней давности, которую все женатые мужчины рассказывают овечкам вроде меня всякий раз, когда хотят залезть на них.
Я не знаю, сколько лифтов тогда в моей душе съехали вниз, но их было так много, как никогда еще в жизни. Все мое большое, цветущее сердце увяло, воздух выпорхнул оттуда вместе с жизнью, и медленно, как проколотый воздушный шарик, оно опустилось куда-то вниз. Его убила ложь.
Когда, через какое время она ушла – я не знаю, что еще было обсуждено и решено, что спрошено, – все было иначе, совершенно иначе. Мечта была разбита; страдание, до сих пор бывшее эфемерным и робко прятавшееся в глубине, стало ощутимым, зримым и нагло ухмылялось мне в лицо.
Мне было плохо, голова шла кругом. Я лежала на своей чересчур большой кровати и не могла даже плакать, ничего не могла, кроме как бессмысленно глядеть в угол и ждать – ждать, когда он позвонит.
Торак наморщил лоб, коротко взглянул на меня и сложил руки. Руки у него были прекрасные, очень нежные, наводившие на мысль о высокой чувствительности, с длинными, изящными пальцами.
– Ну что ж… Классический диалог. Классические страдания.
– Да. Теперь и я об этом знаю.
– Вы были глупой, пылкой кобылой, что, впрочем, абсолютно простительно. А он – ловкий, похотливый жеребец, как это встречается сплошь и рядом… И что же вы вынесли из этой истории?
– Теперь я гораздо менее доверчива и с большим скептицизмом отношусь ко всякого рода клятвам и заверениям в вечной любви.
– Жаль… но понятно. Открытость и наивность, опыт и недоверчивость – эти сочетания часто встречаются. Хотя иногда эти качества образуют пары крест-накрест. Вы не должны сейчас замыкаться в четырех стенах мелкого, мещанского озлобления. Это смешно и недостойно. В этой схватке с жизнью вы потеряли слишком много крови, как гусь, зарезанный перед Рождеством. Так не пойдет, сударыня. Подождите, сейчас мы вас немного оживим… Откиньтесь назад, расслабьтесь и слушайте меня внимательно… Только ни о чем не думайте! Просто наслаждайтесь, и больше ничего.
Я сделала, как было сказано. Торак приглушил свет.
– Закройте глаза, любовь моя!..
Я закрыла глаза. И тут он начал тихо говорить. Сначала едва слышно…
– Я никогда еще не видел существа, подобного тебе… Я мечтаю о тебе, повсюду, где бы я ни был… и всегда мечтал о тебе… Я люблю тебя с самого начала – я люблю тебя с тех пор, как ты появилась на свет, и буду любить тебя вечно…
Торак шелестел и нашептывал, ворковал и манил бессчетными тональностями и голосами, казалось, что это сразу много людей говорят здесь, молодые и старые, разных национальностей и оттенков кожи. Это было так, как если бы его голос шел одновременно из всех углов комнаты, и справа и слева. А он находил все новые и новые выражения…
– Я хочу провожать тебя домой, когда ты боишься идти одна… протягивать руку, когда ты оступаешься, я хочу развеивать твою печаль… Ты так прекрасна, так дика, я чувствую в себе твой огонь, как если бы он горел во мне, я хочу к тебе, я хочу быть в тебе, потому что люблю тебя… И всегда, когда ты усомнишься в этой жизни, думай о том, что я люблю, Лена, я люблю тебя… Я люблю тебя так сильно…
Его рука легко коснулась моего колена. Не знаю, через какое время…
– Можно открыть глаза…
Он смотрел на меня абсолютно открыто и несколько испытующе, без тени смущения или стыда. Я попыталась выглядеть растерянной, каковой, как я считала, и надлежало выглядеть после этого… или кокетливо – но ни то, ни другое мне не удалось. Чувствовала я себя просто великолепно – я вновь была сильной и открытой.
Торак улыбался.
– Что было дальше?..
ОН
Полнолуние. Я одна дома. Выхожу на балкон и смотрю на небо – черно. Только толстая луна одиноко сидит там, наверху, и безучастно освещает мое поместье, в котором одна невеликая особа мучается от глупой сердечной боли, одна из миллиардов, из которых многие наверняка ощущают в этот момент куда большие страдания, чем я со своей сердечной раной!
«Тосковать передом», – говорят об этом в Баварии. Но у меня не просто «тоска передом». Во мне задето что-то святое. Для меня любовь – свята, и секс – свят, и когда я влюблена, я – священный зверь, и вечный дух, и уже не женщина и не мужчина. Я тогда – все, одно целое с природой, со всем, что меня окружает, с космосом, с бесконечностью; я – тысяча кровоточащих ран, когда меня предают, и жизнь вытекает из меня, и я ничего не могу, кроме как любить… только любить…
Конечно, он позвонил.
Я тогда еще пыталась быть решительной, и выдержать все это, и продержаться, но в иные минуты чувствовала себя лишь клубком чувственности и желания. Я была слабой и, понимая это, увязала все глубже и глубже и ожесточалась на себя за безволие.
Он так избаловал меня, что уже через несколько недель я начала бояться своего стремительного падения в пустоту его безразличия. Я представляла, как это будет ужасно – никогда больше не почувствовать на себе его нежного внимания, к которому он шаг за шагом приучал меня и приучил, и оно стало частью моей жизни.
Я любила его тело, к которому можно прижаться и чувствовать себя в надежных руках, как в гнездышке. Мне всегда приходилось быть сильной, если не сильнейшей. Возможно, в чем-то это было и хорошо. Но только теперь я не хотела больше быть сильной и была открыта навстречу любому мужчине, который бы соединял в себе деловые качества, прекрасную внешность и характер. Но такой мужчина – редкий фрукт. И одновременно с этим мне нужна была независимость, ибо однажды уже преданная мною свобода, по-прежнему, имела для меня огромное значение.
И я больше не хотела иметь дел со старомодными мужчинами, тяготеющими к традициям. Хотя они сами, как правило, и мнят себя на редкость передовыми и современными, на самом деле, их взгляды отстали лет на сто. Это очень утомительно – делать вид, что не знаешь даже слова такого – «эмансипация» ради того, чтобы мужчины не считали тебя сумасшедшей.
Я по горло сыта тем, что каждый день в себе сомневалась, и позволяю это делать мужчинам, внушая чувство превосходства по отношению к себе, а иначе они чувствуют себя ненужными. Больше никакой гуманитарной помощи отсталым мужчинам! Я актриса по призванию!
Это грех, зарывать в землю талант, данный нам Богом.
Для актрисы работа – это свет и жизнь, мечта и утешение.
Итак, он снова позвонил, оправдывался и защищался неубедительными отговорками, а я пыталась привести в порядок свою душу, немного прибраться там после учиненного разгрома. Ну, разумеется, он имел постоянные сношения со своей женой, пусть будет так, да и действительно, не могли же они все это время только ругаться! Кроме того, меня он уже «поимел», и, следовательно, у него нет больше повода продолжать свои заверения в любви. Он в любой момент мог бы прийти, и уже давно, если бы речь действительно шла о «единственной», почему же он не идет? Потому что он любит меня.Точно. Ведь именно в этом он убеждал меня с давних пор, ежедневно, ежечасно, неустанно, все снова и снова уверяя меня в своем непоколебимом решении жить со мной вместе! Он бы пришел, если бы знал наверняка, что это у нас получится. Если бы он был в этом уверен.
Да будет воля его во веки веков, аминь.
И все изменилось.
Наш пыл угас, он совсем забросил меня. Ему постоянно нужно было в определенное время приходить домой, он давал в своей фирме такие обязательства, которые по разным причинам не мог выполнить. Кроме всего прочего, он страшно раздражал меня своей непунктуальностью, а львиную долю своего внимания он уделял деньгам и бизнесу. Ни о чем таком, как духовные интересы, он и понятия не имел. Между нами не было абсолютно ничего общего. И в то, что он наконец решится оставить жену, я, по большому счету, тоже уже почти не верила. Я просто сидела в кинозале своей собственной судьбы и ожидала развязки.
Между тем я слишком далеко зашла в своих переживаниях – у меня стало развиваться какое-то странное бессилие, безжизненность. Началось все с телесных симптомов. Неделями я мучилась оттого, что, вся дрожа, просыпалась и не могла больше заснуть, также была не способна работать, думать… Случившееся забрало все мои силы, разум, всю радость жизни. Начались страдания. Все было так, будто меня кто-то сглазил.
Премьера нового шоу, разрыв с Янни, само ожидание его – всего этого оказалось достаточно, чтобы расправиться с внутренним блаженством, в котором я купалась до того ужасного дня, раскрывшего мне глаза. Я потеряла ориентацию и бдительность, своих главных проводников по жизни.
Вожделение – плохой советчик, оно делает слепым к опасностям.
Проблема была не в том, что он не пришел, а в том, что он не приходил.
Не продать ли этот слишком большой для меня дом и не податься ли в Мюнхен, спрашивала я себя. Дела с работой шли уже не так блестяще. С тех пор, как Янни съехал от меня, все становилось хуже и хуже, я уже едва могла тянуть одна этот груз. Ребенок, работа, дом, финансы… Собственно говоря, мне нужен был сильный партнер, не хахаль и не трепло, который взял бы на себя часть моей ноши. Он не годился для этого, он был еще слишком незрел.
Почему мужчины, в отличие от женщин, не совершенствуют свое искусство любовного обхождения? Потому что мы, женщины, и без того легко позволяем околдовать себя!
Самым обворожительным в нем было тело и шарм. Он излучал неотразимость грациозно скользящей кошки. При этом он отнюдь не был столь тверд, как это могло показаться вначале. Реагируя на некоторые вещи, он часто выглядел плаксиво, неуверенно, был полон жалости к себе и вовсе не был тем самым искомым «надежным мужчиной». Скорее это было изнеженное дитя, обворожительная дива, которая стремилась быть всеми обожаемой, и, пожалуй, была влюблена не в меня, а лишь в свое собственное, чрезмерно романтическое чувство, ко мне питаемое.
И наоборот, сколько искреннего чувства, сколько души вкладывал в меня Янни!.. Слишком поздно я прозрела.
Но именно его большое, прекрасное тело хотела я держать в своих руках, видеть в своей постели и ничего не могла с этим поделать.
Торак взглянул на меня через полуприкрытые веки. Его длинные ресницы приглушили этот взгляд, а на чувственных губах заиграла улыбка.
– Вы заметили? Слово «ОН» становится все больше и больше. Оно уже напоминает возбужденный мужской член… И вы, сударыня, с раздвинутыми ногами и распахнутой душой все больше и больше вожделеете его. Ваша душа становится пылающей вагиной, которая только ждет, чтобы ее удовлетворили. Это не самое плохое состояние, если оно преходяще и вы можете согласовать его со своим жизненным укладом.
Во мне живет Дионис. И Аполлон тоже. Кто победит?
ПРЕМЬЕРА
Премьера «Мамона для мамы».
Сплошное безумие. Я трясусь от страха и лезу под ледяной душ, чтобы немного успокоиться. Новую программу обычно испытывают в провинции, где промахи и ошибки не влекут за собой столь серьезных последствий. Мюнхенские газеты всегда пишут о крупных событиях в культурной жизни, и мое имя тоже упоминалось в них неоднократно. Я одна из первых в Германии.
Я и Янни не один год работали над моей карьерой, над имиджем, над искусством держать себя на сцене и вообще на виду.
«Мамона для мамы» – мое третье шоу. Большую часть текстов для него делала я сама, равно как и оформление самого шоу. И с этим всем я собиралась показаться в большом городе. Все было сделано так, как и задумано: красное платье из парчи с корсажем, светло-голубой задник сцены, художнику по свету позволили использовать все возможные цветовые комбинации, от радуги до адских всполохов, музыка вообще и мой аккомпанемент на концертной гитаре, позволив ей достичь почти неограниченного количества вариаций – заслуга Густа. Свое платье я после почти четырехмесячного поиска раскопала в одном известном мюнхенском бутике, это платье было как раз таким, как я его себе представляла!
Уже за неделю до премьеры я вся извелась от волнения, а в сам этот день с десяти часов утра пребывала в почти невменяемом состоянии. Это шоу было первым действительно настоящим в профессиональном отношении. Мои предыдущие программы были сформированы из получасовых гала-концертов, и в них я еще не так полно выражала себя, как мне бы хотелось. Тогда я была еще новичком и должна была считаться с такими общепризнанными женскими добродетелями, как доброта, мягкость. На втором шоу я просто стояла с Янни и еще шестью музыкантами на подмостках и еще не принимала всерьез все происходящее; это был всего лишь отдых от ежедневной серьезной работы, от суровых будней. Но такие шоу шли с большими издержками, и выручка – если не задействовать гигантские машины профессионального рекламного бизнеса – не шла ни в какое сравнение с расходами. Поэтому было очень важно – и для моей независимости тоже – следующую, вернее, первую по-настоящему профессиональную программу поставить на солидной сцене. И вот это случилось. Я уже не новичок, хватит уже этой женской слюнявости – от меня ждут качества и профессионализма. За три дня до премьеры мы собрались вместе: Янни, Густ и я – крепкое ядро; Янни – девять лет со мной, Густ – пять. В моем родном городке местные власти любезно предоставили в наше распоряжение сцену концертного зала для большого прогона, чтобы мы заранее могли установить там нужную аппаратуру, декорации, свет.
Со временем вырабатывается некое «ощущение сцены», и для каждого шоу оно разное.
Генеральная репетиция. Симон курит и путается у всех под ногами, пачка из-под сигарет, в которую он обычно сует мелкие деньги, на этот раз используется вместо пепельницы; он явно не в своей тарелке. Я сама стою на сцене – с бардаком в голове и приветливым выражением на лице. Наши спесивые широченные машины стоят снаружи и хвастаются наперегонки, а их хозяева сидят внутри и выглядят совсем не так хорошо; можно даже сказать – совсем нехорошо выглядят. Янни и меня бьет дрожь. Причем его иногда больше, чем меня. А мой страх за последние три дня, когда Янни уже ничего не мог для меня сделать больше того, что сделал, возрос неизмеримо. Женщина в белом пальто заглядывает внутрь, прислушивается некоторое время, бросает растерянный взгляд вокруг и снова закрывает дверь. Двое парней из внутренней охраны громко беседуют у входа и тоже явно ничего не понимают. Может быть, вообще никто не понимает, что я говорю?!!
Мы еще должны, а прежде всего я, перед премьерой дать кучу интервью – телевидение хочет узнать, о чем будет идти речь. Я с интеллектуальным видом изощряюсь перед микрофоном и мысленно спрашиваю сама себя, смогу ли все это выдержать?..
Наконец этот вечер наступил. Все, что можно, уже отрепетировано, в принципе, можно было бы и еще, но мандраж не дает. Темнеет. Я дрожу от напряжения, еще одна минута… Густ приглушил музыку, пошла реклама… Вперед!!!
Первую фразу я проговорила, будучи в состоянии почти бессознательном. Чисто механически отметив, что в некоторых местах слушатели захихикали, я почувствовала, что они на моей стороне, что они принимают меня, что меня здесь любят. И мое напряжение медленно спадает, становится тепло, как после первой чашки чая с холода. Через десять минут я уже знала: они заглотили это!
Были кое-где ошибки и оговорки, большей частью из-за волнения, и концовка могла быть получше, если бы я заранее позаботилась о номерах «на бис». Но в целом программа прошла великолепно. По крайней мере, успех у публики был огромный. А это главное. Мне предстояли два года гастролей с этой программой. Чтобы написать что-то новое, потребовалось бы от шести до двенадцати месяцев работы.
В прессе мнения разделились.
Критикесса из одной крупной немецкой газеты хвалила меня как «выразительницу тенденций девяностых годов», бичующую отсталость, как «извергающийся словесный вулкан», рассыпающий вокруг искры острот и баварского юмора, наградила званием «богини духа времени»!.. В то же время другой господин устроил мне полный разгром на двух листах. Он писал, что очень сожалеет о том, что в этот душный вечер не пошел, как планировал, в свою любимую пивную. Тогда бы он был избавлен от необходимости выслушивать мою пустую, бессодержательную болтовню со сцены. Он оскорбленно жаловался на слишком громкую музыку, слишком частые банальности в высказываниях, дешевые эффекты и дилетантство в исполнении. Ни мое представление о юморе, ни мои остроты его решительно не устраивали. Похвалы удостоилась лишь одна песня в самом конце, которая «была почти незаметна в общем потоке тривиальности» и, к тому же, сочинена не мной.
С годами у меня выработался устойчивый иммунитет ко всякого рода критическим выпадам. Я научилась переносить их как нечто неизбежное, к примеру, стихийное бедствие. Но в этот раз меня проняло! Я целыми днями лежала в постели, отказываясь встать. Я была больна, обижена и измучена этой многомесячной работой. Особенно задел меня упрек в дилетантизме. Я считала его необоснованным и неверным. Конструктивная критика делает человека, который ее принимает, шире, глубже, заставляет работать над собой; деструктивная действует так, что ты становишься больным. Видимо, так оно и должно быть?
Еще три года эта программа оставалась в числе самых популярных. И для меня самой, и для зрителей. Одни полюбили это шоу и до сих пор считают его лучшим из всего, что я сделала; другие отвергли его с порога.
После нескольких дюжин постановок я отточила и довела до совершенства своеобразную, гротескную критику в этом своем детище, некоторые особенно трудные словесные пассажи и провоцирующие высказывания я адаптировала и к провинциальному восприятию. Но все еще были выступления, во время которых публика сидела с открытым ртом и совершенно не понимала, как ей реагировать на мои колкости и иронические пассажи. Иногда два городка могли быть расположены друг от друга на расстоянии не более пятидесяти километров, но при этом люди там и тут отличались друг от друга больше, чем французы и англичане. К тому же реакция публики часто зависит от факторов, не имеющих к самой программе никакого отношения: групповая динамика, погода, время года, день недели и т. п.
За годы сценической деятельности я выработала у себя прочную закалку по отношению к реакции публики, научила себя не умирать после плохого приема. Но самое важное – научилась раскручивать и заводить даже самую заскорузлую публику.
То, что после многолетних поисков и экспериментов удалось мне на сцене, в личной жизни получалось гораздо хуже. Вернее сказать, совсем никак не получалось.
В своей работе люди часто гораздо более компетентны, чем в личной жизни. Мне часто кажется, что мужчины рассматривают женитьбу как подушку, на которую они ежедневно будут класть свою усталую голову. Но при этом подушка должна быть взбита, проветрена, на ней периодически должна меняться наволочка – а что эта наволочка должна быть кем-то выстирана и выглажена, об этом они не думают. Любовь – это тоже работа. Почему им об этом никто не говорит? Мы же сами об этом знаем.
Торак взглянул на часы.
– Половина восьмого, – сказал он, прервав мой рассказ. – Пора.
– Куда пора? – удивилась я.
– Пора включить телевизор, – сказал он. – Я хочу посмотреть «Тома и Джерри»…
Я снова подумала, уж не сумасшедший ли он, но включила-таки телевизор и, скрестив руки, стала ждать его комментариев.
– Взгляните на этих двоих, – сказал он. – Вот сейчас автомобиль сплющит кота как лист бумаги, а он сам потом сложит мышонка в гармошку. Что же так привлекает в этом?
Я пожала плечами. Конечно, мне нравятся мультики, особенно «Том и Джерри», и Бени тоже любит их, но в данный момент они казались мне несколько неуместными. Все-таки речь шла о моей жизни, о моих страданиях, а он хочет смотреть мультики! Однако я ответила немного обиженно:
– Ничего с ними не случится… Про это место вы говорили?
– И правда! – рассмеялся он. – Они неуничтожаемы. Что бы ни случилось, они все равно выберутся. Вы только посмотрите… – он снова расхохотался. Том по ошибке зажарил свой собственный хвост и, взвыв, подлетел под небеса. Через секунду он потушил огонь и снова начал охоту за Джерри.
– А знаете, любовь моя, мы тоже абсолютно неразрушаемы. Это может показаться несколько метафизичным, и все-таки… Когда вам снова станет совсем плохо, вспомните Тома и Джерри. Нет, нет, не смейтесь, вспомните! Это помогает. Одна только мысль об этих двух сумасшедших…
Мы досмотрели передачу до конца, затем он выключил телевизор.
– Что ж… отправляемся дальше, любовь моя… Я внимательно слушаю.
