Текст книги "И обретешь крылья..."
Автор книги: Лиза Фитц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Я больше падала, чем шла, спускаясь по лестнице и бредя назад, в спальню. Для меня все кончено. И еще один стакан огненной воды, разбавленной вишневым соком…
Откуда-то издалека до моих ушей донесся голос:
– Лена… Лена… Лена… пожалуйста… открой… впусти меня!..
Это звучало как-то странно, печально, плачуще, как крик о помощи, одинокий, слабый и жалобный, как плач шакала, – и он делал моей душе больно, это было похоже на… Симона?
Кто-то бегает по моему саду, выкрикивая мое имя? Симон? Кто это был? Неужели это все-таки мой провинциальный любовник, этот обманщик, этот крушитель сердец? Что еще ему нужно на моем участке? Кто он такой, этот Симон? Это дерьмо собачье. Что он хочет мне сказать? Ничего… Еще один глоток. И еще один. Затем на меня упала тьма.
Вишневый сок, судя по всему, был моим спасением. Без него я бы, пожалуй, и не проснулась. А так, я вступила в свой новый день, проснувшись довольно поздно, после обеда; я мало и плохо соображала, мне казалось, что вокруг меня какие-то неясные сумерки, в которых плавают всякие предметы. И тут я увидела человека, мужчину – это был мой свекр.
– Как твои дела?
– Я не знаю, вроде ничего. А что?
– Спи, я только хотел посмотреть, все ли у тебя в порядке. Ты вчера была не в самом лучшем состоянии.
Позже я еще заеду взглянуть на тебя… Кстати, тут внизу твой сын, мы вчера забрали его с собой, а сейчас я его привез. Мне кажется, он должен хорошо на тебя подействовать. Он сейчас внизу, играет.
Затем он ушел. Как прошел остаток этого дня, я не помню. В конце концов, мой сын заполз ко мне в постель. А я снова окунулась в беспамятство отравления.
ГОРЯЧКА
Это началось среди ночи. Сначала была фантастическая пластичность сновидений. Я находилась в каком-то помещении, вдруг разверзся потолок и внутрь посыпались воздушные шары, золотые конфетти, серебряные гирлянды, мягкие игрушки, детские мячики и деревянные зверушки. Это было как страна Фантазия, сказка, где молочные реки и кисельные берега, великолепный, разноцветный детский рай.
Боже мой, как прекрасно! – думала я. И очень огорчилась, что не могу все это показать сыну.
Я оставила это помещение и вышла на улицу. Тут улица деформировалась, стала глинистой дорогой, из которой стали прорастать огромные, высотой до двух метров мужские фигуры с глиняными пенисами. Мужчины протягивали ко мне руки, чтобы схватить и оплодотворить меня. Это меня одновременно ужасало и притягивало. Все, что я видела, было реально, действительно, это можно было потрогать, это было из какого-то другого мира, который я не знала прежде. Спасаясь бегством, я залезла на крышу и с ее склона смотрела вниз, на глиняную деревню. Вдруг из этой крыши стали вырастать какие-то бестелесные, зелено-голубые существа, опасные, угрожающие, они становились все больше и больше, и я знала, что они хотят отнять жизнь у моего ребенка. И я знала – чтобы защититься, нужно громко читать заклинание: «Духи, идите прочь! Духи, идите прочь!». И как только я начала читать достаточно громко, они сникли и исчезли в крыше. Но стоило только перестать, как они вновь появились и вновь стали расти и приближаться все ближе и ближе. «Духи, идите прочь! – кричала я изо всех своих быстро убывающих сил, какие еще оставались у меня. – Духи, идите прочь!»
– Мама, – кричал мой маленький сын. – Мама, что с тобой, тебе плохо? Что случилось?
Я проснулась, мокрая от пота. Бени сидел рядом на кровати, с заспанными глазами, и прикладывал свою маленькую ручку к моей голове.
– Ты все время кричала: «Духи, идите прочь!» – Он обеспокоенно смотрел на меня. Ему было не по себе.
– Спи дальше, сынок, – сказала я ему, – все не так плохо.
Но все было плохо. Гораздо хуже, чем до этого во сне. Мне еще никогда не снились такие пугающе реальные сны.
– Просто у меня был нехороший сон о всяких духах, – сказала я, вся мокрая от пота, но так спокойно, как только могла. – Сон был страшноватый, но я их всех победила.
– Хорошо, мама, это ты хорошо сделала.
И он, довольный, свернулся клубочком и уснул – пока его мать вступает в борьбу с духами и побеждает их, все в порядке. Мы часто с ним говорили о плохих снах. О том, что можно научиться и во сне действовать и что событиям в кошмарах нельзя давать разворачиваться самим по себе, а нужно учиться влиять на них. Он знал духов по своим кошмарам. В пять лет он часто, плача просыпался среди ночи.
– Мама, – кричал он, – я видел козью голову и чувствовал ледяное дыхание ветра.
Ну что ж, сказала я себе тогда, отделаться от черта навсегда, пожалуй, невозможно, но из моего дома он должен уйти! И поскольку я никогда не испытывала особого страха перед чертями, богами и духами, мне казалось вполне возможным и почти нормальным, что подобные образы приходят порой в наши сны. И я сказала тогда своему сыну:
– Бени, я понимаю, что эта козья голова тебе не нравится. Но тогда тебе нужно не плакать, а гнать ее. Если она придет еще, скажи ей, пусть она обмочится прямо на этом месте, а не то ты врежешь ей прямо по морде. И перед сном постарайся хорошенько это запомнить.
Вскоре после этого козья голова вместе с холодным дыханием ветра перестала заниматься безобразиями в детских снах. И я, хоть и верила в действенность этого метода, все же была озадачена. Неужели же дьявол – пусть даже и всего лишь во сне – так легко позволяет согнуть себя в дугу? Это предоставляло большой простор для действия.
А теперь была моя очередь. Бенедикт снова заснул.
Меня всю трясло, я очень боялась заснуть и снова увидеть страшный сон. Вся дрожа, я проснулась во второй половине дня. Должно быть, это шнапс и, прежде всего, то, что я к нему не привыкла, натворил таких бед. В первую очередь я попросила родителей забрать моего сына. Затем снова улеглась в постель и стала ждать, когда страх успокоится. Но он не проходил. Наоборот, с каждым часом становился все больше и больше. Единственным спасением было продолжать пить, но этого я не хотела. Мне нужно было пережить это без алкоголя. Когда тело борется с отравлением, все внутри переворачивается. Я дрожала всем телом, сердце колотилось в груди, дыхание было частым и прерывистым. Я вся была воплощение страха. Я больше не выдержу, – думала я, – я больше не выдержу этого состояния. Я уже ни о чем не могла думать, кроме своего страха, мое тело кричало от ужаса, душа уходила в пятки, я была возбуждена и в то же время парализована, я ничего не могла делать, кроме как дрожать под властью своего страха. И тогда пришла она, эта мысль, и положила свою холодную руку на мое плечо: «Я убью себя. Я больше не могу. Не могу, потому что слишком мало значима в этой жизни; более того, я просто нежизнеспособна. Я ничего не могу: ни жить вместе, ни расстаться; ни вышвырнуть к черту кого-нибудь, когда это нужно; я потеряла ориентацию; у меня нет больше сил, которые мне еще так нужны; я больше уже не могу выдерживать себя саму и свое состояние. Я хочу умереть».
Но, вспомнив о своем ребенке, я собралась с последними силами, выползла из кровати, натянула какие-то старые брюки и свитер, уселась в машину, примчалась к своей свекрови и устроила светопредставление перед ее дверью.
– Нонни, – кричала я, вваливаясь в дом, – помоги мне, не то я что-нибудь с собой сделаю.
Она обняла меня, ни в чем не упрекнула, хотя знала, в чем дело, только сказала: «Входи», осторожно провела к кровати моего сына и заварила ромашковый чай. Бени она сказала:
– Твоей маме сегодня несколько нехорошо, давай ты ненадолго оставишь её в покое, – и услала его играть.
«Несколько нехорошо» – это было слабо сказано и вообще не имело ничего общего с тем состоянием, в котором я тогда пребывала, но это было единственно верное, что следовало ему сказать. Мой организм буйствовал. Когда я лежала, мое сердце колотилось как бешеное, когда вставала, мне было так плохо, что я едва могла сделать один шаг. Нонни медленно, маленькими шажочками, подвела меня к окну глотнуть свежего воздуха. Потом снова страх, бешеный стук сердца, кошмарные видения смерти.
Наконец, уже вечером, я впала в беспокойный сон. Но это было затишье перед бурей. Самое худшее еще было впереди.
Около половины четвертого утра я увидела первую картину. Я не спала и не бодрствовала – просто лежала в состоянии полного паралича, не способная двигаться, вся во власти видений. А видения были абсолютно реальными: меня усыпили хлороформом и похитили. Когда я пришла в себя, я выплевывала какую-то зеленую жидкость. Меня одели в лакированную кожу и чулки с подвязками и заставили сниматься в непристойном фильме. Владельцем помпезной виллы из золота и мрамора, в которой мы находились, был богатый мафиози, заработавший свои деньги незаконными способами. А затем я видела себя, лежащей в ванне, из моих гениталий текла кровь, в мое влагалище вползали насекомые, зловещие, смертоносные. А мужчины стояли вокруг меня и с интересом наблюдали эту омерзительную картину. А когда я выглянула в окно, то увидела, что рядом с виллой протекает река смерти. Вода гнала обезображенные трупы, плоть свисала с них кровавыми кусками, вода, состоявшая из спермы, мочи и блевотины, заливала их мертвые глаза, а в меня по-прежнему вползали муравьи, пауки и скорпионы. Я хотела закричать, но не могла. Я хотела встать, но не могла двинуться. Я лежала оцепеневшая и холодная от ужаса и вынуждена была смотреть на то, чего не хотела видеть. И никто не мог освободить меня от этого кошмара.
В конце концов, дневная жизнь одолела духов ночи, и я, бесконечно медленно, вернулась в свое тело. Придя в себя, я поняла, что эти картины не были реальностью, а всего лишь горячечным бредом, насланным на меня овладевшим мною дьяволом. Дьявол в форме отравления бушевал в моем теле, изо всех своих сил пытаясь уничтожить меня. Эти видения я никогда не забуду. Они были так же реальны, как мое отражение в зеркале, и так же недосягаемы, как оно.
Медленно начался день. Нонни сидела на краю кровати, держа меня за руку. Мой сын возился в своем углу с игрушками. Меня захлестнуло бесконечное чувство благодарности и еще более глубокое чувство стыда. Никогда больше я не позволю себе дойти до такого и так подвергать свою жизнь опасности. Но это благочестивое познание, вкупе со стыдом, не слишком-то помогло мне в будущем. Чувство стыда и вины имеют свойство проходить, когда дело доходит до выводов и следствий. Здесь засчитываются только поступки. Ну что ж, я узнала очень многое о себе и начала действовать.
– Лена, – сказал мне мой свекр, – я думаю, что тебе необходимо на некоторое время куда-нибудь уехать. В какое-нибудь место, где ты сможешь отдохнуть и прийти в себя. У тебя всего было чересчур: твоей работы, этого человека, потом разрыва с ним. Даже самая сильная женщина не вынесла бы того, что ты выдерживала столько времени. Я думаю, с тебя довольно.
– Ну и что мне делать – отправляться в психушку? Я что, совсем сдала?
– Нет, конечно. Но тебе нужно отправиться в клинику и отдохнуть. Сделать небольшой перерыв, пожить в покое. Не дольше, чем это нужно, и на сколько ты сама захочешь там находиться. И если ты не можешь приостановить этот кошмар дома, то нужно же это сделать хоть где-нибудь, не то ты так никогда не успокоишься. Ты хочешь постоянно что-то делать и делать – душевно, телесно, духовно, профессионально, коммерчески. Когда-нибудь должен быть перерыв. Педаль газа в автомобиле и та устает временами. И если ты не отдохнешь, то в один прекрасный момент просто свихнешься и выйдешь в окно!
– Хорошо, – сказал я, – я поеду.
Я капитулировала.
Это было непереносимо – добровольно разлучиться с Симоном больше, чем на неделю. Я была уверена, что не смогу прожить восемь дней без его присутствия. И все же я подчинилась, потому что понимала, что в моем положении это единственный выход.
ЛАУФЕНБЕРГ
В январе Лена собрала чемоданы и уехала в уединенный санаторий в Лауфенберге, на Бодензее, найденный свекром специально для нее.
Ее лечащий врач дал направление, а ее слава сработала так, что ей не пришлось ждать около полугода, как простым смертным. Известность иногда бывает полезна.
Несмотря на свое жалкое душевное состояние, в день отъезда Лена была в хорошем настроении, как всегда в предвкушении какого-нибудь приключения. Выпивку она забросила со времени новогоднего кошмара, решив, что с нее достаточно.
Она непременно хотела ехать на машине, чтобы быть независимой и в дороге. Кроме того, она решила после лечебницы заниматься спортом, много читать и писать.
Поездка длилась пять часов. Эту автостраду Лена знала вдоль и поперек. Как свои пять пальцев были ей известны все автозаправочные станции. Но на этот раз она ехала не выступать – скорее это было… отступление? Неужели Лена Лустиг теперь вынуждена отступать в лечебницу?
Она не захотела, чтобы ее кто-то вез туда, ей не хотелось вести бесконечные разговоры на протяжении пяти часов, ей нужно побыть одной и подумать. Укрытые снегом поля и голые скелеты деревьев проносились мимо за стеклами автомобиля. Вокруг ни души, пусто…
По прибытии она попыталась преодолеть чувство отчуждения и сохранить хорошее настроение. Но оказавшись в своем пристанище и прибежище на ближайшие шесть недель, нестерпимо захотела уехать назад.
– А чего вы хотели? Знали бы вы, какое убожество во всех других клиниках типа этой! Там бы вы просто не выдержали, – пояснил ей сосед по столу. – Здешняя обстановка – это просто люкс!
Комната была обставлена практично, но безвкусно. Она производила безутешное и страшноватое впечатление, с ее линолеумом на полу, одной кроватью, одним стулом, малюсеньким письменным столом, полным отсутствием радио и телевизора – всем таким маленьким, что едва можно было развернуться.
На гастролях руководитель тура после одного только взгляда на такую комнату поменял бы отель. Но этот санаторий был лучшим из специализирующихся по психосоматическим заболеваниям. Мигрени, хронические головные боли, фобии, депрессии – вот симптомы, которыми добрая половина всех немцев страдает в процессе жизни. Лена не была здесь чем-то особенным, здесь все были так или иначе равны. Здесь жили не душевнобольные, а люди с больной душой.
Лена сообщила свои данные для регистрации и выслушала наставления, после чего осталась одна в комнате. Она села на кровати и лихорадочно набрала номер Симона, хотя прежде решила для себя не делать этого, все предстоящие шесть недель, чтобы наконец выдержать какую-то паузу. Но безутешность требует утешения. Симон обрадовался и разговаривал с ней мягко, да так, что Лена чувствовала себя испуганной лошадью, которой на ухо говорят успокаивающие слова. Содержание не так уж важно, главное – слышать его голос.
– Это замечательно, что у тебя все хорошо. Все скоро уладится…
– Я дам тебе свой номер телефона. Ты позвонишь мне завтра с утра? Пожалуйста! Здесь все так ужасно. Я так нуждаюсь в тебе.
– Ну конечно, я позвоню. Я ведь тоже в тебе нуждаюсь!
Через два-три предложения они уже плавали в розовых лужицах и клялись друг другу в любви до гроба.
Амур, голенький и лукавый, стоял в углу этой ужасной комнаты и потирал ручонки: «Полное попадание!» – И все пошло дальше так же, как и шло прежде.
Лена была идеальной пациенткой. Здесь во всем доме было запрещено курить, и она не курила перед входной дверью, как все остальные, а вообще бросила это дело. Так как не хотела тайком курить на балконе и выслушивать выговоры наглых ночных санитарок. Уж лучше самодисциплина, приносящая удовлетворения больше, чем курение. Ее самоуважение повысилось.
– Завтра у вас первая встреча с доктором Глюклихом, вашим психоаналитиком, вас ждут в шесть часов утра. Пожалуйста, не опаздывайте – у доктора часы приема строго расписаны!
Лена сложила губы в кривую усмешку. Доктор Глюклих?.. Ладно.
Когда в каком-нибудь телефильме аналитика зовут Глюклих, это выглядит плоской шуткой. Действительность всегда превосходит самые плохие постановки.
Точно в назначенное время она сидела перед ним.
У доктора была только одна рука. Когда я, не подумав, подала ему правую руку для приветствия, он протянул мне левую. Правая была протезом, на конце обтянутым черной кожей, и висела вдоль тела.
– Добрый день, фрау Лустиг!
Мы сели в дорогие кожаные кресла по обеим сторонам стеклянного стола. Слава Богу, не тахта, как принято у психоаналитиков – я не хотела два часа пялиться на растение и рассказывать истории из своего детства. Раньше меня это забавляло, теперь нет. Когда я нагромождаю старое дерьмо на новое, куча дерьма только растет.
Мы вели взрослый разговор, где не было места для страдания и безумия. Здесь говорили по-немецки, истолковывали сказанное по Фрейду сухо, с интервалами. Какое отношение этот чужой человек имеет к моей любви к Симону? Любви к человеку, который своим высокомерием защищается от собственных страданий, и я это вижу.
Вы разыгрываете из себя большого знатока, доктор Глюклих, и счастливы этим. Разрушенное самосознание лучше всего склеивается слабостью пациентов.
Доктор Глюклих смотрит на меня внимательно и без выражения в глазах за стеклами очков, как безобразная рептилия, и я становлюсь меньше, чем я есть.
Он смотрит на меня, как полировщик мозгов, который разум ставит выше чувства. И, прежде всего, выше страсти. Доктор Глюклих вообще не знает, что такое страсть. Или – больше уже не знает. Или знает только из бульварных романов? Но он же их не читает. А как же он трахается с одной рукой?
– Вы должны знать, фрау Лустиг, что вы здесь не являетесь чем-то особенным. Вы просто пациентка, как и все другие, и ведите себя соответственно. Здесь у вас не будет никакого исключительного положения или скидок на знаменитость.
Какая наглость! Надо же, этот всезнайка делает мне замечание! Указание своего места маленькой женщине: только-не-думайте-что-вы-тут-лучше-всех! Я с таким же успехом могла бы остаться в Нижней Баварии. Самоуверенное дерьмо собачье! Он рассуждает точно так же, как мой мясник.
Спустя пару месяцев, Лена ответила бы однорукому доктору Глюклиху:
«Возможно, уважаемый доктор, что вы хотите видеть это именно так. Но все-таки знаменитость и в самом деле представляет собой что-то особенное, хотя бы уже в силу своей популярности. Она ведь значительно изменяет как саму знаменитость, так и ее окружение, а значит, и поведение людей вокруг нее. Поэтому это так же крайне важная отправная точка при анализе. И если у вас, господин Глюклих, существует какой-то дефицит информации в этой области, то я, пожалуй, могла бы восполнить его, исходя из своего, несомненно, большего опыта».
Сейчас она этого не сказала.
«Я не рассчитывала на какие-то скидки. Я просто хочу решить свои проблемы».
Роли распределились. Лена – беспомощная жертва; доктор Глюклих – спаситель, носящий в кармане ключи к решению любых проблем. Вновь кто-то не белом коне! Но ведь это тоже не походит! После всего, что ей пришлось пережить, она уже не может чваниться. Да и не хочет. Она считает, что самоуверенность и чванство соседствуют. Ей всего лишь хотелось получать больше сердечности от доктора Глюклиха. И доброты.
Но аналитики не священники.
Или лучше было бы исповедоваться? Сто раз прочитать «Отче наш…»?
Скучно. Все время один и тот же текст – как на сцене. Лучше уж всезнайка с его ироничной отстраненностью, холодно созерцающий тебя. Это раздражает и провоцирует. Он глава этой клиники, а не представляет собой ничего интересного. Все прочие существа мужского пола стары, психически ущербны или безобразны. После пятой встречи она сочла его даже эротичным, несмотря на отсутствующую руку. А может быть, и именно поэтому. Я тоже калека, – думала она, – только духовно.
Лена требовала глубокого анализа, не пробыв в клинике и нескольких дней, – в конце концов, она заплатила, а кто платит, тот и заказывает музыку!
– Уже три года я встречаюсь с мужчиной, у которого уже есть жена. Он говорит, что хочет от нее уйти, но не делает этого. Но также не уходит и от меня. И сейчас это медленно приканчивает меня.
Она рассказала всю свою историю с Симоном. Доктор Глюклих делал заметки, Лена жадными глазами заглядывала в них, но так ничего и не поняла. Несколько дней спустя она улучила момент, когда в комнате никого не было, и заглянула в них снова. Вот что она там нашла:
«…B разговоре мы сфокусировали внимание на проблеме идентичности, которая полностью проистекает из отношений с партнером. В этих отношениях пациентка чувствует себя не столько любимой, сколько используемой, так же, как в детстве, когда она не чувствовала себя уважаемой, самостоятельной личностью, а лишь дочерью своей матери. Относительно теперешних отношений она чувствует себя обнадеженной и обманутой, причем очевидно, что ее друг продолжает выполнять свой супружеский долг. Пациентка сама вынуждена констатировать, что есть только два выхода из этой ситуации. Она проецирует агрессию против матери на своего партнера и не в состоянии его оставить, в то время как у того наблюдается эдипов комплекс и он использует женщин для преодоления внутри себя авторитарного конфликта со своим отцом».
О… и это все?! Он же все это просто узнал от нее, – подумала Лена. – Что же здесь такого, чего бы она не знала сама? Бездушная фигня, по Фрейду, вот что это такое!
Лена приняла участие в занятиях группы терапии. Она вела себя тихо, была неразговорчива, чтобы не показаться «чем-то особенным», и помогала своим друзьям по несчастью разобраться в их душевных проблемах. Кроме того, она много гуляла и покорно выслушала все жизненные истории, которыми ее потчевали. Она написала много прекрасных картин, выразив в них свою скорбь. Такие цвета, как желтый и красный, не годились, ее палитра колебалась между серым и голубым. Она рисовала животных с большими телами и маленькими головами, зайцев и лошадей. Одну картину она повесила на стену, изобразив себя в виде каменной статуи, которая кладет руку на плечо стоящему перед ней на коленях Симону, чтобы через соприкосновение с его сознанием привести его к самому себе. В этой каменной статуе, которая производит впечатление прекрасное, но безжизненное, заключена маленькая девочка, которая спокойно ожидает освобождения из каменной тюрьмы. Лена не планировала, что будет рисовать, а пускала это дело на самотек. Она влилась в тамошнее общество и хорошо общалась с другими людьми. И три раза на дню изливала по телефону свои переживания Симону.
Она была послушной пациенткой. Так же, как стала послушной любовницей, и так же, как была послушным ребенком. Преданной и грустной. И только две вещи еще связывали ее с привычным миром: искусство и пьянство.
Это было ее мятежом, прорывом за рамки нормы, протестом против строгого наказания, ее восстанием против всего усредненного.
«Когда я пью, то не поддаюсь чужому влиянию. Ни один человек не может навязать мне свое мнение и воспрепятствовать моим намерениям, когда я пьяна. Тут я говорю все, что думаю, и никто не может перечить мне со своей дурацкой моралью, навязать свою мелочную систему ценностей. Когда я пьяна, я бываю сама собой – упрямой и дерзкой. Но, похоже, далеко не прекрасной. А на следующее утро я больна – никакой целостности, никакого мужества. Поэтому пьянство – не выход, хотя иногда избавляет и исцеляет».
Все время, пока Лена пребывала в клинике, Симон щедро дарил ей всю свою телефонную любовь. Он сказал, что ушел из дому и теперь живет у своих родителей. А когда она вернется из санатория, он будет жить с ней. Всегда. Он говорил это все шесть недель, каждый день, по многу раз. Когда она вернется, он совершенно точно останется с ней. Лена верила ему. Ее готовность верить уже стала рефлексом, накрепко укоренившимся в подсознании. Ведь вера – это примирение, а примирение – это любовь. А Лена нуждалась в любви Симона, как растение в поливе. Конечно, ни одно обещание не было правдой. И когда Лена вернулась домой, перед дверью она нашла маленькую записочку: «У меня нет слов… я не могу».
Еще перед обедом, до ее отъезда, Симон пообещал:
– Когда ты приедешь, я буду уже дома! Я буду ждать уже у тебя дома.
Никакого Симона. Только маленький, с оторванными краями клочок бумаги с парой строчек. И пустой дом.
Но на этот раз Лена не хотела сходить с ума от этого, ни в коем случае. Было уже что-то новое, совершенно противоположное – она пришла в ярость.
