Текст книги "И обретешь крылья..."

Автор книги: Лиза Фитц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Вольтер был остроумнейшим насмешником, который, к тому же, всегда ополчался против стародавних предрассудков, острейший и удивительнейший интеллект своего столетия. Но вечная проблема философов в том, что они не пользуются сами своей мудростью. Его личная жизнь удалась ему куда меньше, чем творчество. Это было в 1750 году.

Он взял из вазочки орешек, подбросил его в воздух и поймал ртом.

– Его возлюбленной была маркиза дю Шатле, которая после нескольких лет совместной жизни изменила ему с молодым офицером маркизом де Сен-Ламбером, от которого позднее у нее еще был ребенок. Вольтер поначалу отреагировал несовременно ревниво, но затем вспомнил о своем хорошем вкусе и просил ее лишь о том, чтобы она не занималась этим под его носом. Во времена рококо секс в супружестве считался дурным тоном, и в высших кругах каждый мужчина содержал метрессу и каждая женщина имела любовника. Тогда жили очень свободно и фривольно!

Торак сделал небольшую паузу и бросил на меня нежный взгляд. Затем продолжил:

– Однако Вольтер невыразимо страдал; он страдал из-за рогов, которые ему наставляла возлюбленная, а также из-за того, что столь просвещенная и свободная от всяких предрассудков голова, как его, в такое свободное время, как то, не могла носить эти рога с надлежащей элегантностью. Эти перипетии личной жизни потрясали и угнетали все его существо. И хотя он пытался насмешками выгнать печаль из сердца, до конца это ему никогда не удавалось, и он стал постоянно болеть. Умер ребенок, и маркиза дю Шатле тоже умерла. Боль утраты подкосила его окончательно, вдобавок, в портретной капсуле кольца, которое он подарил маркизе когда-то, Вольтер обнаружил портрет своего юного соперника…

– Почему вы рассказали мне эту историю?

Торак сделал глоток чая и потер руки.

– Ну как же, ведь она повествует о всем с давних пор известном противоречии между разумом и чувством, желанием и возможностью и стоит, чтобы напомнить о ней.

Мы еще некоторое время помолчали; я размышляла над услышанным.

– Позвольте нам закончить на сегодня, любовь моя. Уже поздно… Я прилягу тут, на кушетке, вздремну немного, а вы отправляйтесь наверх. Встретимся в шесть часов утра, с восходом солнца.

– Но, ради Бога, почему так рано! – воскликнула я. Я не была «совой», но шесть часов утра все же показались мне страшной ранью.

– Из соображений биоритмии, – ответил он. – Я объясню это как-нибудь в другой раз. Итак, в шесть часов?..

И ровно в шесть он, как обычно, веселый, сидел в комнате за чашкой чая. Я уже, честно говоря, всерьез устала нести крест своего повествования. Торак бросил на меня ободряющий взгляд и качнул головой.

– Мы остановились на втором году под знаком Диониса, сударыня!..

ДЖИНН ИЗ БУТЫЛКИ ШАМПАНСКОГО

Пошел второй год…

Я постоянно терзалась страхами и начала терять себя. Я уже больше не держала в руках ни себя, ни свое окружение. Страхи и слабость одолели, вся жизнь рушилась, а я лишь наблюдала, как гигантскими шагами приближаюсь к пропасти. В предрассветных сумерках я просыпалась в панике, и на меня наваливалось страшной тяжестью множество всяких дел. Со временем к их числу стали относиться и такие повседневные обязанности, как душ, одевание, макияж.

Бог отвернулся от меня, а люди продолжали давать советы, всегда противоположные.

Я уже с трудом могла переносить саму себя и полностью отдалась во власть бушевавшего внутри меня шторма.

Все хорошие терапевты сидели по большим городам, а это значило, что два раза в неделю придется ездить в Мюнхен, дополнительно ко всем общим нагрузкам. А сами занятия терапией занимали бы не меньше чем пять-шесть часов в день. Я считала себя неспособной к этому. Кроме того, я должна была еще разобрать свою писанину, работать с секретаршей, заботиться о своем сыне, словом, как-то тянуть дальше свою неорганизованную жизнь. И, к тому же, я сильно сомневалась в том, что беседы о моем плохом состоянии могут реально изменить его к лучшему. Происходящее казалось мне циничной шуткой: мненужно к психотерапевту, хотя явные дефекты психики наблюдаются у моего мужчины! Врачи, так как ничто другое им в голову не приходило, прописывали нейролептики. А они меня так утомляют, что я вынуждена была от них отказываться. Невозможно продержаться на сцене все выступление, принимая эти таблетки.

Таким образом, я все дальше и дальше погружалась в темноту.

В самом начале года я «проиграла» вторично предъявленный ультиматум («Я в отчаянии, но ничего не могу поделать»), но Симон все не оставлял меня в покое, вынуждал на что-то надеяться, ежедневно, неустанно, вбивая в меня мысль, что нужно жить вместе. А я хотела это слышать, мне нужна была эта мнимая опора, эта соломинка, за которую я отчасти хваталась, этот словесный бальзам для души, я ощущала почти наркотическую зависимость от его обещаний и заверений в любви.

И вот еще одна окончательная дата…Сколько их уже было? Почему он не отвяжется от меня наконец? Почему не оставит в покое?

Назначенный день наступил. Он дождался шести часов, после чего пришел и сказал:

– Я не могу…

Его объяснением, почему он не может оставить свою жену и прийти ко мне, было:

– Тогда завтра на работе она испортит мне весь день.

Один рабочий день был важнее изменения всей жизни! Слабак! Почему, черт побери, я позволяю так с собой обращаться?!

А между тем без него мой мир становился холоден, как царство смерти. Я била его по щекам и плакала от отчаяния. Мой любимый стакан для пива, расписанный от руки, полетел ему в голову и со звоном ударился об стену, оставив россыпь осколков по кухне. Как буйно помешанная, я выскочила наружу, собираясь выместить на нем обуревавшие меня чувства, – напрасно. Дрожа, задыхаясь, я стояла перед ним. А он только взглянул на меня, погладил по волосам, хлопнул дверцей своего «Корвета» и уехал. Полный отказ от ответственности за отчаяние партнера. Ни утешения, ни сочувствия – просто взял и сбежал.

– Я не могу так, как ты поступила с Янни, – вот так просто взять и уйти!.. – выдал он мне спустя несколько дней в качестве извинения.

Янни познакомился еще с одной женщиной. Ее звали Тереза; большая, белокурая, руководитель туристической группы, на момент их знакомства она работала официанткой в Мюнхене и только что развелась со своим мужем. Ловкая, энергичная особа, но тогда еще несколько хаотичная и бесформенная. Правда, гораздо устойчивее стоявшая на ногах, чем я в то время. Если судить по сообщениям газет и телевидения, я была на самом верху, в то время как сама чувствовала, что качусь все ниже и ниже.

Симон, помимо всего, чистосердечно поделился со мной своими опасениями. Один его друг, психолог, полагал, что для него это действительно имеет очень большое значение – быть окруженным заботой. (Это было сказано по поводу его жены.) Кроме того, он опасался, что не управится с моим большим домом. Он находил его слишком уж обширным.

– Я знаю, – желчно ответила я на это, – ты ищешь что-нибудь более мелкое, себе под стать.

А ведь если бы он сейчас бросил к черту свой бизнес и уехал со мной, то наверняка нашел бы себе новую работу и, возможно, начал бы наконец новую жизнь, о чем так долго мечтал. Это был хороший выход, но почему, черт побери, он не воспользуется им? Ведь кто не рискует, тот не пьет шампанское.

И насколько плохи были мои дела, насколько внутренне я была разрушена, настолько высокой оставалась моя сексуальность. Она не ослабевала, а, наоборот, все росла и росла. Часто я дрожащим комочком падала в его объятия, чтобы через минуту взорваться фейерверком сладострастия. И Симон тоже находил это довольно необычным. Он прежде не знал такого ни за другими женщинами, ни за мной. Иногда мне казалось, что это ему нравится – видеть меня слабой, страдающей женщиной. Моя мама сказала:

– Ну, ясно, он этого хочет – хочет чтобы ты лежала перед ним, крича и плача; ему это нравится!..

Я не хотела в это верить. И не хотела ничего знать о часто встречающемся у женщин стремлении к мазохизму. Я охотнее думала о непомерной жертвенности во имя веры в любовь, которая все побеждает. Но под конец все оказалось наоборот: любовь оказалась погребенной под этой жертвенностью, которая не принесла мне ничего, кроме страданий. А страдания убили любовь. По крайней мере, нашу, в которой речь шла о порабощении женщины кривлякой-мужчиной, разрушившим все непомерно раздутым чувством вседозволенности – все аргументы, все запросы, все рефлексы – все.

Теоретически все было вполне объяснимо, практически – абсолютно непонятно. В любом случае, секс никоим образом не пострадал. Вот это-то и казалось мне самым поразительным в нашей ситуации.

Кроме того, я иногда стала позволять себе бокал-другой шампанского и находила, что от него мне действительно становилось получше.

БЕЗ ПОЧВЫ ПОД НОГАМИ

Я в очередной раз ждала Симона и его окончательное согласие – или окончательное несогласие. В очередной раз.

Ровно в три часа я услышала, как к дому подъехала машина. Подъехала не так, как обычно. И ровно в три – для Симона это было очень странно. Хлопнула дверца.

Я услышала шаги… Эти маленькие шаги, которые я так хорошо знала; я сразу узнала их и по темпу, и по тому, как дерзко и независимо стучали по мощеной дорожке каблуки сандалет, шлепающих по пятке при каждом шаге. Я бы смогла узнать эти шаги из тысяч других. Я на слух могла определить по ним, в каком настроении их хозяйка подходила к моей двери. Сегодня это не предвещало ничего хорошего.

Звонок в дверь. Открываю – конечно, передо мной жена Симона. С моим чемоданом – без содержимого.

– Я возвращаю твой чемодан. Симон не захотел прийти. Он сказал, чтобы я передала тебе это. Итак, ээ… огромный привет и что все кончено. Мы хотим попробовать начать все снова. И коль скоро все это так, то ему уже нет нужды возвращаться сюда лишний раз. И это лучше всего еще и потому, что… у меня… ну, в общем, я беременна.

Я уставилась на нее, пытаясь сохранить самообладание.

Пару недель назад я еще подумала про себя: «Вот бы еще не хватало, чтобы она забеременела!» Может быть, я ясновидящая? А может быть, я просто накликала беду?

В сердце, в мозгу – пустота… Губы выговорили что-то вроде:

– Ага. Чего и следовало ожидать. Ладно. В таком случае это действительно самое лучшее.

И вдруг накатило холодное бешенство.

– А почему этот сукин сын, по крайней мере, сам не пришел и не сказал мне об этом!!?? Тут ему понадобилось послать свою жену, да?!? Что же это за трус!?!

– Он подумал, что так будет лучше… Ведь, в конце концов, это не так уж просто для него. И, кроме того, он-то не знает, что я в положении. Я сначала хочу убедиться в этом на все сто процентов, прежде чем сказать ему. Конечно, я уже использовала тест, но, кроме того, сходила к врачу и сейчас как раз жду окончательного ответа.

И дверь захлопнулась.

АД НА СЦЕНЕ

Выступление в Дортмунде.

Проверка звука. Внутренняя дрожь. Зал – мой враг и слишком велик. Он уничтожит меня. А зрители – жадные и голодные хищники, которые поглотят меня с моими жалкими словами и звуками. Меня одолевал страх перед толстенькими домохозяйками, которых я со сцены видела насквозь, вплоть до целлюлитных ляжек, обтянутых телесного цвета нейлоном. Мне нечего было им сказать, я была не в состоянии что-то давать от себя. Снаружи женщина говорит какие-то слова, а внутри у нее отмирают, леденея, те остатки души, которые еще не сожжены страданием.

Что я должна им говорить? Зачем я здесь нахожусь?

Густ спросил:

– Что с тобой происходит? Ты плохо выглядишь…

– Ничего.

– Ну что ж, тогда до скорого, пока все идет как надо.

Бешеный стук сердца. Нет, пить перед выступлением не годится. Страх. Дрожащие руки. Лицо в зеркале – лицо тысячелетней мумии. Косметика только ухудшает ситуацию. У глаз страдальческое выражение. Кто-то вошел и спросил, не нужно ли мне чего.

Нужно – любовь, тепло, верность, сильные руки, постель, смерть…

– Спасибо, у меня все в порядке.

Ничего у меня не в порядке – я в аду. Как я собираюсь продержаться эти два часа, как смогу расшевелить эту толпу ущербных бюргеров? Я не веселая. Я только зовусь так. А я сейчас – всего лишь жалкое подобие самой себя. Еще тридцать минут. Что мне там нужно, на этой сцене? Я вспомнила своего отца, который всегда говорил:

– Ты просто выходи туда, говори свои приколы, забирай выручку и отправляйся домой!

Я не могу. Господи, помоги мне! Где мое платье? Страшно душно, не хватает воздуха, тяжело дышать. Это рушится мое тело или рассудок?

Или и то и другое?

– Фрау Лустиг, пожалуйста, на сцену. Представление начинается через пять минут!

Свет в зале гаснет. Там сидит темная, инертная масса. А я не помню ни одной своей реплики. Что со мной происходит?

«Я выгляжу не блестяще?» А что идет после?.. Я ничего больше не помню, ни единого слова и не хочу выходить на эту сцену. Я просто сломаюсь через пять минут и скажу: «Мне очень жаль, дамы и господа, но я на исходе, я больше не могу». Бубонная чума, азиатский грипп, смертельный вирус, все что угодно. Я не способна говорить. Я не в состоянии выдать ни одного осмысленного предложения. Мои расстроенные мозговые центры парализовали способность к связной речи. Пятьдесят мелким шрифтом напечатанных страниц текста, десять песен, девяносто минут. И заготовка «на бис». Восемьсот человек купили билеты и ждут, что сейчас я их насмешу, что-то такое им объясню, куда-то направлю, в какое-то новое, критическо-юмористическое сознание. А кто направит меня? Я сама потеряла дорогу в темноте и бреду по своей разрушенной жизни; я сбилась с тропы познания и двигаюсь теперь в сторону ада зависимости. Я слаба, слишком слаба. А там, на сцене, мне придется делать вид, что я – Бог знает кто. Что я сильна, здорова, весела… Я чувствовала себя предательницей, продавцом залежалого товара. Я всегда хотела подставлять женщинам свое плечо, но сейчас мои плечи переломаны.

Аплодисменты. Первая реплика. Никто не смеется. Вторая реплика несколько громче. Все так же никто не смеется. Третья реплика – пока ни единой оговорки, но и ни единого смешка в зале. Симон, у меня же сегодня день рождения, почему ты не позвонил мне? Ведь у меня же был свободный час перед началом выступления. Чего он выжидает, этот бездушный монстр? Он уже совсем забыл обо мне? Или день рождения – это не такая уж важность?

Четвертая реплика. Пара человек засмеялись. Я хочу домой, к тебе, в твои руки. Где ты сейчас? Чем занимаешься? Лежишь на диване со своей женой? Она приготовила тебе хороший ужин? А еще вчера ты лежал в моих руках, в моей кровати. Я тебя ненавижу, убийца, и люблю тебя, соблазнитель.

Шестая реплика. Ага, тут уже смеется весь зал! Но пока еще слишком слабо, слишком вяло. Это еще почти ничего. Дрожь во всем теле. Нет, мне не выдержать эти два часа. Где я возьму силы выдержать тон? Как смогу держать под контролем лицо? Ведь оно должно быть не просто нейтральным, а веселым, веселым!!!Когда я смогу, наконец, сказать открыто, что я не весела, что мне хреново, что все они могут отправляться к черту? Никогда. И в любое время. Но тогда про сатирикессу Лену Лустиг придется забыть. Свора хищных зверей набросится на нее и растерзает так, что не останется ничего, кроме пары кровавых лоскутьев. Общественность – это голодный, хищный зверь.

Прошли первые пятнадцать минут. Теперь уже смеялись все, и громко. Но я еще не на пределе и публика тоже. Скучное, тяжелозадое собрание флегматиков! Неужели вы ни о чем не думаете, вы, жалкий сброд?! Почему вы, черт вас побери, не понимаете, о чем я вам говорю? Неужели вы совсем не можете думать, спорить, а сидите тут на своих жирных задах и смотрите на все готовенькое!? Я тут, наверху, выкладываюсь перед вами, а вы сидите себе внизу и думаете, что можете как восьмидесятилетние старики безучастно глазеть и пускать слюни?! Вы думаете, что если вы заплатили за билет, то теперь можете смотреть это как телепередачу и жрать чипсы?! Перед вами здесь стоит настоящий, живой человек – по крайней мере, внешне! Ну, подождите же, я вам еще покажу!

Я по ступенькам сошла со сцены, уселась на колени к какому-то толстяку, который выглядел дебильнее остальных, и начала говорить прямо ему в лицо. Он смутился, застеснялся, оттого что я нахожусь так близко. Да, давай, стесняйся, ты, мещанский зомби! Если ты не хочешь меня слушать, то почувствуй! Почувствуй меня в двадцати сантиметрах от себя! Зал смеется.

Да, вы можете смеяться, вы, олухи. Смейтесь над сложным, идиоты; над каким-нибудь неуклюжим клоуном сможет смеяться всякий дебил! Зачем еще вы пришли на мое представление?

Интересно, что у вас внутри – неужели такая же дрянь, как и снаружи?

Во втором отделении все проходы были полны. Я атаковала, реплику за репликой словно молот обрушивая на головы сидящих в зале. Откуда взялись эти фразы, ведь еще недавно я не могла вспомнить ни одной?! Смех в зале, смех, смех, смех. Ага, вот теперь они могут смеяться! Они опьянены мной настолько, что мне удалось вывести их из комы! Они ведь погребли свои мозги в спокойных, благополучных домах, они не живут, они существуют! Читают ли они что-нибудь кроме иллюстрированных газет и пошлых романов? Судя по тому, как они выглядят, – вряд ли! Смеяться можно было бы начать гораздо раньше, мои любимые, это я знаю из своего опыта!

Итак, номер «на бис», еще один, и – все!

И вдруг… что такое?.. Они все встали и начали петь… Я что, сошла с ума?.. или это они там, внизу, все посходили с ума?

Happy birthday to you, happy birthday to you… Кто им сказал?.. По щекам потекли слезы… Happy birthday, dear Lena…

Боже мой, как я неблагодарна!.. Happy birthday to you!

Эта песня согрела мое сердце. Пустой гардероб. Запаковать свои вещи, убрать комнату.

«Вы были бесподобны, фрау Лустиг!» Букет цветов. «Огромное спасибо. Желаем вам всего самого лучшего в этот день! И, конечно, само собой разумеется, на следующий год мы увидим вашу новую программу!» Новую программу… о чем это он?

Хочется только чувствовать теплое тело рядом и спать… и никогда больше не выступать, нет, только любовь… но ведь только что она у меня и была… любовь стольких людей… все это напрасно… нет, не напрасно… не знаю, ничего больше не знаю.

Торак наморщил лоб и взглянул на меня.

– Как часто вы выступали в этом году?

– В этом году… – стала вспоминать я, – где-то от ста до ста пятидесяти раз.

Он уважительно кивнул.

– Вы напоминаете одного моего знакомого боксера, моя любовь. Но у вас все не так плохо… Вы пока только боитесь этого!

Он сделал небольшую паузу.

– Вы говорите, что ваша чувственность не пострадала… Согласитесь, это очень интересно! Помните, что я рассказывал вам о Дионисе? Он удовлетворяет, но в то же время и разрушает. Он высвободил вашу сексуальную энергию, чего вы так долго и страстно желали, но при этом разрушил ваш душевный кокон. Он содрал ту толстую шкуру, которой вы до тех пор прикрывались. К тому же, он разрушил те защитные укрепления, которые выстроил вам ваш муж, – и вы оказались нагой!

– А где же в то время была упорядочивающая сила Аполлона? – спросила я.

– В дисциплине, которая дала вам возможность столько выступать.

– Это верно.

Я замолчала и задумалась о том, что встряхнуть и привести в движение меня можно только разозлив и вызвав на поединок. Грузоподъемность вполне тренируема. Кто не отвечает на вызов, остается слабым. Кто не тренируется – лежит сломленный.

– Я по природе правдолюбка, и мне отвратительна всякая ложь, хотя в Древней Греции она считалась искусством. Мне хочется быть смелой, и я предпочту скорее новую жизнь, чем, изолгавшись, поддерживать старую, и продолжать лгать себе и другим!

Он улыбнулся.

– Пожалуй, вы правы… и, пожалуй, традиционны…

– Почему же?!

– Чтобы от такой почти театральной драмы отношений испытывать своего рода декадентское наслаждение – не бывало ли с вами такого?

– Нет. Тогда это все было очень болезненно. И для меня всегда невыносим разрыв между внутренним состоянием и внешним поведением. Я смотрела на Симона как на больного. Меня ужасали его лицемерие и дешевые трюки… «Отвяжись! – кричала я ему. – Ты встал поперек моей жизни и свободы!» Со временем я перестала взрываться и стала замыкаться в себе. Самое смешное в этих вспышках ненависти и бешенства было то, что они абсолютно ни к чему не вели. Это были грандиозные драматические представления, которые, по большому счету, служили целям «выпускания пара».

– Ну разве это не удивительно?

Торак наклонился и посмотрел на меня проницательно и вопросительно, высоко подняв брови. Его черные глаза таинственно мерцали.

– Почему немец со своей приспособленческой рыбоподобностью так не любит итальянца и держит его за дурака? А потому что сам не способен выдать что-нибудь помимо расчетливости, правил хорошего тона и чистоплотности! Потому что извержение чувств его пугает больше ада.

Тут пришла моя очередь рассмеяться. Я согласилась и сказала:

– Да, действительно. Он, скорее, будет лет двадцать молчать, а затем в один прекрасный день, после обеда, расстреляет всю свою семью. Или, в лучшем случае, еще до этого умрет от инфаркта. Или от пьянства.

Мы оба рассмеялись, и мне показалось, что все-таки что-то нас связывает. Потом он сказал:

– Фундаментом для любви является обоюдное внимание, сказали вы. И всякий, не колеблясь, согласился бы с вами, но… не кажется ли все это вам несколько бескровным – все это внимание?..

– А вы полагаете, что отношения подчинения-господства и борьба в их пределах – это все намного болезненнее?

– Да.

– А кто не побеждает, тот сам бывает побежден?

– Я так думаю. Презрение, унижение, господство – все это разжигает огонь страсти…

– Но у меня уже не осталось к нему никакого уважения. Я не могу испытывать ничего подобного по отношению к человеку, который показал себя таким трусом!

– Ну почему же?

Он подался вперед, оперся локтями на колени, положил голову на руки и лукаво посмотрел на меня.

– Но разве каждый из нас не имеет права на личную трусость? И почему вас это так задевает? Вы ведь могли уйти, когда бы захотели, не правда ли! Но вы не ушли.

– Да, но я ведь просто человек!

Торак снова рассмеялся.

– И этот человек, – продолжал он, – хотел сохранить свою личную свободу. И расстаться с ней только ради такого мужчины, который был бы абсолютно надежен и отвечал всем требованиям!

Я выпрямилась на стуле, чтобы придать своим словам должную значительность. Я находила, что Торак слишком часто смеется. Мне это не нравилось.

– Но почему вы, в таком случае, не доверились правлению Немецкого Национального Банка, сударыня?..

– Что?

– Вы вовсе не собирались ее никому вручать, эту свою свободу, любовь моя!.. Вы просто трусили, что он сбежит, если вы начнете слишком широко ею пользоваться. Ну и скажите на милость, кто из вас после этого трус?..

Тут я разозлилась.

– Знаете что, Торак? Вы такой большой учитель! Вот и почитайте-ка мой дневник, сделайте отметки на полях и поставьте мне наконец оценку. А я пока съезжу на тренировку. Вернусь через два часа.

– Да, – улыбнулся Торак и заметно сдрейфил. – Это пойдет вам на пользу и очистит вашу энергию. Я, к сожалению, не могу тренироваться вместе с вами.

Я сунула ему в руки свой дневник. Торак благодушно развалился на кушетке и открыл его на первой странице. А я ушла. Пусть теперь узнает обо мне из написанного и выдает свою бесконечную мудрость в письменном виде!