Текст книги "И обретешь крылья..."

Автор книги: Лиза Фитц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

КОШМАР В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

Я неподвижно лежу на поле, в борозде. Ночь. Одна лишь луна льет неясный свет на землю.

Лай собаки. Такое ощущение, что он звучит со всех сторон. Это он погнал меня через заболоченный луг на занесенное илом после весеннего разлива поле. Какая-то шавка, не то, чтобы очень большая, но на редкость агрессивная.

И я, знаменитая Лена Лустиг, обращена в позорное бегство маленькой собачонкой. В голове проносятся молитвы ко всем богам, чтобы эта скотина не нашла меня. Я прошу об этом Раму, Вишну, Яхве, Аллаха, кто там еще есть?.. Обычно я редко вспоминаю о богах, даже о своем, католическом, но теперь они мне остро необходимы. Я представляю себе волков с ужасными желтыми клыками. Смертельная борьба. Окровавленные части тела. Я лежу, боясь пошевелиться, надеясь, что, может быть, она наконец потеряет ко мне интерес.

Притворяюсь мертвой. Грязная, нижнебаварская тина в полевой борозде. А еще вчера – двухспальная кровать в анфиладе комнат кельнского отеля. Шестьсот марок за сутки. И тут я, Лена Лустиг, известная певица, актриса, вне себя от страха закапываюсь в землю. Очень смешно.

«Когда я стояла перед выбором стать мне террористкой или капиталисткой, во мне возобладали идеализм с гуманизмом и я осталась в кабаре и купила себе норковую шубку…»

Норковая шубка. Хорошо бы она сейчас смотрелась в этой тине.

Я ведь только хотела подсмотреть, чем он там занимается со своей женой! Но тут на меня напала эта псина, загнала в луга и погнала дальше, как будто я хотела кого-то убить.

Кажется, что лай собаки приближается; что-то долго она не может меня найти. Насколько хорошо собаки видят в темноте? Так ли хорошо, как и кошки? Я об этом не имею ни малейшего представления.

Лена Лустиг, я, Лена Лустиг, пресмыкаюсь перед какой-то собачкой. Перед брехливой, паршивой собачонкой.

Я, выразительница тенденций девяностых годов.

Я, королева.

Я, квалифицированный немецкий клеветник.

Я, настоящий шоу-ураган.

Никакого впечатления на собаку это не производит. Она ровным счетом ничего не смыслит ни в иронии, ни в словесных изысках. И вряд ли от нее удастся откупиться автографом. Предками этой собаки были волки. Хищные. Кровожадные.

Радостная, знаменитая, с верой в будущее, состоятельная.

Поместье за городом, квартира в городе, БМВ, солярий.

И что же?

Я спасаюсь бегством от собаки нижнебаварского цветочника.

ПОД ПИВНЫМИ ПАРАМИ

Вечер. Я одна во всем доме.

Я выпила несколько бутылок пива и позволила себе впасть в туповато-легкомысленное состояние. Стоя на кухне, я смотрела на свое отражение в оконном стекле. А что, ведь с этой женщиной вполне можно поговорить. И я спросила: «А если отнять у Баварии пиво, что тогда останется? Что появится вместо «пивного юмора»?»

Пиво – это основа баварского менталитета. Ведь менталитет населения практически всегда зависит от того или иного наркотика. Каждый наркотик со временем формирует какой-то определенный характер. Курильщик опиума в Индии – это совсем иное, чем кокаинист в Швабии; тут менталитет баварский, там – индийский. Что, если немецкого инженера заставить курить опиум, а индийского торговца фруктами посадить на кокаин? Сразу изменится их социальное поведение. Целые общественные структуры базируются на наркотиках. Об этом знают в правительствах и пользуются этим. Марихуана не совместима с законами свободного рынка. Погоня за производительностью плохо сочетается с пьяноватым поведением, смешливостью и мечтательностью.

Я прекрасно чувствовала себя со своими – сколько их было? шесть? – бутылками пива. Трагизм постепенно улетучивался из мыслей, и под действием пивных паров я становилась все умиротвореннее и умиротвореннее. Все мои жизненные проблемы как-то сами собой усохли. Я считала, что все вокруг не так уж плохо, а что плохо – то пройдет, и что, в принципе, все то, что сейчас со мной происходит – все это такая фигня! Когда-нибудь это все равно закончится и начнется что-нибудь еще. Радость ли, печаль ли, в любом случае все пройдет… И – Бог не выдаст, свинья не съест!

К сожалению, этот тантрический взгляд на жизнь не распространялся на мое трезвое состояние. Умиротворенность без пива мне все никак не удавалась. Вместе с трезвостью возвращались и волнение за жизнь, и собственное шаткое положение в ней. Я объясняла это по-разному: то особенной чувствительностью всех людей, принадлежащих к миру искусства; то просто слабостью – неизбежной в таких обстоятельствах; то детскими комплексами по поводу дефицита внимания, последствия которых со временем отразились на моем характере. У меня было такое чувство, что я пришла в этот мир со слишком тонкой кожей.

Такие мысли занимали меня в тот момент, когда в дверь позвонил Симон. Я не была пьяна, но и трезвой назвать меня было трудно. Так или иначе, настроена я была дерзко, хамила и рассказывала непристойности. Кроме того, я устроила ему еще сексуальную провокацию – выпячивала зад, дотягиваясь до сигареты; выгибалась грудью вперед, разваливаясь на кушетке; непрерывно курила и взирала на него с презрением.

Одних это возбуждает, других нет. Есть победители и есть предатели. Все происходящее было вызовом, и он прекрасно это понял.

Как всегда, он остановился на телесной разрядке напряжения. Он заметил, что я нахожусь под действием алкоголя, и это его разозлило – он совершенно не выносил пьяных. Его гнев в этой ситуации вызвала моя недоступность. На женщину в таком состоянии он не имел никакого влияния. На женщину в таком состоянии вообще никто не может иметь никакого влияния, так как она защищена алкоголем. Пьяную женщину можно зверски оттрахать, но при этом не задеть ее изнутри. Она в себе, и туда, где она есть, не может попасть ни один мужчина, что бы он для этого ни делал. Это и есть та самая причина, почему мужчины так ненавидят пьяных женщин.

Мы стояли на кухне, я держала в руке очередную бутылку с пивом.

– Оставь пиво в покое, – сказал он, – тебе не кажется, что ты уже достаточно выпила?

– Почему же, – ухмылялась я, – почему же? Почему уже достаточно?.. Я пока еще так не считаю. А, собственно, тебя ведь это не касается, не так ли? Ты не находишь, что тебе нечего делать в моей квартире, коль скоро ты не хочешь быть за нее и за меня ответственным? Ты ведь не живешь здесь, у меня?

Он вырвал бутылку, вытолкнул меня саму из кухни, прижал к входной двери, схватив за волосы так, что не пошевелиться, сорвал купальный халат и глубоко вошел в меня.

Когда я захотела пошевелиться, он еще сильнее потянул за волосы, ударив меня запрокинутой головой о дверь, не больно, но достаточно крепко, чтобы отбить охоту вырываться. И входил в меня все глубже, глубже, глубже… Затем он оторвался от меня и толкнул к лестнице:

– Иди наверх, проваливай! Давай, давай, иди!

Я вяло поднялась.

«Он сошел с ума, не иначе», – пронеслось в голове. Я послушно шла по лестнице, сопровождаемая им.

Мы рухнули на огромный красный восточный ковер у меня в кабинете. Я смеялась, смеялась прямо ему в лицо; я осмеяла его с ног до головы, для меня в этот момент не было ничего недосягаемого. Сама же я, напротив, была недосягаема для всех и вся, для плохих мыслей – своих и чужих – недосягаема для него, и даже самая сексуальность имела в тот момент только ту силу, которую я придавала ей.

Он смотрел на меня, как Джек Николсон в свои лучшие моменты. Я привстала. Он пнул меня так, что я рухнула снова. Я застонала и раздвинула колени. Он взял меня за запястье, завел руку мне за голову и крепко прижал ее к полу. Другой рукой он удовлетворял меня. Тогда я почувствовала первый маленький сдвиг. Легкий, почти неощутимый.

Это было так, как будто меня ударило током.

Сквозь полуприкрытые веки я увидела, как он, огромный, словно Кинг-Конг, стоит передо мной на коленях, и задрожала перед его мощью. Мне захотелось почувствовать всю его силу, всю власть, которая есть у него. Я хотела отдаваться ему и не думать больше о том, что в жизни он нерешителен и безответственен, что он на каждом шагу врет, что он разбивает мою жизнь – я хотела только мужчину Симона чувствовать и видеть, и если это не удается в повседневной жизни, то я постараюсь наверстать это за счет жизни интимной.

– Крепче! – будто со стороны услышала я свой голос. – Крепче. Давай, ну же, ударь меня, крепче… я хочу почувствовать твою силу… и твою власть… Давай, ударь меня!

Симон колебался. Было очевидно, что ему хотелось сделать это, но он боялся перейти рамки.

И тут такой удар! И еще один! По лицу, слева – пауза, – справа – пауза – слева – пауза – справа – слева – справа – и сильнее, сильнее… Затем удары стали крепче и жестче. Пиво сделало меня нечувствительной к боли. Моя кожа покраснела, груди напряглись, живот подтянулся, все тело пришло в движение. Я стонала, кричала… Удары сыпались на меня, круша грань, которая отделяет наслаждение от боли. Симона переполняли чувство смещения привычных рамок и границ и коварно и медленно нарастающее возбуждение. Как два диких зверя, мы царапали друг друга все сильнее и сильнее и вдруг затихли, прижавшись. И тут из моих глаз хлынули слезы, я расплакалась так, как не плакала уже целую вечность. Он взял меня на руки, прижал к своей груди и бархатным, мягким голосом шептал мне на ухо успокаивающие слова.

– Я люблю тебя, – говорил он, – я люблю тебя, Лена, как ничто еще не любил в этой жизни…

БЕРЛИН

Объединение Германии произошло, когда я находилась в Берлине. Толпы людей на улицах, из которых половина – поляки и гэдээровцы.

Настроение после падения Берлинской стены, несмотря на первоначальную эйфорию, подавленное и недовольное. Берлин был осажден, отдан иностранцам, уличное движение на грани краха, воздух переполнен выхлопными газами, берлинцы кислые. Все было уже не так, как раньше, и никогда уже так не будет.

Мы приезжали для записи нашего рок-шоу.

С режиссером у нас начались проблемы с самого начала. Он оказался не подготовлен, ни за что не хотел отвечать и совершенно не подходил для роли организатора прогона. Янни пришлось кое-где настоять на своем, и, несмотря на все препоны, нам-таки удалось добиться неплохих результатов. Свет был великолепный и хорошо вписывался в общую картину. Я выглядела просто потрясающе, вряд ли кто смог бы по моему внешнему виду догадаться о неприятностях в личной жизни. Сразу после этого мне предстояли еще шесть дней сольной программы в огромном шапито из Голландии. В последний вечер записи программы мы сидели все вместе, редакторы и музыканты, за ужином; режиссера с нами не было, и всем это казалось только к лучшему. Янни упражнялся в остроумии и довел наше пестрое общество до полного изнеможения своими шуточками.

– Слава Богу, что мне не нужно жить с тобой, – еще сказал он потом.

– Это уж точно! – смеялась я. – Ты был все время как рок-н-ролльщик на отдыхе, со своими черными кожаными брюками!

Дебаты по поводу помощи в домашнем хозяйстве, мытья посуды, уборки со стола и т. п. тянулись у нас в течение всех восьми лет совместной жизни. Абсолютно безрезультатно.

Янни откинулся назад, скрестил руки на груди и с довольным выражением лица огляделся по сторонам.

– С самого утра я первым делом говорю Резе: «МИСК!»

Удивленное молчание.

– «МИСК» – это же старая, всем известная фраза, неужели вы ее не знаете?

– И что же это значит?

– Это значит – милая, сделай мне кофе!

Мне захотелось чем-нибудь швырнуть в него за такие шовинистские шуточки. Но, несмотря ни на что, его присутствие всегда вызывает у меня радость.

– Он по-прежнему ничего не делает по дому? – спросила я у Резы.

Янни встрепенулся:

– Я кто – музыкант или посудомойка?

Янни остался Янни. И дальше:

– Я всегда по утрам так страдаю от этих ужасных обмороков, – сказал он голосом чопорной старой девы, после чего обратился к мужчинам: – А вы нет?..

– Да нет, а что?

– А то, что в мозгу совсем не остается крови…

– Почему?

– Ну, потому что вся кровь по утрам у меня устремляется в нижнюю часть тела!..

Хохот среди мужчин. И Реза с ними. Дальше он завел речь о диагнозе болезней. Он рассуждал о том, что есть мужской грипп, а есть женский. И мужской грипп по серьезности и масштабу не может идти ни в какое сравнение с женским, и, вообще, когда болен мужчина, это в любом случае гораздо значительнее аналогичного случая с женщиной.

С годами я стала замечать, что он совершенно спокойно переносит то, что его перешучивают и парируют его реплики в том случае, если ответная шутка по силе и качеству соответствует или превосходит его собственную, что не так-то просто бывает сделать. В противном случае он беспощадно обрушивал на оппонента шквал словесных ударов.

Ради красного словца не пожалел и родного отца. Это про Янни. Впрочем, у него не бывает особых неприятностей из-за «красных слов», даже наоборот. Люди чувствовали, что за его иногда слишком вольным поведением кроется большое сердце. И я тоже всегда чувствовала это. И между нами всегда была какая-то тайная связь, о которой никогда много не говорят, так как каждый из двоих и без того знает о ее существовании. Это притом, что мы всегда безумно много говорили и спорили, словно торговцы коврами на турецком базаре, часами, без всякого результата, не считая того, что повышалось кровяное давление и приходили в возбужденное состояние мозги. Может быть, в этом и был смысл? Позже у меня всегда были низкое давление и дурная голова. Наши с ним споры были жизнетворны. И чувство этого внутреннего единения с ним я испытывала при каждой встрече, при первых звуках приветствия, совершенно бессознательно.

Я позвонила Симону, как договорились, и не застала его. И на протяжении всей ночи не могла застать. На следующий день с самого утра он позвонил сам.

– Моей жене очень плохо. Мне нужно было быть у нее, но я не хотел говорить тебе об этом.

Возможно, это и было правдой, но также возможно, что и нет. Вечером он позвонил еще раз.

– У нее начал открываться маточный зев гораздо раньше, чем следовало бы, по-видимому, из-за всех этих волнений, и ей нужно по возможности больше лежать, не исключено, что придется лечь в больницу…

Сорвав тем самым наш запланированный совместный отдых на Бали. В очередной раз.

И в Берлин он тоже не поехал.

– Они не захотели перенести твой билет на мое имя, а чека у меня с собой не было.

В день объединения Германии я была вдрызг пьяна и в пять часов утра еще накачивалась в баре с одним актером из Кельна, после похода по разным кабакам с Фридером, начальником цеха какого-то химического концерна. В каком-то секс-баре третьей категории я внушала какому-то транссексуалу, что существа типа него обогащают наш мир, что нам нужны такие люди. Начальник цеха оскорбленно ругался и пытался затащить меня в отель. Я агрессивно обвиняла его в мелочности, мещанстве и католицизме. В конце концов он оставил меня сидеть одну в этом кабаке, не в силах больше выносить моих обличительных тирад.

Свою работу в Берлине я сделала первоклассно, надежно и плодотворно.

Приехав домой, я попыталась найти путь к единению с Симоном. От чтения моего дневника он отговорился тем, что я, по его мнению, уже в слишком большом разладе сама с собой, чтобы вообще мочь продолжать какие-либо отношения с ним.

Но почему же тогда масса людей уже читали мой дневник?

– Связь движет сама себя посредством действий! – говорил Янни. – Без успеха люди теряют веру, надежду и мужество.

От Симона не поступило никакого отклика.

Мое внутреннее и внешнее одиночество усилилось. Гостиничные номера, время от времени – выпивка, сигареты. Гастроли в Гамбурге – городе, где после одиннадцати вечера все вымирает. Мой водитель на тех гастролях попытался подыскать мне мужчину и притащил какого-то служащего из налоговой канцелярии. Все вокруг смертельно скучны, включая и этого несчастного бухгалтера. Всем решительно нечего сказать, никто не обращает внимания на назначенное время. Попыталась пройтись по кабакам – везде от силы человек пять. Безотрадно и скучно. А как еще может быть после Янни, этого насмешливого деспота?

Жене Симона пришлось лечь в больницу.

Предродовые боли потребовали медикаментов и постельного режима. Пара этих дней – несмотря на их цену – легли бальзамом на мою измученную душу. Впервые за долгое время я испытала чувство, что живу в относительно спокойной обстановке. К сожалению, это счастье продлилось два коротких дня.

Появление ребенка на свет ожидалось в середине декабря.

Через два месяца после вселения Симона наши с ним беседы стали несколько осмысленнее. Временами они протекали, пожалуй, слишком бурно, но зато продуктивно. Вот сейчас наши отношения могли бы во что-то вырасти, могли бы стать глубже, могли бы подняться на более высокий уровень, говорила я себе. Моглибы, моглибы, моглибы…

Затем его жена вышла из больницы. Врачи стали давить на Симона, взывать к совести, уговаривать вернуться к ней, домой.

– Если с ней что-то случится, – говорил главврач, – вся ответственность ляжет на вас, господин Шутц. Тяжелое состояние вашей жены напрямую зависит от тех волнений, которые вы ей доставляете.

Очевидно, его семейство здесь постаралось. Симон снова колебался, стоя перед важным решением: что прежде – ответственность или чувство?Есть ли любовь – ответственность или, наоборот, ответственность – это любовь? Конечно, и то и другое, но когда перед тобой стоит выбор, то что должно перевесить? Его жена категорически отказывалась от всякого рода проявлений заботы со стороны брата, сестры или матери – ну, конечно. Она боролась, как никогда прежде. А он колебался.

Предстоял отлет на Бали. Симон из-за тяжелого состояния своей жены должен был остаться рядом с ней – и жить, разумеется. Конечно. Как же иначе! Все были на ее стороне. И никого – на моей.

Перед этим мне еще предстояло на три дня съездить в Штутгарт с сольной программой. Это был громадный успех, все билеты на три дня были раскуплены. Швабы, несмотря на часто присущие им сытость и самодовольство, приняли меня хорошо. Этакий успешный маленький тур перед отдыхом.

Итак, четвертого декабря мне предстояло лететь на Бали на шестнадцать дней, в полном одиночестве. И я решила не отказываться от этого.

Предпоследний и последний дни перед отъездом я провела в постели с Симоном. Все было, как всегда, прекрасно, мы купались в наслаждении, внюхивались друг в друга, прижимались друг к другу, были блаженны и нежны так, как будто мир вокруг нас лежит, охваченный войной, и мы пользуемся коротким мигом затишья для священного праздника. И он как прежде уверял меня, что не хочет больше жить с Бриттой, в каком бы состоянии она ни была, а хочет быть только со мной. И никакие аргументы во всем мире не могут отговорить его от этого.

– Но ведь она все-таки рожает ребенка от тебя??

– Ребенок, – сказал он, – это еще не основание для того, чтобы оставаться с женщиной; оставаться нужно, я думаю, на всю жизнь…

Он не сдавался.

– Ну хорошо, – сказала я, – подождем до тех пор, пока этот ребенок не появится на свет. Тогда посмотрим. В любом случае я хочу, и это сейчас мое самое главное желание, снова прийти в хорошую профессиональную форуму!

Торак рассмеялся и покачал головой.

– А все-таки, сударыня, ваша выносливость просто потрясающа, как, правда, почти и у всех женщин…

– Да, по части стойкости в длинных забегах мы непревзойденны. Почему я так долго все это терпела? – я растерянно взглянула на него.

– Должно быть, где-то в глубине это вам нравилось, уважаемая. Можно ведь уютно обустроиться и в страдании… и в депрессии пригреться. Это ведь всегда освобождает от необходимости как-то действовать. Это такая защитная оболочка, а снаружи поджидает работа. А ведь когда ничего не делаешь, то и не ошибаешься! Возможно, вы на этот раз хотели быть лишь зрительницей, а не актрисой?

– Вы полагаете, что поскольку в профессиональной сфере я активна, то в сфере личной, скорее всего, буду пассивна? А не слишком ли это просто?

– Вовсе нет. И, к тому же, никаких проблем с соответствующим партнером.

– ???

– Вы переживаете свою жизнь, как мистерию, как театральное представление. Поэтому не порываете окончательно с этой связью. Вы хотите знать, чем кончится эта драма. В противном случае вы чувствовали бы неудовлетворенность. Любое событие – это ваша собственная драматургия. И вы ни в коем случае не хотите банальной концовки.

– Да. Я считаю, что эта драма не заслуживает отстраненного наблюдения.

– Но мы ведь еще не подошли к концовке, хотя я подозреваю, что уже близок своего рода… позвольте мне отгадать… кульминационный момент?

– Это можно так назвать… – улыбнулась я. – На самом деле…Не хотите ли еще чаю? Я заварила свежий. И… дорогой Торак, мне было бы очень приятно, если бы следующую главу мне не пришлось рассказывать самой. Избавьте меня от этого… Позвольте снова предложить свой дневник.

Он вскочил и с нечеловеческой силой, которую мне уже довелось почувствовать при встрече в Мюнхене, вернул меня назад к кушетке, сверкнув глазами одновременно злобно и лукаво:

– О нет, моя дражайшая, на этот раз вы останетесь! И именно здесь, рядом со мной. И расскажете мне в лицо все, что есть рассказать! Глядя мне в глаза. Учитесь же, наконец, черт возьми, отвечать за свои поступки и не разыгрывайте в свои сорок монахиню!