Текст книги "И обретешь крылья..."
Автор книги: Лиза Фитц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
СНОВА ДОМА
А потом я просто перестала давать ему знать о себе. В ответ на звонки я послала ему клочок туалетной бумаги, на которой было написано: «Пошел к черту!»
Но это был ад.
В спальне, в саду, на кухне, повсюду я встречала его.
Боже мой, – думала я, – всю мою силу и весь порыв он поглотил, как огромная дыра; все мои мысли и взгляды исчезли в трясине; все осталось без результата!.. С Янни я билась об стену из слов, с Симоном я бьюсь о стену полного отсутствия реакции.
Его тело живо и прекрасно, его руки теплы и сильны – но душа тяжела как свинец. Может, мне нужно удовлетворяться небольшими интрижками? Там я никогда не смогу пережить настоящего страдания, ибо такие романы не выносят погружения в пучину повседневности.
Три дня лишения. На пятый день зазвонил телефон.
Это был Симон. Он говорил быстро и суетливо.
– Послушай, не клади трубку!.. Через четверть часа я буду у тебя, с чемоданом, если ты еще хочешь!..
Я громко рассмеялась. Грязная вонючая свинья, – подумала я.
– Да ты, кажется, рехнулся?! Поцелуй меня в зад! Здесь больше не оказывают поддержки для слабохарактерных детей цветочников и для больных идиотов тоже!
– Я знаю, что ты совершенно права… но…
– Ты столь же глубок, как лужа перед домом! Ты либо полный дурак, либо законченный садист.
– Может быть, и то и другое.
– Скорее всего. Но ни то ни другое мне не нужно! Почему, когда я вернулась, ты не пришел, хотя бы как друг?..
– Мне было стыдно…
Мы встретились и пошли в кафе.
– У меня только полчаса времени, до четырех.
– У меня тоже, – быстро сказал он.
Он пытался объяснить свое предательство – которое по счету?
– Плач детей… все были дома. Я не смог!..
– Симон, я больше не хочу с тобой жить. Все кончено.
Он молчал.
– За то, что ты причинил людям, тебе нужно все кости переломать. Тот, кто сам много страдал, никогда не причинит боль другим, да еще с такой легкостью.
– Ну, теперь, похоже, испытаю все это на себе… – сказал он.
Но при этом не выглядел так уж безумно несчастным. Он все еще недооценивал свое положение.
– Я не верю тебе ни на грош. И не могу жить с человеком, который каждый месяц меня бросает. Ты хоть помнишь что ты мне говорил все эти шесть недель?
– Да, – ответил он и стал смотреть в пол.
Все театр, – подумала я. – Может быть, он нуждается в сильных впечатлениях и сейчас испытывает удовольствие? Или он просто еще ребенок? Большой ребенок? Инфантильный монстр?
– Ныне, и присно, и во веки веков – я больше не хочу! Аминь!
Если он хочет остаться дураком, то мне это не обязательно. Он привык, что все терпят его ненадежность и капризы. Привык, что все пакости сходят ему с рук. Но я ему кто – мать или сестра милосердия? Нет, все кончено! Хватит с меня!
Забыть его окончательно!
ДОКТОР МЕЛЛИНГЕР
– Мужчина должен уметь подчиняться, иначе он никогда ничего не поймет, – говорил Янни.
Я пыталась дома продолжать терапию, начатую в Лауфенберге, нашла терапевта, который жил поблизости, в сорока минутах езды. Среди предлагаемых услуг числится также и гипноз. Я подумала, может быть, можно вытравить из моего подсознания Симона и вернуть туда мою былую силу?
Доктор Меллингер был мне симпатичен – бодрый, с чувством юмора мужчина, с которым я охотно общалась. Хотя предоставить мне желанный гипноз он оказался не готов. Кроме того, он полагал, что анализ и беседа могут иметь форму нежности. Еще три года назад эта фраза заинтересовала бы меня, сейчас – нет. При слове «нежность» я думала о Симоне и о том, что он каждый день обнимает свою жену. Эти мысли приводили меня в состояние агрессивности по отношению к теориям неотомщения. Я желала ему счастья, даже если это было только псевдосчастье, но при этом хотела уничтожить его, как он едва не уничтожил меня. Мои фантазии стали чем-то самостоятельным: плеснуть кислотой в лицо, искалечить, заложить бомбу, разбить машину, приковать цепью в подвале и каждый день мучить.
С доктором Меллингером у нас была волнующая беседа, во время которой он пытался подтолкнуть меня к объяснению обуревавших меня чувств и эмоций. Однако мне этого совершенно не хотелось, учитывая то, что на этих чувствах и эмоциях я прожила последние несколько лет.
– Неужели вы не видите, что со мной делается? – говорил он, вы же заставляете меня скакать с вами от мысли к мысли, умело провоцируете меня – и я скачу с вами!
– Когда вы меня спрашиваете, я только отвечаю, сказала я. – Я же не могу управлять тем, что за меня отвечает в данный момент – разум или чувство.
В следующий раз речь шла о Симоне и о том, что, возможно, я для того постоянно напоминала о его предательствах, чтобы продемонстрировать, насколько я человечнее его. В случае с Янни я доминировала в профессиональной области: у меня было имя, у него нет. А перед Симоном я блистала интеллектом, риторикой и зрелостью характера.
– Разве вы не понимаете, что делали с ним здесь? – сказал доктор Меллингер, указывая на голову. – Вы имелиего таким образом!
Ага. Итак, словесное насилие. Я, значит, подчиняла его с помощью слов, а он меня – своими отказами. Борьба силы-слова против ничего-не-делания.
– Вы хотите доказывать мужчинам, что вы – больший мужчина, чем они.
Ага, теперь он подошел к фрейдовской байке о зависти к пенису! К черту Фрейда! Я лучше – и прежде всего как человек!
– А вы сказали бы так, будучи женщиной? – спросила я.
– Пожалуй, нет, тут вы правы.
По крайней мере, в этом он признался. Женщина-аналитик, скорее всего, сказала бы:
– Вы ужасаете мужчин своей энергией, провоцируя на реакцию, которую сами же не желаете выносить. Это – одна из главных проблем нашего поколения.
Промежуточная стадия на пути к женской революции?
Меня хотят перетрахать или переговорить? Я пугало для мужчин? Да – и по праву! Что это значит? Каждая интеллигентная женщина имеет миллионы естественных врагов – это все мужчины! Но почему, черт подери, я все время нарываюсь на таких мужчин, которые настолько ниже меня в одних отношениях и настолько выше в других? Все время эта фатальная смесь презрения и уважения… Либо Бог, либо конюх, либо шут.
В наших беседах с доктором Меллингером мы кое к чему пришли, но продвинулись не настолько далеко, чтобы распутать всю головоломку. Каждый раз, когда в наши беседы начинал просачиваться Фрейд со своей завистью к пенису, я скисала.
– Этот мужчина довел вас до невроза, – сказал доктор Меллингер.
Ага. А теперь? Это оскорбление, которое волнует мне кровь? Оно мне нужно как провокация, чтобы взбодриться? Это тот секс? И он тоже. Это поведение Мачо, подчинение, грубость, которые пробуждают по-собачьи сладострастное желание отдаться? Реагирую я как мужчина – или как женщина? И то, и другое! Я реагирую с готовностью и к борьбе, и к покорности одновременно. И это хорошо.
Очевидно, это не укладывается в терапевтические рамки нормы?
У мужчин всегда больше юмора, больше жесткости, больше настойчивости, больше силы – а проклятый пенис – это самое последнее, чему я у них завидую. Такое безумное утверждение могло родиться только в перекошенных мужских умах, каковым и обладал Фрейд. Я завидую их господствующему положению, которое они занимают повсюду, их вседозволенности, их первоочередности, их уверенности в том, что они все знают лучше всех. А что они знают лучше всех? Ничего! Но они утверждают это ежедневно. То, что нам приходится высиживать птенцов, они изображают как слабость, сами в это время оставаясь свободными и отговариваясь якобы заботой о птенцах, имеют возможность улететь из гнезда. И называли силой то, что было не чем иным, как увертками. И вот теперь мы должны быть рады на веки вечные тому, что мужчины везде считаются головой, а нам отведена скромная роль чрева. Черт подери!
Динамика, целеустремленность, пробивная сила, воля – формы энергии, которые принято считать мужскими, откуда следует, что энергия и динамика сами по себе суть черты мужские. Но это не так! Это все – условность, клише! Или все же нет?
Не нужно ли несколько ограничить фаллическое чванство, которым мужчины защищаются уже тысячи лет? Как часто совокупляются приматы за день? Бесконечно часто и с любым, кто подходит достаточно близко. Самое главное – наслаждение! Полигамия – это по-женски. Давайте оставим церковь простакам! Сексуально активные женщины вселяют в мужчин ужас и поэтому все еще должны сдерживать себя. А причиной всему мужской страх и мужская слабость. Мужчина подчиняет женщину, потому что трусит перед ее силой. Потому-то ведется беспрестанно такая кутерьма вокруг его члена.
И почему только мы такие славные?! Наш мозг зарос слизью из-за этой славности. Славный значит женский, женский значит славный!
Что бывает, когда женщина вдруг говорит правду? Легионы смертельно оскорбленных мужчин отворачиваются от нее! Потому что это правда об их членах, потенции, об оргазме. Ты знаешь, как это выглядит в немецких постелях? Нет? А я знаю ситуацию вдоль и поперек – половина женщин не имеют оргазма из-за незнания мужчинами женской анатомии. Нет ни потенции, ни эротической культуры. Варварство. Наша эротическая культура ограничена гинекологическими видео и рассказываемыми собутыльниками непристойностями.
А мужчины очень часто говорят правду. Женоненавистнические высказывания вот уже сотни лет считаются общественной нормой, стали частью культуры, литературы и искусства. Мы гораздо легче сносим удары, мы даже позволяем себя унижать и остаемся рядом после этого. Способность к страданиям – это женская добродетель, а значит, и сила тоже.
Женщины должны казаться слабыми, мужчинам нужно казаться сильными.
Я прекратила встречи с доктором Меллингером.
– Я правильно понимаю, что предстоит еще круг почета вокруг Симона?
Торак, склонив голову набок, насмешливо посмотрел на меня. Я рассмеялась. Его предположение подтвердилось, как, по большей части, всегда.
– Да… Если вам угодно назвать это кругом почета! – сказала я. Временами это казалось мне игрой, правил которой я не понимаю.
– Но и сама игра доставляла вам радость, удовольствие от жизненной комедии, только на этот раз вы угодили в трагедию, угрожавшую разрушить душу и поломать жизнь. Ваша зависимость от алкоголя повысилась, самосознание угасло…
– При этом я хотела лишь поиграть в кошки-мышки!..
– Да… Но были ли вы хорошей мышкой, сударыня? Нет. Полумертвая мышь – это плохая мышь и неинтересна кошке!.. И та сжирает эту мышь или идет спать, если уже сыта. Холодность и невнимание возбуждают ваш охотничий инстинкт, демонстрация равнодушия сродни отказу. Разве не так? Симон имел бесценное преимущество игры на своем поле, он всегда был поблизости, тогда как другие мужчины исчезали из поля зрения.
«Кто ближе, тот и победил!» – говорят об этом в Италии. Но местному оленю всегда требуется еще и местная косуля – и ею были вы! Вы предоставляли ему все больше и больше места, вместо того чтобы очертить границы!
– Я люблю мужчин, но, очевидно, эта любовь не доходит до них! Они ведут себя просто как дерьмо собачье. Мне приходится становиться жестче и настойчивее!
– Правильно. И оставьте свою слезливость, уважаемая, это их не берет. У мужчин появляются садистские наклонности, когда женщина слишком слаба.
– И когда они слишком сильны, тоже. Почему?
– Чем хуже обходится мужчина с женщиной, тем сильнее приклеивается она к нему, потому что она всегда спрашивает: Почему? Ну почему он так груб? Ведь на самом-то деле он явно не такой!
– И этого «на самом деле» она ждет лет пятнадцать, и все это время ей плохо.
– Так и есть! Это «почему» ввергает женщину в пропасть бессмысленной привязанности. Зависимость, любовь моя, возникает не тогда, когда получаешь что-то прекрасное, а тогда, – заметьте это! – тогда, когда тебе отказывают в необходимом!
Симон признавался, что он мстителен. Справедливость была ему чужда, снисходительность тоже. При вызове или провокации его мотор приходил в движение, и он начинал наносить удары ниже пояса: удары и поцелуи, вот в чем заключалась его любовь – это у него было от отца. «Его мазохистская ранимость обернулась садизмом, чтобы защищаться от травм», – гласил письменный анализ графолога.
Торак высморкался и поднялся, чтобы выбросить платок в мусорную корзину. Затем одернул одежду и снова сел на свое место.
– Так откажитесь от своей жертвенности! – убежденно произнес он. – Поступаться собой ради представлений кого-то другого – это может плохо кончиться. Отсюда жалость к себе и плаксивость. Вы должны атаковать, уважаемая, это ваш стиль!
Атаковать… Это мне что-то напоминало.
– Я хочу, чтобы моя оригинальность снова возродилась, – сказала я. – Быть пылкой возлюбленной – это безвкусно и неоригинально. Стыд, бесчестье интересны только тогда, когда переработаны литературно или музыкально…
– … на достаточно высоком уровне, с необходимой отстраненностью, – добавил он.
– … и увековечены в форме искусства, – сказала я.
Торак лишь взглянул исподлобья, его черные глаза задержали мой взгляд.
– Вот, Лена, мы и добрались… Это задача всей твоей жизни. Именно это. Не опускайся в банальность повседневности и тривиальность грошовых романов, которые пишет жизнь. Также не задерживайся на своих слабостях. Раскинь крылья широко и лети.
– Я не могу лететь, мои крылья поломаны, а перья вырваны!
– Нет, можешь… Крылья отросли.
ФЕНИКС
Ускользнут только смелые!
ВОСКРЕШЕНИЕ
Мы не виделись несколько месяцев – и я начала возвращаться к жизни.
Но не сразу.
Первым делом я взяла себе собаку из приюта, щенка, который в первые дни так меня достал, что я хотела было отвезти его назад. Потом я на две недели впала в спасительное опьянение покупками: купила брючный костюм от Версаче, чудовищно дорогую софу из ярко-красной кожи, два громадных ковра и еще целую кучу совершенно бессмысленных вещей. Я расшвыряла тысячу марок, и мои финансы были в крайне напряженном состоянии. Не в последнюю очередь это было из-за того, что летом я вообще не выступала да и ничего другого тоже почти не делала.
Собака и мания приобретательства существенного облегчения не принесли.
Я сидела дома и бездельничала, настроение с каждым днем становилось все хуже, и я снова впадала в состояние оцепенения. Страхи ушли, дрожь тоже, но душевно я продолжала находиться как бы в состоянии наркотического опьянения. Душа не хотела понять, что все уже должно пройти.
Я была печальна. Чтобы не встретить Симона, я избегала тех мест, где он мог оказаться, ездила по окружной дороге, по которой ездил и он из тех же соображений. И мы все время встречались.
Я тешилась фантазиями на тему мести, но каждый раз приходила к выводу, что она, в конечном счете, обернется против меня самой. Собственно говоря, мне нужно было лишь как-то облегчить душу, разрядиться.
И вот был разгар лета, а я, как ошпаренная свинья, пребывала в смятении – мое лихачество засекли радаром и лишили прав. Мне пришлось заплатить двенадцать сотен марок штрафа и на целый месяц подчиниться запрету ездить, даже на своем горячо любимом «Харлее».
И вот я наняла одного своего приятеля, у которого как раз в тот момент не было работы, поручив ему возить меня за пару марок в час. Ади терпеливо выслушивал мои монотонные причитания, поддерживал своими деревенскими шуточками; щенок тихо сидел на заднем сиденье.
И вот вдруг, в один из жарких летних дней, я начала писать. Я писала целыми днями, по многу часов, писала как одержимая. Я писала как из самой души и завершила все, что целые месяцы до этого планировала сделать для своей новой программы на сцене. Тут соединились мужество и сарказм.
Мало-помалу мне стала очевидна смехотворность всего, что произошло, комизм невыразимого страдания, моего ожесточения против собственной слабости, инфантильная привязанность, стали ясны хитрость и пронырливость Симона, пагубность его воздействия на меня, трагикомичность и гротескное упоение, в котором я все это время пребывала. К этому примешалась еще и злобная мстительность вкупе с сознанием того, что ничто не может быть более подходящим для спасения и низвержения Симона до карманного размера, чем моя родная стихия – сцена!!
У меня был шанс сотни раз выкрикивать свою ярость и тоску, привлечь к ним внимание, избавиться от чрезмерного груза, тяготившего меня, и делать это до тех пор, пока я не избавлюсь от всего этого. Для чего жизнь устраивает такой прессинг, как не для того, чтобы использовать его? И если мне повезет и я хорошо справлюсь со своей задачей, то многие тысячи людей, которые бывали в подобных ситуациях, смогут хорошо посмеяться над моей ролью жертвы. Тем самым будет оказана услуга всем участникам представления, и к тому же сама постановка быстро окупится.
Искусство – вот мой закон!
Так я и написала всю свою историю. От начала до конца.
Первое время было просто ужасно. Я не выдерживала больше пяти минут пребывания в рабочем кабинете. Сразу, как только я садилась за письменный стол, он начинал представляться мне угрожающим монстром.
Стопки бумаги, полные заметок, – результат трехлетнего бездействия – выпирали со всех полок! Потом я пыталась победить панику и разложить эти стопки по темам. Это я выдерживала самое большее десять минут; стопки становились меньше, записки – понятнее; моего терпения хватало уже на целый час. Так дело и продвигалось.
Я преодолела себя в борьбе против своего страха в мучительной и упорной работе с мелочами. И постепенно, шаг за шагом, творческие способности и мужество возвращались ко мне.
И вдруг меня как прорвало; слова снова пришли ко мне, пальцы летали по клавиатуре, фразы рождались сами собой.
Сначала шла какая-то жутко сентиментальная, чрезмерно подробная, плаксивая ерунда. Потом я вставила много пассажей, часто занимавших по целой странице, четко все сформулировала, привнесла некоторый блеск, остроту и выпарила всю историю до самой сути.
То, что осталось, и было моей сущностью: юмор.
И когда в течение нескольких лет мне пришлось сдавать экзамен на зрелость, то, что осталось, было: юмор.
То, что меня спасло: юмор.
То, что возрождает меня вновь: смех.
Я родилась под смех и рождаюсь снова и снова благодаря ему же.
– Как тебя зовут, Лена? – все время звучит глубоко во мне нежный голос.
Когда я бываю измучена ночными кошмарами, он зовет меня из глубины печалей: «Как тебя зовут, Лена?..»
И когда меня все-таки достают мания, безумие, страдания, он настойчиво звучит во мне: «Как тебя зовут, Лена???»
– Лустиг… Меня зовут Лустиг… Лена Лустиг!..
– Хорошо, Лена… – говорит голос, – никогда не забывай об этом…
Юмор рождается из страданий.
И правда, не смешно ли – это бесконечный танец вокруг любви и наслаждения, жизни и смерти, радости и горя? Не выставлять на посмешище то, что с нами происходит, а окунать ужасающую правду в позолоту, чтобы можно было принять ее как высочайшую ценность человеческой жизни, которая покажет нам цену нашего бытия.
Эта позолота и есть смех.
Итак, я приняла свою боль и достигла здоровой печали, я приняла свою ярость, и она стала жизненной силой, я приняла свое страдание, и оно начало превращаться в доброту. И вдруг я заметила, что стала много, много сильнее в тот год.
Я – зрелая женщина.
Но еще не совсем.
С момента нашего разрыва прошло два месяца; за эти восемь недель я полностью написала всю свою новую программу: женщина, которая из-за мужчины оказывается на грани жизненного кризиса и вдобавок еще напугана докторами-психологами. Они берут с нее деньги, но никакого облегчения не приносят. Родственники выдают тривиальные советы, пьянство дает какое-то облегчение от страданий, но в качестве долговременного средства не годится, философия остается чистой теорией. Потом я еще высказала и отношение к политике: человек, погруженный в личные неприятности, не играет значительной роли в политике, либо если играет, то неверную. А наше общество состоит все больше и больше из таких вот погруженных в эти самые неприятности. А коллективные неврозы опаснее индивидуальных, особенно, когда к власти приходят демагоги.
И назвала я свое шоу «Феникс».
Потом я написала песни – «Любовь мучит», «Горячка», «Ангел-хранитель», «Иллюзии», «Благополучный мир» и заглавную песню «Феникс», самый острый номер из всех.
Я начала учить тексты, я зубрила их неделями, месяцами. Потом послала их Янни. Тот сказал:
– Хорошо, я буду это ставить. В декабре начнем репетиции. Как называется все вместе?
– «Феникс».
– Ладно, мне нравится. В марте – премьера в Мюнхене. За неделю до этого сделаем пробный прогон в провинции. В австрийской глубинке, например.
– Я боюсь, что там это не пойдет, – сказала я. – Ведь кризис типа того, что описан у меня, это специфика большого города.
– Это мы еще посмотрим. И, кроме того, когда речь идет о любви, тут уж каждый дурак поймет!
В сентябре я с Бени отправилась на недельку на отдых. Бени брал уроки езды на пони, и сейчас его обучала хорошенькая, приветливая девушка; я, по материнскому праву преимущественного проезда, галопировала по степи на венгерской чистокровке. Больше всего мне бы сейчас хотелось проехаться на четырехлетнем, только что объезженном жеребце, вороном, с длинной развевающейся гривой.
Ветер свистел у меня в ушах, легкие дышали свободно, и я пришпорила свою клячу, будто собираясь убежать от предстоящей катастрофы, будто она могла на своей широкой спине унести меня от всех страданий в далекий мир приключений и романтики. Мы галопировали через леса; носились по туманным утренним лугам; миновали мягкий, солнечный осенний полдень до тех самых пор, когда багровый шар заходящего солнца не закатился за горизонт. Ноздри моего коня раздувались, бока курились, его копыта втаптывали мой гнев в венгерскую траву.
Со времени нашего разрыва прошло уже три месяца, и я констатировала постоянное улучшение и общий прогресс, хотя, конечно, были и провалы, и тоска, и боль утраты, и сожаление о тех годах, когда я все растратила и думала, что потеряла окончательно. И все же какой лишенной всяких инстинктов идиоткой я была тогда! Эгоцентричная гусыня! Где было мое чувство собственного достоинства, приличествующее возрасту и положению в обществе? Без всех этих долгоиграющих причитаний и отговорок?
Я боролась с постоянной усталостью. Гигантская психологическая энергия, которую я тратила все эти годы, требовала теперь компенсации.
Мужчины ничего не могли мне дать, а я была слишком измотана и слишком трезва, чтобы пустить в свою душу или тело кого-то чужого. Я держалась за Бени, которому была нужна и который, в свою очередь, очень хорошо действовал на меня после всех этих лет. Вдобавок, меня постоянно мучила нечистая материнская совесть до тех пор, пока в одной газете я не прочитала следующее: «Оставьте жалость в стороне, дарите внимание!»
Ах, эта слезливая, слюнявая и сладкая душа! Высушить всю слизь из головы, пропустить сквозь нее свежий ветер, добиться кристальной свежести мышления, высокого напряжения вместо низкого, ментального электричества вместо клиторального… или анального и орального.
Жизнь, верни мне меня обратно и позволь, несмотря ни на что, любить!
В октябре я дискутировала с Томом, руководителем тура, нужно мне взять музыкантов или нет. Янни был против.
– Что тебе нужно от идиотов, которые получают деньги, выпендриваются и портят всем нервы? Ты ведь гораздо лучше сделаешь все сама!
Это было очень близко к действительности; Янни знал все повадки и замашки музыкантов. Но жизнеспособность артистки зависит также и от радости, которую она получает от выступлений, не только от таланта и способностей или же дисциплины. Ее представления излучают свет благодаря тем шуткам, которые она выплескивает на зал.
– Мне кажется, лучше выступать с музыкантами, – сказал Том.
– Мне, собственно, тоже, – сказала я.
– Что ж, давайте сделаем так!.. Нужно делать так, как хочется.
Я еще некоторое время поразмышляла над этой проблемой, после чего принялась за поиск. В самом деле, музыканты требовали значительных издержек в каждом отдельном выступлении. Не только из-за жалования, но и из-за расходов на транспорт и отели, что, в свою очередь, требовало своего распорядителя. Все вместе это увеличивало расходы почти вдвое. А это значит, что мне придется поднять плату за входной билет, дать более широкую рекламу, повысить оплату организаторов и устроителей, а также арендовать большие залы. Не исключено также, что это означает и уменьшение моего личного заработка.
Я рискнула, решив вновь вернуться к своим старым добродетелям: выносливости, любви к риску, радости от преодоления препятствий.
– Привет, Лена. Твой вечер был просто гигантским…
Я только подошла к нашему столику в ресторане.
– А ты, значит, Йоханнес… Привет!
Передо мной сидел крупный парень с голубыми глазами стального оттенка, блестящими черными волосами и капелькой безумия в сияющем взгляде.
– Я был бы чертовски рад работать вместе с тобой. Конечно, я не самый крутой профессионал из всех рок-гитаристов, но могу делать свое дело очень классно! Когда тебе можно сыграть что-нибудь?
– На следующей неделе я буду в Мюнхене.
– Хорошо! И, пожалуйста, называй меня Джей!
Номером вторым был Пит, большой, светловолосый англичанин, мать которого родом из Вены. Он соединял в себе английский черный юмор с венским шармом. Джей исходил из чувства и дерзости, Пит – из интеллекта и навыков; Джей был музыкант-самоучка, Пит учился этому. После первой же пробы появились проблемы.
Пит читал по нотам, а Джею, лишенному этой возможности, требовалось довольно много времени, чтобы разобрать мелодию на слух. Разумеется, это сразу же стало очевидно. Когда Пит ушел, Джей сокрушенно уставился перед собой.
– Что такое? – спросила я. – Почему ты повесил нос?
– А… У меня проблема: он играет совсем просто и очень быстро, а я ничего не понимаю и боюсь, что у меня ничего не получится…
Пришлось уговаривать обе стороны. Пит был недоволен.
– Послушай, если мне придется его обучать, то на это уйдет в два раза больше времени! Я, конечно, не против стать музыкальным руководителем и нести ответственность, но тогда это будет дороже стоить!..
– Так не пойдет!
– Мне и так приходится давать некоторые указания Джею – твои песни в гармоническом отношении не так-то просты. И когда он улавливает ту гармонию, то играет классно, но это затягивается так надолго!..
– Ох, Пит, пойдем!
У одного были образование и высокомерие, у другого – оригинальность и дилетантизм самоучки.
Им нужно было притереться друг к другу. Позже выяснилось, что они дополняют друг друга, как день и ночь. Пит нашел в Джее младшего брата, которому он мог бы объяснять мир и музыку. Джей позволял Питу шлифовать себя, но, порой, и осаживал его круто и безапелляционно. У Пита были трудности и с тем, и с другим. Во время долгих совместных разъездов у них развилась нежная дружба, однако это не мешало им постоянно спорить; Джей упрекал Пита в том, что его композиции слишком академичны и бескровны, слабы по содержанию, а тот Джея – в дилетантизме.
А я прошла за три месяца проб весь процесс созревания и стала начальницей. До сих пор мужчины указывали мне путь, говорили, куда стоит идти, а куда нет – на этот раз мне все приходилось решать самой.
Прежде всего Пит постоянно напоминал мне об этом:
– Если ты шефиня, то это ты должна решать, как нам нужно играть. А не Джей и не я. Или мы управляем коллективом, но тогда все будет происходить иначе. Итак, завтра скажи нам, что ты выбрала. Жду твоего решения, шефиня.
Мне не оставалось ничего другого, как вживаться в свою новую роль. Янни пока не мог присутствовать на репетициях, и я не могла улизнуть ни в спор, ни в возмущение, ни в прямое бегство. От меня ждали компетентности и чего-то вроде естественного авторитета. А оба музыканта держались линии установленного маршрута. Они ожидали, что эту линию должна установить я сама. Лучшего и быть не могло. Чисто интуитивно я сделала правильный выбор нужного времени и нужных людей.
Очевидно, мой ангел-хранитель был все-таки не дурак.
Мы сидели молча. Торак, как всегда, пил свой черный чай. Я смотрела в окно и размышляла над событиями прошедшего года. Еще некоторое время мы сидели так, ничего не говоря, потом Торак сказал:
– Взгляните, уважаемая… стоило только на что-то решиться самой, как это тут же удалось.
– Вы забываете, что все-таки потребовалось время на обучение мастерству.
– Это верно, но проблема женщин в том, что сначала они спихивают на мужчин функции вожака, а потом сами же жалуются на результаты этого. В нормальных, зрелых отношениях в одной ситуации лидирует один, в другой – второй.
Я откусила от своего бутерброда, который вот уже час лежал на столе невостребованный. Жуя, я ответила:
– Вы забываете, что мужчины сами охотно берут на себя руководство и хотят указывать, каким путем следует идти.
Торак перебил меня.
– Но только тогда, когда вы это им позволяете, уважаемая! Ведь со своими музыкантами вы получили прямо противоположный опыт.
– Ну да, борьба утомляет, но иногда мне тоже приходится сделать привал и опереться на кого-то.
– Это вы делаете и в спорте и потому не впали в покорную пассивность. Жизнь – это борьба, это провокация. Выносливость тренируема, разве вы этого не знали?
– Знала, конечно, это ведь я сама и говорила!
– Вдумайтесь, какой маленькой вы сделали себя и какой сильной снова стали. Вы же никогда не ломались, а только все сильнее и сильнее прогибались или… может быть, даже собирались в складки? Вы обладаете чрезвычайной гибкостью, и в этом-то и кроется ваша сила.
Он закрыл глаза и оставил меня наедине со своими мыслями. И вдруг сказал тихо:
– Когда я вижу перед собой цветок вашей жизни, то вижу тоненький стебелек, производящий очень хрупкое впечатление; но когда приглядываюсь к нему ближе, то замечаю, что у этого стебелька такая прочность, которая позволяет ему бесконечное число раз сгибаться и наклоняться. А сила, с которой он потом выпрямляется, может чувствительно поранить того, кто окажется рядом в этот момент… Будьте добры и помните о своей силе. Будьте осторожны в обращении с ней. Другие уже упали в пропасть, которую вы смогли миновать.
– Я была в этой пропасти…
Торак пожал плечами.
– Может быть. И все-таки, это очень интересно. Многие там не были. Они так и живут: ровно. Без взлетов, без падений, не испытав ни глубины, ни мудрости. Они знают об этом, но все имеет свою цену – слава, страдания, и большая часть людей не захотела бы пережить то, что довелось пережить вам.
– Да, я знаю. Они не выглядывают и за край своей собственной тарелки, но всегда знают, что и как должно происходить. Это же действительно смешно: ничего за свою жизнь не пережить, но при этом устанавливать критерии.
– Вы слишком многого ожидаете от людей и, когда они дают меньше, чем вы ожидаете, начинаете их презирать. А что даете, то и получаете. Вы правильно поступаете со своим сыном: оставляете его, как он есть, и помогаете в случае нужды. Почему вы не делаете так и с остальными людьми?
