Текст книги "И обретешь крылья..."
Автор книги: Лиза Фитц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
ЛЕТНИЕ КАРТИНЫ
Если две лягушки целуются, что тогда будет?..
МЫ ДЕЛИМ МУЖЧИНУ
В июне того года, когда его жена была на третьем месяце беременности, Симон окончательно перебрался ко мне. Все попытки покончить с нашей любовью потерпели крушение.
– Если мы не сделаем этого сейчас, то не сделаем никогда, – сказал он. Я тоже так думала. Он прислал мне записку: «Наши отношения должны стать главным произведением всей моей жизни». Я вставила эту записку в рамочку и повесила над своей кроватью.
Цвел ракитник, квакали в пруду лягушки, тихо качались от ветра колосья в поле, нижнебаварский ландшафт спокойно нежился под лучами летнего солнца, а со скамьи перед домом открывался вид на большой живописный луг с ручьем и тянущимся через него стадом овец вдали. По саду проносились время от времени зайцы и косули, на крыльце дремала кошка.
Замечательные минуты и, прежде всего, очень эротические; остатки проблем, душевной работы. Я часто бросала на него взгляд… какой большой, дикий, великолепный мужчина! Ментальная динамика как у трактора – но очень эротичен.
Я могла бы найти себе другого спутника жизни, но давно заметила, что всегда притягиваю мужчин, которые обладают интеллектом гораздо проще устроенным, чем мой собственный. И они меня, в свою очередь, притягивают, потому что гарантируют мне «связь с почвой», эти «люди из народа». Среди артистов очень легко можно выпасть из среды – или даже погибнуть, – когда выясняется, что ты слишком буржуазен для богемы.
В любом случае, с Симоном, несмотря ни на что, мне было хорошо. Он начал понемногу раскрываться. Дни, когда он ездил к своей жене, были редки, и мы с осторожностью начали наводить мосты. Я радовалась совместному двухнедельному отпуску, который мы запланировали на ближайшее время, и заранее думала о том, как с умом упаковать все необходимое. Как приучил меня Янни.
И тут пришла еще одна, уж не знаю, какая по счету, печальная весть.
– Моя жена настаивает на том, чтобы я поехал отдыхать с ней. Она говорит, ей безразлично, что было и что будет, но ехать на отдых в таком положении одна она не хочет, а я когда-то обещал ей, что в этом году мы поедем отдыхать вместе. И, кроме того, она угрожает, что, если я не выполню это ее желание, она сделает что-нибудь с собой или с ребенком.
Ее условием на мой отпуск с Симоном был ее отпуск с Симоном. И если я хочу спасти оставшуюся неделю совместного с ним отдыха, то нужно собрать последние остатки великодушия и согласиться на эту уступку. Он сидел передо мной и избегал смотреть на меня своими прекрасными, янтарного цвета глазами. Волосы крупными прядями спадали на его лоб и плечи, скрещенные руки беспомощно, как чужие, лежали на столе. Мое сердце летело к нему, но наткнулось на стену и, ударившись о нее, упало замертво.
Они отправлялись за границу, на курорт; а мне предстояло пройти через пять дней чистилища.
Я была убита этой вынужденной уступкой. Не в состоянии работать, я апатично слонялась по дому, словно под наркозом предпринимала вылазки на прогулку и в бассейн. Я пыталась как-то развеяться, но голова была забита мыслями о Бритте и Симоне. В первый день их отсутствия я устроила велосипедный поход с детьми (Бенедиктом и Сандрой, восьмилетней дочерью Резы) в Альтоттинг и там молилась Черной Мадонне – это я-то! Вот уже лет пятнадцать, как я не считала себя верующей и очень резко критиковала церковь. Я сводила детей в переполненный бассейн, навестила Резу и Янни и немного сняла напряжение последних недель, сменив обстановку. Я почитала «Шпигель» и «Цайт» и попыталась разволноваться по поводу вторжения Хуссейна в Кувейт, что, правда, почти не удалось. Мой возлюбленный засел в моей голове, в моих кишках, в моей душе и в разуме.
Он звонил мне каждый день, а иногда и по два раза на дню со всего курорта:
– Эта поездка – просто какой-то кошмар. Мы практически не разговариваем. Я очень скучаю по тебе. Здесь все по-другому, все непривычное. А она такая маленькая; у меня иногда возникает ощущение, что я гуляю со своей дочерью. А разговоры! Если мы вообще разговариваем, то говорим исключительно о тебе. Больше ни о чем.
В одиннадцать часов он снова позвонил:
– Она уже поднялась наверх и легла спать. Я хочу тебя. Этот курорт – просто ужас. Крикливые туристы, и все время: пляж, кофе, пляж, обед, пляж, купание.
Когда на следующий день он позвонил только ночью, в четверть двенадцатого – время до этого тянулось лениво ползущими минутами, – я разоралась в трубку:
– Я тут торчу целыми днями, вынужденная терпеть, что ты так далеко и единственный просвет в этом кошмаре – те несколько минут, которые я разговариваю с тобой по телефону! А ты лишаешь меня и этой малости!
Я кричала еще минут пять, он терпеливо слушал.
– Ровно в половине девятого мы ходили купаться, до этого у нас была пятикилометровая прогулка. Я только что вернулся в отель, и мне сразу передали твою записку.
– Если бы я кого-то любила и была от него далеко и с другим, нелюбимым человеком, то звонила бы по тридцать раз на дню. Ты же теперь живешь со мной – ты что, забыл???
– Но ведь мы же договорились, что я позвоню тебе вечером. Лена, ну что я могу сделать? Все здесь не так прекрасно, как ты думаешь. Я хорошо понимаю твое состояние, но ты сильно все преувеличиваешь. Мы купаемся, ходим обедать и пьем кофе. И так каждый день. Здесь не происходит ничего особенного, ровным счетом ничего не случается.
Молчание.
– Нет и этого тоже. Мы ложимся в одну кровать, но я ведь тебе уже говорил, что не прикасаюсь к ней вообще с тех пор, как она забеременела. Я не могу этого делать с женщиной в положении, я же тебе говорил.
Не бывает правильной жизни внутри жизни ложной.
Уже одна только мысль об общей комнате в отеле уничтожала всякий порыв великодушия. Он, правда, упорно твердил, что между ними ничего нет.
В воскресенье рано утром он должен был вернуться.
У меня постоянно было такое ощущение, что он врал; иногда большая ложь, иногда маленькая, иногда необходимая в данный момент, иногда бессмысленная. Но в любом случае он никогда не сознавался во лжи.
Незаметно пробежал понедельник; в полдень он снова отправился к своей жене. Я радостно паковала чемоданы в предвкушении предстоящего отъезда. В этот же день вечером он сообщил мне, что во втором филиале его фирмы большие проблемы – не хватает персонала – и ему необходимо поехать туда, чтобы решить эту проблему. Но он, пожалуй, вернется к четырем или к половине пятого.
– В сфере обслуживания все не так просто, – сказал он. – Если клиент не получает хороший сервис, он разворачивается, уходит и никогда больше не возвращается. В следующем году отец передаст мне управление всеми делами, и тогда я устрою все так, чтобы быть занятым на работе не больше, чем полдня. И тогда у меня будет куча времени для тебя!
Я попыталась тренироваться, впрочем, без особого успеха, затем поехала в бассейн, читала «Просветление духа из себя самой» – ментальный тренинг. В пять отправилась домой в надежде, что он, может быть, уже вернулся. Его там не было. В пятнадцать минут шестого он позвонил и сказал, что будет через полчаса. В пятнадцать минут седьмого он наконец-то появился.
К этому времени я уже пришла в состояние полной недееспособности. Находясь под действием гнева, как под сильным наркотиком, я сидела и напряженно думала, пытаясь найти какой-нибудь разумный выход из этой ситуации. Я знала, что орать не имеет смысла, плакать – бесполезно, угрозы тоже не произведут на него никакого эффекта. Единственным решением было: покончить или вынести.
Он стоял в проеме кухонной двери и смотрел в окно, опираясь левой рукой о косяк. Молчал, курил, слушал мои упреки, беспомощно отпирался, аргументируя опоздание тем, что не мог уйти, не обслужив всех клиентов. А я становилась все яростнее, все отчаяннее. И все время я стояла перед ним и вдыхала его запах, мой любимый запах – эту сводившую меня с ума смесь из благоуханной свежести, следа туалетной воды и чего-то еще, первобытно-мужского. Я теряла последний разум от его плавной, неторопливой манеры двигаться, которая, несмотря на всю его быкоподобность, была даже элегантной, от его длинных волос, волчьих глаз, широких плеч и, черт побери, от его крепкого зада, один взгляд на который приводил меня в состояние возбуждения. Я никогда еще в своей жизни не встречала ничего подобного. У всех, с кем я бывала близка прежде, чего-нибудь не хватало – зад был либо слишком худ, либо слишком велик, либо слишком жирный, либо слишком широкий, слишком твердый или, наоборот, слишком рыхлый.
Но следует ли жертвовать своим здоровьем ради одной, пусть даже прекрасной, задницы?
– Ты отнимаешь у меня драгоценное время моей жизни! – кричала я. – С тех пор, как я с тобой познакомилась, моя жизнь состоит только из ожидания Симона Шутца. И это не приносит мне ровным счетом никакого удовольствия. Я больше не хочу растрачивать драгоценные часы своей драгоценной жизни на подобные глупости. Я просто устала!
Он взглянул на меня.
– Я отнимаю у тебя время?
– Да! – кричала я. – Вот уже целый год!
Он промолчал. Как это бывало почти всегда. Вдруг он поднялся и вышел на кухню.
Хочет сделать себе кофе, подумала я. Затем услышала шум отъезжающей машины. Сначала я ничего не поняла. Я искала его по всему дому до тех пор, пока не увидела в окне садовника и его помощницу, которые все еще были в саду. Следовательно, отъехать мог только Симон, который почему-то сделал это без объяснений. Я была вне себя. Это что, конец? Или он уехал просто так, из слабости? Или, может быть, поехал домой, чтобы взять одежду для отпуска? Вряд ли.
Я села в машину и помчалась в Брюкмюль. Со скоростью сто шестьдесят километров в час летела я по трассе, с риском для жизни совершая объездные маневры. Я была готова ко всему. Я хотела наорать на него при жене, если понадобится, дать пощечину. Но его машины перед домом не оказалось. Там стояли машина его жены и еще какие-то, с мюнхенскими номерами. Звонка перед дверью тоже не было. Я тихо вступила в прихожую. Из сада до меня донеслись громкие, веселые голоса. Здесь явно были гости. Неожиданно передо мной в дверном проеме появилась жена Симона. Мы молча поглядели друг на друга.
– Я хотела бы поговорить с тобой, – сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
Она посмотрела на меня враждебно. Затем подошла к двери, широко открыла ее передо мной и сказала с сильным нижнебаварским акцентом:
– Здесь мой дом. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты в него заходила. Пожалуйста, выйди вон!
И протянутой рукой указала мне на выход.
Хо-хо, цветочница Шутц – фрау Лустиг вам что, собачка? Нет, так не пойдет, моя милая! Я широко расставила ноги и приняла надменное выражение лица.
– Успокойся, – сказала я ледяным тоном. – И не выпендривайся. Так ты ничего не добьешься. Я не хочу никакой холодной войны – потому и пришла сюда. Надо поговорить. Ситуация действительно серьезная.
Она немного поколебалась.
– Ну что ж. Входи.
Мы прошли в комнату. В прошлый раз мы были здесь втроем – Бритта, Симон и я. Симон тогда устроился в кресле и предоставил нам все решать самим.
– Что даст твое «поговорить»? – сказала она.
Ее голос и руки дрожали, но она пыталась сохранять самообладание. Ее голос был холоден, резок и раздражен.
– Ты же знаешь, что это ничего не даст! Ты не можешь от него отказаться, и я тоже напрасно пытаюсь делать это. Мы обе зависимы от него. И пока эта ситуация не изменится, никакой разговор ничего не даст.
Мы обе от него зависимы.
– Ну почему же, я так не думаю… – попыталась я уступить и как-то выразить обуревавшие меня противоречивые чувства. – Я хотела бы смягчить это ужасное напряжение. Я хочу, чтобы ты могла спокойно набрать мой номер и поговорить со своим мужем. И я тоже хочу рассчитывать на то, что если мне когда-нибудь понадобится самой сюда позвонить, то я услышу в ответ спокойный голос. И, прежде всего, я хочу сказать, что я вовсе не коварная разлучница, как это могло показаться.
– Этого я никогда и не думала, – сказала она. – А может, думала…
– Но ты считаешь, что, как только я уйду, все вернется на свои места?
– Да, – сказала она и враждебно посмотрела на меня. – Я так считаю. Да кто ты вообще такая, чего ты хочешь?! – вдруг взорвалась она. – Ты ведь даже по возрасту ему не подходишь! Между вами, ведь десять… нет, почти двенадцать лет разницы! Что ты лезешь к молодым мальчикам? Ты в этом нуждаешься, да?! Зачем тебе все эти гадкие сплетни в газетах? Ты хочешь доказать себе самой, что еще чего-то стоишь?
Это был меткий удар – почти. Я понимала, что это не аргумент, а всего лишь поверхностный, мещанский взгляд на вещи, плюс сознательная подлость.
Да ты должна молить всех своих богов, чтобы через двенадцать лет ты выглядела хотя бы приблизительно так, как я сейчас! – думала я. Но вслух ничего не сказала, ибо здесь я была агрессором, вторгшимся в ее дом, а я не хотела никакой борьбы, никакой конфронтации. Я хотела только одного – понимания и сближения, насколько это возможно.
– Не будь такой отсталой… – сказала я мягко, – времена идут, все вокруг меняется. Вокруг нас масса пятидесятилетних мужчин, которые живут с двадцатилетними девушками.
Она язвительно приподняла брови. Я знала, что она сейчас скажет то, что сказал бы на ее месте любой консервативный человек с подобным уровнем мышления. Именно это она и сказала.
– Я думаю, что все-таки с мужчинами в таких ситуациях все обстоит несколько иначе!
Да, понимания тут явно не получалось. Пожалуй, что в результате недельного, нет, скорее месячного диалога, мы, возможно, смогли бы прийти к пониманию, но к чему вся эта миссионерская работа, если из исходных предпосылок есть только стойкость?
Зазвонил телефон. Это был Симон. Когда он ссорится со мной, подумала я, то тут же звонит своей жене! Хорошо устроился – одной из нас он всегда может поплакаться в жилетку. Той, которая на этот момент с ним особенно добра.
Чтобы сделать мне больно, она говорила с ним мягким, ласковым голосом, прекрасно зная, что меня это заденет. Несмотря на мои возражения, она сразу ляпнула, что я сижу у них дома и наша беседа, по ее мнению, оказалась не особенно плодотворной.
– У тебя еще дела? Да? Хорошо, милый, я поняла, буду ждать, до скорого.
Она положила трубку и с довольным видом посмотрела на меня, понимая, что и второй удар ей удался – это явно читалось у нее на лице.
Когда я взглянула на нее еще раз, мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, как раз такая жена и нужна Симону. С одной стороны, она вела себя нежно и казалась беззащитной, будя в нем, таким образом, древние инстинкты кормильца и защитника и предоставляя возможность почувствовать себя большим и значительным; а с другой – своим инфантильным упорством, тупостью и бесстыдным упрямством постоянно провоцировала на проявление в избытке имеющейся сексуальной силы. Она была типичной самкой из тех, кому достаточно быть мужской подстилкой. Всем своим видом она показывала, что всегда будет нежной и мягкой, всегда будет отдаваться и всегда будет держать свой язык за зубами. И мужчина остается мужчиной, а женщина – женщиной.
Нерешительность и слабый характер Симона, его ветреность и безответственность в житейских делах, его аморальность и инстинктивность, пожалуй, нуждались в такого рода маленькой, бездуховной, ограниченной, достаточно продувной бабенке, в этом пауке, который, как он говорил, хочет опутать его с головы до ног. А его подсознательный протест выливался в формы супружеской неверности со мной.
Я и дотоле была уверена, что он во всем этом нуждается, но не отдает себе в этом отчет. В любом случае он смутно, неясно подозревал, что, несмотря на все ее недостатки, именно здесь, возле нее, должно быть его место.
Я позволила себе быть нескромной и поинтересовалась, не было ли между ними близости за последнее время. Она ответила очень уклончиво, в том духе, что не мог же ребенок появиться сам по себе.
– Он клялся мне небом и землей, что между вами ничего не было в последнее время, – сказала я. – И я просто хочу выяснить, не наврал ли он в очередной раз. У меня ведь тоже есть терпение, и я чувствую, скоро упадет та капля, которая переполнит чашу.
Я испытующе посмотрела на нее. Она сидела и загадочно улыбалась. Я не вытянула из нее ни того, исполняет ли он еще свои супружеские обязанности, ни того, согласна ли она, чтобы он ушел ко мне.
– Он заботится сейчас обо мне так, как никогда прежде, – упрямо произнесла она и уставилась в одну точку перед собой. – Он каждый день звонит мне по два-три раза и радуется нашему ребенку не меньше меня! Я знаю, что мой муж не бросит меня на произвол судьбы! На все остальное мне наплевать! Я не хочу нервничать и потерять ребенка. А ты можешь не надеяться, что я просто так, без борьбы, расстанусь со своим мужем!
Я спросила у нее, почему же тогда вот уже год, как он собирается уйти от нее? Он ведь сам мне часто говорил, что у них нет ничего общего, что в доме никогда ничего не происходит, что они только и делают, что спят или смотрят телевизор. Что их совместная жизнь кажется ему пустой и застоявшейся, как болото. И что он не видит в ней перспектив развития.
– У нас никогда не бывает скучно! – упрямо повторила она, по меньшей мере, три раза.
– Мы очень многие вещи делаем вместе, занимаемся спортом. У нас всегда что-нибудь происходит!
Она немного помолчала, затем тихо сказала:
– Но если в столь недолгом супружестве уже появилось такое чувство, то тогда действительно все это не имеет, пожалуй, никакого смысла…
Я села в машину и уехала. Как фурия я неслась через маленький городок.
Сначала я искала Симона у себя дома. Потом в итальянском ресторане, потом в греческом. Затем снова у себя дома, где оставила ему записку, чтобы, не застав меня там, он ни в коем случае не уезжал, а дождался бы меня. Потом я позвонила его жене, но никто не снял трубку. Тогда я поехала к ней сама. Очевидно, она не подошла к телефону, окончательно исключив меня из своего умиротворенного приемом гостей сознания. Но дома никого не было.
Я ринулась назад. И тут вдруг увидела его, звонившего из телефона-автомата. Когда он увидел меня, у него был такой вид, будто он хочет запереть дверь телефонной будки. Я ворвалась к нему. Я орала на него, я била его, я несколько раз заехала ему в пах, пиная ногами. Он пытался удержать меня. В его глазах метался страх. Он всегда так заботился о своей репутации!
– Да успокойся же ты! – повторял он снова и снова.
Ему было страшно стыдно – ведь все происходило прямо на улице его родного городка. Я знала, что больше всего ему сейчас хочется хорошенько отхлестать меня по щекам, чтобы привести в чувство, но он боится это сделать. А я продолжала колотить его и сквернословить на всю улицу.
– Ты почему уехал? – орала я на него. – Для каких таких важных переговоров? Почему ты тут же кинулся звонить своей жене? Где ты был? Я тебя везде искала!
– Я поехал в гольф-клуб и позвонил тебе через десять минут оттуда. Но тебя уже не было дома. Я знал, что ты полетишь к Бритте, потому и позвонил туда. Я подумал, что, может быть, вам и правда стоит поговорить друг с другом!
Начался дождь. Вода лилась с неба и текла по нашим рукам, глазам, волосам.
Как в фильме, подумалось мне. Я презирала его и, в то же время, любила.
– Пойдем, – сказал он. – Поехали к тебе.
– Я страшно хочу есть! У меня целый день во рту маковой росинки не было!
– У меня тоже, – сказал он.
Мы отправились обедать.
– Ты знаешь, почему я уехал?
– Нет.
– Я уехал, потому что ты была права – тебе действительно все время приходится меня ждать. Да еще с этим отпуском все так неудачно получилось.
Я промолчала.
– И случилось кое-что еще более неприятное, потому-то я и уехал… Дело в том, что я вообще никуда не могу сейчас поехать! В Розенау у нас серьезные проблемы с персоналом. А мой отец, с тех пор как узнал о наших отношениях, отказывается помогать мне. Раньше он бы обязательно помог. Но не сейчас.
Нет, никогда не нужно уступать этим людям там, где они этого требуют.
Моя жертва, на которую я пошла, отпустив Симона на отдых с женой, обеспечив себе самой каких-то несчастных пять дней совместного с ним отпуска, оказалась совершенно напрасной. Он послал к черту все наши с ним отношения, которые должны были стать «делом всей его жизни», из-за парочки клиентов, которые в этот выходной день могли вообще не появиться. Все это было нестерпимо унизительно. Почему я терплю эту гротескную несовместимость наших стилей жизни, точек зрения, ценностей, масштабов? Мы два совершенно разных мира, и я никак не могла понять, что же нужно сделать, чтобы изменить ситуацию. А, может, в этой несхожести и заключается та притягивающая нас друг к другу сила? В половине двенадцатого позвонила его жена; обменявшись с ней парой слов, Симон положил трубку.
– Она сказала: «Извини, что я тебе позвонила».
Он молча уставился перед собой в одну точку с ничего не выражающим лицом. Непрочность ситуации он пытался зацементировать ложью. И нехватка персонала в Розенау, как я уже поняла, тоже была очередной ложью. Он просто не хотел – или не мог – уехать со мной, оставив здесь Бритту.
– Почему ты все время врешь? – спросила я напрямик. – Почему не можешь найти в себе мужества хоть раз в жизни сказать правду, несмотря на то что тебе это неприятно?
– Я не привык к этому, – просто сказал он. – Когда в течение стольких лет врешь по любому поводу и тебе нужно это делать, чтобы, например, избежать затяжных супружеских ссор, то потом уже не можешь вот так вот взять и сразу измениться. Это просто не получается. Может быть, со временем…
Мы обессиленно повалились в кровать. Я снова выкурила сразу три сигареты. После пяти лет воздержания я опять начала курить, так как это приносило моим измученным нервам хоть какое-то облегчение.
Перспектива как провести следующий год с этим мужчиной, так и потерять его казалась мне одинаково удручающей. Ни первое, ни второе не казалось достойным выходом из ситуации.
На поддержку Янни я уже вряд ли могла рассчитывать, как в профессиональном отношении, так и в личном. Внутренне я стояла среди руин, а снаружи на меня непрерывно сыпались различные предложения. Пресса требовала интервью, телевидение просило об участии в ток-шоу, постоянно звонили журналисты и редакторы, предлагая совместные проекты, у всех были на меня свои виды. Все ожидали моего участия – и обманывались в своих ожиданиях. Вся моя энергия была направлена на личную жизнь; все, чего я достигла за последние годы, было поставлено на карту.
На следующий день позвонила мать Симона. Она тоже была в курсе наших дел.
И в ней я тоже почувствовала непонимание и враждебность. Она определяла ситуацию как катастрофическую и требовала от меня, как от зрелой и ответственной женщины, покончить со всем этим. Она подробно описала положение Бритты и ее чувствительность и то, как им едва не пришлось вызывать врача после моего вчерашнего визита.
– Зачем вы вообще к ней поехали? – как минимум три раза за разговор спросила она у меня высоким, страдальческий голосом.
– Я так воспитана, что когда сталкиваюсь с трудностями, то стараюсь их обсудить и решить, а не закрывать на них глаза.
– Да что вам нужно-то от нее? – взвизгнула она и уже своим голосом сказала: – Ради Бога, оставьте нашу семью в покое!
– Я, по крайней мере, за всю свою жизнь не наврала столько, сколько ваш сын за один год, – сказала я. – И вам следовало бы извиниться передо мной за то, что высказывания вашего сына я, по неопытности, принимала за чистую монету.
– Мы здесь ни при чем! – возмущенно воскликнула она. – Мой муж и я – мы за всю жизнь никого ни разу не обманули! И мы никогда не учили его лгать!
Она все упрашивала меня прекратить, наконец, отношения с ее сыном.
– Этого я пообещать, к сожалению, не могу, уважаемая фрау Шутц.
Конец беседы.
Телефонный разговор с Симоном.
Он пытается получить помощь для Розенау. По его словам. И дюжину женщин на воскресенье. По его же словам.
Вечером велосипедная прогулка – по его инициативе, какой прогресс! – в Штаузее. Беседы о карме, инкарнации, профессии, шансах в жизни и о том, что они выпадают человеку, пожалуй, не чаще двух-трех раз за всю жизнь.
Симон хотел изучать биологию и химию, а его отец настаивал на цветочном бизнесе. Традиции и авторитет победили.
Симон метался между долгом, ответственностью и сочувствием к Бритте – сочувствием, которое, пожалуй, все-таки, было замешано на любви и какой-то внутренней связи, и стремлением к другой, желанной жизни, мир человека в которой шире и богаче, жизни, для которой он не сделал ровным счетом ничего и не собирался делать. Собственно говоря, у него не было для этого никаких сил.
Все это он сделает для своего ребенка, которого ждет от Бритты. У Симона был еще один ребенок, мать которого он оставил еще во время беременности, но забота о том малыше ограничивалась лишь выплатой алиментов да периодическими посещениями из чувства долга.
Так же он боялся, что я не выдержу, что мое состояние становится все хуже, что я не смогу больше переносить те удары, которые еще могут свалиться на нашу голову. И что, в конце концов, я вынуждена буду уйти – или ему самому придется это сделать, – и что в один прекрасный момент для нас обоих все станет еще хуже. Или что, может быть, это случится уже в январе, когда появится ребенок.
– Я тогда буду там гораздо нужнее, ты понимаешь меня? – говорил он. – Потому что, когда родится ребенок, Бритте нужна будет моя поддержка…
Он даже не заметил, как больно он мне сделал этими своими рассуждениями.
Так же как не заметил и того, что его поведение и высказывания выдавали в нем косность, которая, в свою очередь, побуждала его на почти бессознательном уровне к защите семьи, условностей и всего буржуазного порядка.
В начале лета я начала выслеживать его везде, где только можно. Под покровом темноты я подкрадывалась к его дому, чтобы убедиться, что он сказал правду относительно своего местопребывания – или, наоборот, иметь возможность уличить его во лжи. Я делала это для того, чтобы наверняка знать, что является правдой, а что – нет. Свою интуицию в этих вопросах я, как казалось мне, потеряла. Меня раздражала моя бездеятельность, чувство парализованности. Я курила и пила и направляла свою агрессию против себя самой. Нужно нарушить правила игры, думала я.
В половине второго ночи он поднял трубку.
– Я не слышал звонка… – сказал он.
Его ложь доводила меня до безумия. Именно в это время я начала повсюду за ним шпионить как непосредственно, так и по телефону. Мой контроль за ним усилился и стал сродни насилию. Я прямо-таки впала в какую-то маниакальную жажду справедливости, и порог моей терпимости опускался тем ниже, чем был уровень ответного противодействия.
Янни сказал мне как-то раз:
– Я не знал ни одной женщины, которая предоставляла бы мне столько свободы, как ты!
Сколь сильно изменились времена! И сколь сильно поведение человека зависит от поведения его партнера. Я делала контрольные звонки, пряталась в кустах, подкарауливала за углами домов, играла в Шерлока Холмса и временами даже находила это все довольно интересным, хотя, конечно, очень ребяческим. Стыд и срам – почти в сорок лет!
В первый раз я подловила его, когда он поехал к своей жене, сказав при этом, что ему нужно к врачу; в другой раз я увидела его абсолютно нормально выходящим из кафе-мороженого, при том, что утром он, чтобы не ехать со мной в город, отговорился растяжением связки.
– Мне просто стало гораздо лучше к вечеру, – сказал он тогда, хотя еще утром разыграл на моих глазах целое драматическое представление по полной программе: тут была и внезапная слабость, и стоны от боли и необходимость срочной перевязки. Целая комедия вместо одного простого «нет». Очевидно, ложь давала ему своеобразное чувство уверенности в себе. С ее помощью он напускал туману, создавал вокруг себя темное облако и, как рак-отшельник в свою раковину, придумав себе иное лицо, образ, прятался за него. И всегда до последнего настаивал на своих выдумках, которые сами по себе были столь чудовищны и дешевы, что я воспринимала их даже не столько как унижение своей чести и человеческого достоинства, сколько как оскорбление интеллекта. Когда я начинала загонять его в угол, он продолжал оспаривать правду и мою версию до тех пор, пока не оказывался припертым к стене окончательно. И только тогда, когда я уже знала всю правду и могла доказать ее, на его лице появлялось виноватое выражение и он начинал придумывать и оправдание своей лжи, и обоснование ее необходимости. Я чувствовала себя словно в каком-то лабиринте и уже начала сомневаться в своем рассудке и в реальности. Я не могла уже воспринимать эти его игры в прятки с прежним юмором. Он постоянно изворачивался и все отрицал, кроме тех случаев, когда я ловила его на месте преступления; тогда он малодушно начинал бормотать что-то, опять же в свое оправдание. Это был просто трусливый слабак. В первое время я чувствовала себя карающей матерью-победительницей, абсолютно справедливо выслеживающей шкодящего сына. Но, по большому счету, это ничего не дало, кроме кратковременной ясности в некоторых вопросах и подтверждения некоторых догадок.
– А не станет ли человек неинтересен, если будет абсолютно прозрачен для окружающих? – вполне серьезно спросил он меня как-то раз. Вот лаконичный комментарий Бенедикта, которому я рассказала об этом вопросе:
– Это какая-то дурацкая цель – все время быть таинственным… – сказал он, слегка растерянно. Он не мог понять, почему взрослый человек так в этом нуждается. Я тоже не могла этого понять. Это казалось мне остаточным явлением переходного возраста.
