Текст книги "Вознесение"
Автор книги: Лиз Дженсен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– Простите за ранний звонок, Габриэль, – говорит он. – Вы, наверное, видите седьмые сны – о новых способах…
– Каких еще способах? – отвечаю я в трубку. Поразительно, какую скорость развивает парализованная женщина, попавшая в форс-мажорные обстоятельства.
– Очаровывать шотландцев. А теперь серьезно. Вы, наверное, удивитесь, но я просто обязан вас спросить. Тот ураган в Рио, о котором говорила ваша сумасшедшая. Пациентка Б. – Голос у него возбужденный и, пожалуй, отчаянный. – Когда, по ее словам, он произойдет?
– Двадцать девятого.
В трубке раздается приглушенное чертыханье, потом что-то шуршит: очевидно, мой новый знакомый пытается одеться, не выпуская телефона из рук. На заднем фоне звучит радио: новостной канал Би-би-си.
– Так я и думал. Просто решил убедиться.
– Двадцать девятое – это же, кажется, сегодня? Что случилось?
– Не знаю. Чепуха какая-то. Совпадение. В общем, Габриэль, спасибо вам, солнце мое, и простите, что разбудил. Хотелось бы с вами пообщаться, но, боюсь, в ближайшуе пару дней я буду занят по горло. Следите за новостями, поймете – почему. Да, и, похоже, с меня ужин.
На этом Фрейзер Мелвиль вешает трубку, предоставив мне теряться в догадках о причинах его звонка, а также о любопытном выражении «мое солнце».
В выпуске теленовостей сообщают об урагане, набирающем силу в южной части Атлантического океана. Ему уже дали название – «Стелла». По мощи и скорости он относится к категории катастрофических.
А движется он в сторону Рио.
Глава пятая
Телевидение жестоко к своим зрителям. День-деньской насылает оно в наши гостиные орды незваных, но якобы заслуживающих внимания посетителей. После рекламной паузы гость программы – смерть. Ураган творит свое кровавое дело, стирая с лица земли разбросанные по бразильскому побережью города и деревни. На экране бурлят потоки грязи, измочаленные стволы деревьев несутся по воздуху в тучах строительного мусора или попадают в замкнутый круг вихревой системы, внутри которой вертятся останки цивилизации во всей своей душераздирающей банальности. Диваны, потрепанные машины, дорожные знаки, рекламные щиты, офисное оборудование, трупы мотаются в коричневой жиже, словно огромные поплавки. Если «Стелла» доберется до Рио, масштабы катастрофы будут «беспрецедентными», как заявляет комментатор канала Си-эн-эн, который с помощью меняющихся на глазах диаграмм объясняет, что вихрь набирает скорость и движется на юг. Человеческие фигурки, барахтающиеся там, где когда-то стояли дома: тут лист рифленого железа, там дверной косяк, детская кроватка. Обезумевшие люди, вцепившиеся в бочки и канистры из-под бензина. Жизни, перевернутые, искореженные в считанные минуты, быстрее, чем закипает кастрюля бобов.
Случается, что урагана ждут в одном месте, а обрушивается он на другое, вдруг свернув с предсказываемого пути, говорит метеоролог. Особенно те ураганы, что относятся к категории катастрофических. По последним компьютерным прогнозам, до Рио «Стелла» не доберется: уйдет в океан, где мало-помалу и рассеется. Но память о Новом Орлеане и Далласе, так и не оправившихся от ран, еще свежа, и люди предпочитают держаться от греха подальше. Массовое бегство уже началось, а с ним – новые кризисы и связанные с паникой ЧП. На выездах из города – шестикилометровые пробки, поезда набиты битком. «Туча народу стерта с лица земли… ни скутеров их, ни курятников, ни дерьмовых заборов, ни сопливых детишек, ни любимой собачки по кличке Ублюдок».
Кошмары определенного сорта выматывают мне все кишки. Я до сих пор не придумала способа их избегать.
Пока на экране, словно порнографический цветок, раскрывается во всей своей красе беда, я закрываю глаза, вдыхаю поглубже, и вот я уже вернулась в вонь собственного ада, где несет канализацией, землей и бензином, где мои шея и грудь – лютая, почти трансцендентальная мука, а ниже пояса странная пустота, где меня душит дым и кажется, что я жду помощи уже целую вечность. Я то проваливаюсь в сон, то выныриваю в реальность. Стонет Алекс.
Я держалась за его локоть – единственное, до чего могла дотянуться. По крайней мере, на ощупь это было похоже на локоть. Шел дождь – большие, оглушительные капли, тепловатые и почему-то маслянистые. Казалось, мы на улице. Подо мной была не то земля, не то солома, а может, компост или грязь. До этого мы ехали по какой-то проселочной дороге. И что это так жжет? Угодила рукой в крапиву? Или это какая-нибудь новая пытка? Изобретенная специально, чтобы мозг улетучивался из головы и витал где-то сверху, будто запасная луна в небе, где вместо света – тополиный пух радиации, как и положено в двадцать первом веке.
Позабыв о своем атеизме, я шептала беззвучную молитву всех отчаявшихся, словно выброшенная на берег рыба, раскрывшая рот для смертельного вдоха. Легкое сотрясение мозга перемешивало фразы в барабане лингвистической лотереи. «Как и мы прощаем, да святится имя Твое, Отче наш, да приидет Царствие Твое, хлеб наш насущный, долги наши, как на небе, избави нас».
Любая гавань – спасение.
Все, хватит. «Слава тебе за то, что девятый грудной, а не первый шейный. Слава тебе за то, что я жива, а не мертва, а моя мать – наоборот, и что, когда я езжу к отцу, он понятия не имеет, кто я такая. Слава тебе, слава тебе, слава. Куандо те тенга, вида, куандо те кьеро», – бормочу я, как слабоумная, выезжая из комнаты и выполняя сложную туалетную процедуру. По возвращении я вижу спутниковые снимки: гигантская облачная спираль, в центре которой, словно небесная затычка, торчит бельмо урагана. Серия диаграмм показывает, как зарождаются подобные сверхциклоны: нагревающиеся морские воды, растущий объем испарений, поток воздуха сверху и тот ужас, что получается в результате подобных комбинаций. Вывод: из-за глобального потепления ураганы станут «частью пейзажа».
Частью пейзажа.
Пробую странное выражение на язык, изображаю ветряк и смотрю на то, как незнакомые мне люди паникуют, импровизируют, плачут, машут руками и идут ко дну.
Когда голова идет кругом, мой желудок требует еды. Готовлю я неважно и, как большинство мне подобных, спасаюсь от голодной смерти омлетами. Бухаю четыре яйца на подтаявший кусок масла и начинаю все это размешивать. Повар из меня никакой, зато в искусстве приготовления кофе я – настоящий спец: благодаря благотворному влиянию моего первого психоаналитика у меня появился маниакально-точный утренний ритуал, который включает следующие этапы – намолоть колумбийских зерен; аккуратно зарядить маленький, но идеальный перколятор [5]5
Перколятор – ситечко, фильтр.
[Закрыть], утащенный из отцовской квартиры после того, как он окончательно переселился на свой личный остров Где-то там; взбить пенку из горячего молока с помощью специальной штучки, которая работает на батарейках и чем-то напоминает вибратор. Десять минут спустя завтрак приготовлен и съеден, и я ощущаю себя не то чтобы заново родившейся, но ожившей процентов на семьдесят, а это – максимум, на что я могу рассчитывать на реабилитационном фронте. Еду на работу. По радио передают последние новости о «Стелле», которая наконец-то сворачивает к океану.
Сквозь открытую дверь в комнату отдыха слышны частая дробь теннисного шарика и глухие раскаты музыки: подростки столпились перед большим экраном и смотрят Эм-ти-ви. У дальней стены, растянувшись на одном из облезлых ковриков для молитв, монотонно, на одной ноте мычит какой-то мальчик; неподалеку переминается с ноги на ногу парнишка-копролалик, бормоча ругательства. Проезжаю мимо необъятных размеров девочки, которая покачивается под музыку: складки жира свисают над поясом джинсов, лицо гладкое и пустое, как пластиковая маска, на голове – огромный разноцветный тюрбан из футболок. Сосредоточенно за ней наблюдая, рядом готовится мастурбировать тот мальчик, который месяц тому назад выковырял себе оба глазных яблока – пришлось возвращать их на место хирургическим путем. Все как всегда.
– Пессимистические прогнозы сбываются, – объявляет телеведущая. – Ураган «Стелла» вновь изменил направление. Теперь можно с уверенностью сказать, что он движется к Рио и обрушится на город в ближайший час.
Заметив меня, Бетани ухмыляется и потрясает кулаком, словно одержавший победу спортсмен:
– Йоу, Немочь.
После трех чашек кофе в голове у меня прояснилось, и я полна решимости держать себя в руках, невзирая на последние новости. Единственный безопасный подход к случившемуся: принять как данность, что предсказание Бетани – случайная догадка, основанная на сведениях какой-Нибудь Богом забытой метеостанции, на которые моя подопечная наткнулась в Сети. Или обычное совпадение. Как там выразился Фрейзер Мелвиль? «Дело закрыто». От меня как от профессионала требуется не поощрять заблуждение Бетани (в том, что это не просто случайное попадание в яблочко), а всячески ему препятствовать. Альтернатива – путь Джой Маккоуни – немыслима. Загвоздка, однако, в том, что для людей, которые обязаны разбираться в неуемных фантазиях, не написано инструкций на случай, когда подобные выдумки все же сбываются. А значит, действовать придется, полагаясь лишь на остатки своей интуиции.
– Да, Бетани, ты попала в десятку.
– А то, – фыркает она сквозь жвачку. Лицо все такое же бледное, но на щеках появился слабый, восковой румянец. Она похожа на одну из тех Мадонн, что плачут кровавыми слезами в преданных мистицизму уголках земли. – Ну что, Немочь? Ничего не хочешь мне сказать?
– Хочу, – отвечаю я уклончиво. – Но вряд ли это то, что тебе так не терпится услышать.
– Начнешь талдычить про случайные совпадения и все такое, да? Как Джой в те времена, когда тоже сидела на нуле. Ну смотри сама. Хочешь так думать – пожалуйста.
Медленно киваю, но пока помалкиваю.
– Вечно они суют людям одеяла, – комментирует она, мотая головой в сторону экрана и гоняя во рту серо-зелёный комочек. – Зачем? Они там что, мерзнут?
– От шока температура тела падает, – машинально отвечаю я, стараясь не показать, как меня раздражает лаконичное самодовольство, с которым она наблюдает за разворачивающейся трагедией. Похоже, она даже не осознает, что все это значит для конкретных людей. В ее глазах они – пиксельные человечки, компьютерные симы, в чьи жизни можно сколько угодно вмешиваться, а захочется – так стереть, и дело с концом. – Особенно если человек промок. Тепло успокаивает.
Два года назад я сжимала локоть Алекса и думала, что, если тело холодное – это не обязательно плохой знак. Что достаточно стиснуть его локоть покрепче и время от времени пожимать – пусть знает, что я рядом, грею его своим теплом, – и все как-нибудь образуется. О его семье я думала тоже. Теперь все откроется, выйдет на свет. С притворством покончено. Тошнотворный страх боролся с радостью, которую отравляло смутное подозрение, что потом, если я совсем не обессилею, то, наверное, ударюсь в панику. Скоро мне вколют что-нибудь успокоительное, с надеждой думала я. А может, уже вкололи. Тогда мне и в голову не приходило, что мои травмы серьезны. Я ничего не чувствовала, но это меня даже радовало, как признак того, что я цела, что все у меня на месте. Да, точно: мне ввели какой-то транквилизатор. Какие же они молодцы, заботливые, настоящие профессионалы. Можно закрыть глаза, поспать.
«Моя жизнь кончена, – сообщает миру плачущая женщина в цветастом платье – дублированная американским голосом. – У меня ничего не осталось. Мой малыш умер».
Малыши всегда берут меня за живое. Отвожу глаза. За оконной решеткой клубятся попкорновые облака.
– Ладно. Потом поговорим. Мне пора.
– Пойдешь медитировать? Управление гневом и все такое? – Усмехнувшись, Бетани снова утыкается в телевизор, где вкратце перечисляют другие новости: паника на японской бирже, актриса, однажды снявшаяся в фильме с Томом Крузом, умерла от передозировки, число жертв в Иране перевалило за полмиллиона. В дверях мне вдруг приходит в голову одна идиотская, но страшная мысль. Замираю как вкопанная. Разворачиваюсь.
– По-твоему, о чем еще ты знала заранее?
Пожимает плечами:
– О многом. Помнишь землетрясение в Непале, две недели назад? Я тебе о нем говорила.
– Да? – Помнится, на недавнем занятии в студии, пока Бетани рисовала что-то вроде занимающихся сексом машин, она параллельно сыпала датами, географическими названиями и событиями. В тот момент меня больше интересовали ее рисунки, а не бредовые комментарии.
– Ну да. А ты не слушала. – Перехватив взгляд санитара, Бетани предлагает ему жвачку, от которой тот отказывается.
«Нет, слушала, – мысленно оправдываюсь я. – Но фильтровала, потому что иначе с вами нельзя – сразу запутаешься».
– Что еще?
– В следующий раз разуй уши, – говорит она, зевая. – Это дерьмо еще долго не кончится.
– Но как же так… Тысячи погибших, лишившихся крова… И если ураган доберется до города…
– Доберется.
– Еще тысячи жизней будут разрушены…
– Ну и что? Не парься, – прерывает она. – Слыхала про такую вещь, как «свершившийся факт»? Кстати, с какой стати ты вдруг распереживалась за этих латиносов? В прошлый раз тебе не было до них дела. – Недоверчиво качает головой. – Точь-в-точь как доктор Эхмет. Хассан для тебя. Он же турок, верно? Я рассказала ему о землетрясении, которое разрушит Стамбул, но куда там – как об стенку горох!
– Землетрясение в Стамбуле? – Пожалуй, настало время перенастроить систему фильтрации. В качестве эксперимента, конечно. У меня стискивает горло. – Освежи мою память.
– В следующем месяце. Бери на карандаш – двадцать второе августа. По сравнению с ним все это покажется аттракционом из парижского Диснейленда. Ай карамба, Немочь.
Через два часа Бетани по-прежнему сидит в том же кресле, закинув ногу на подлокотник, жует жвачку и смотрит, как ураган «Стелла» несется по Рио вихрем бурлящей воды, тумана и обломков.
– Эй! – Бетани приветствует меня взмахом руки. – Присоединяйся.
Разворачиваю кресло и паркуюсь рядом с ее стулом. На экране вертолеты роятся у хвоста урагана, словно надоедливые мухи, передавая живое видео из зоны бедствия: полные трупов потоки грязи заливают равнины, превращая их в болота, грузовики спасательных служб стоят перед завалами, зеркальные полосы нефти растекаются вокруг разбитых танкеров. По мере того как «Стелла» крушит Рио, сквозь верхние слои плоти мегаполиса начинает проглядывать древнее нутро, покореженное и разоренное, пейзаж в духе Иеронима Босха – жидкие улицы, вскрытые халупы и обломки неизвестного происхождения, некогда бывшие частью – чего? Детских площадок, школ, баров, больниц, борделей, домов, в которых ссорились дети, занимались любовью взрослые, варили рис, рожали: обычное человеческое существование, простое и тяжкое, приправленное горем, замешанное на тоске и страстях. Яростный шар солнца спустился к самому городу, целует его взасос, перемешивает день с ночью. На фоне заката, поднимаясь из одеяла облаков, белеет на горе статуя Христа Спасителя, распростертыми руками благословляя сушу, океан и небо. Поразительно, но до меня только сейчас доходит, что сама фигура похожа на гигантское распятие. В ее масштабах есть нечто ужасающее и одновременно трагичное, будто ее размеры и претенциозность обратно пропорциональны создавшей ее экономике, – осязаемый пример грандиозных духовных амбиций, не находящих соответствия на земле.
– Тот факт, что Спаситель устоял против порывов ветра мощностью до трехсот километров в час, делает честь предусмотрительности и мастерству автора проекта, Эйтора да Силва Кошта, – говорит комментатор. – В это страшное время Спаситель остается символом надежды…
– Эй, Немочь! Гляди в оба, – возбужденно говорит Бетани. – Сейчас начнется самое интересное.
– В каком смысле «интересное»? – взвиваюсь я. Иногда удерживать себя в рамках профессиональной этики получается лишь ценой героических усилий. Иногда и не получается. И пусть.
– Ш-ш-ш! – требует она. Смотрю на ее резкий маленький профиль. Сосредоточенная, с блестящими глазами, Бетани следит за развитием событий с таким вниманием, будто приложила руку к их режиссуре. Между тем изображение на экране переключилось на другую камеру. Кадры прыгающие, «живые», сделанные откуда-то с высоты, напротив статуи. Картинка увеличивается, приближая возвышающуюся над лесом у подножия горы фигуру в белом одеянии.
– Олицетворение вечного покоя, – говорит комментатор. – Статуя стоит на вершине горы Корковадо, посреди крупнейшего в мире городского парка. Воплощение души самого Рио и надежд сотни миллионов бразильцев на то, что ужасающие последствия урагана «Стелла» когда-нибудь…
Камера как будто подпрыгивает. Запнувшись, комментатор неуверенно продолжает, но тут вмешивается бесплотный голос, который взволнованно выкрикивает что-то по-португальски. Помимо толчка камеры – по крайней мере, именно так кажется поначалу – по картинке на экране так сразу и не поймешь, в чем дело. Может, я что-то пропустила? Раздаются все новые голоса, и вот уже в эфире звучит разноязыкий сбивчивый хор, как будто сотни разных каналов слились воедино. Изображение дрожит и выравнивается, зум выезжает и сразу же уползает обратно. Какие-то неполадки.
Потом врывается знание, и сердце пропускает удар, оставив в груди пустоту безвременья.
– Бетани! – резко говорю я. Поднять на нее глаза я не рискую – знаю: она улыбается.
«Бетани, – думаю я. – Прекрати, не надо».
Фигура Христа, теперь повернутая профилем, покачивается и кренится вперед.
Головокружение. Потом – мгновение бездонной тишины.
Есть такие минуты, про которые сразу знаешь: они войдут тебе в кровь с пометкой «запомнить» и будут, не тускнея, возвращаться к тебе до конца дней, хочешь ты того или нет. Еще какую-то долю секунды белая фигура стоит, как будто застыв в раздумье, и только потом ныряет вниз головой в долгий, завораживающе прекрасный полет к смерти: сначала медленно клонится вперед, отделяясь от постамента, а затем сдается на милость законов природы. У меня перехватывает дыхание. Грандиозный размах того, что я вижу, ужасает и притягивает одновременно. Комментарии смолкли. Единственный фон – глубокая тишина. А потом, с отложенной инерцией полусна-полуреальности, фигура падает на склон горы, отскакивает, словно огромная кегля, и по мере движения распадается на куски: сначала надламывается и отлетает одна рука, потом раскалывается на две половины торс, фрагменты кувыркаются в воздухе и ныряют в густую смесь дыма, нефти, дождя и туч. Сжиженный мираж то ли рая, то ли…
А я смотрю на него, узнаю его, и меня бросает то в холод, то в жар.
Ныряльщик с рисунка Бетани.
– Боже мой, – шепчет в телевизоре мужской голос. – О господи…
Молчание нарушено, все заговаривают хором, потрясенно лепечут что-то недоверчивое, возбужденное отчаянное.
Мое поколение видело немало символов, уничтожаемых в прямом эфире: Ленин в России, Берлинская стена, Саддам в Багдаде, башни-близнецы. В прошлых свержениях был смысл – по крайней мере, для тех, кто за ними стоял. А здесь какой смысл? Чья вина? Что кроется за случайной, грянувшей как гром среди ясного неба, катастрофой – «Божий промысел»?
Объяснений нет. Никаких, даже самых нелепых. Одна лишь пустота.
Не говоря ни слова, потому что все они застряли у меня в горле, разворачиваю кресло и поскорее качу прочь.
Вечером, уже дома, включаю телевизор и вижу все это снова – раз за разом, потому что телевизионщики по опыту знают, как мы ненасытны: пока не обсосем до косточек, не переварим и не прокрутим в голове каждую деталь, в реальность случившегося ни за что не поверим. Как и следовало ожидать, волна разглагольствований, зародившаяся после эпического падения Христа, разрослась в международное, межконфессиональное вавилонское столпотворение мнений и эмоций. Метеорологи, геофизики, каменотесы, религиозные лидеры, психологи и даже затесавшийся среди них концептуальный художник препарируют новость. Как выяснилось, мыльный камень, из которого была сделана статуя, чрезвычайно устойчив к атмосферным воздействиям, включая самые сильные ветры. Но, как возражает некий инженер, если в цоколь ударил тяжелый предмет – что вполне вероятно, учитывая, сколько обломков носилось в воздухе, – статуя вполне могла отделиться от опоры, и в таком случае держалась на постаменте только за счет собственного веса. «Вы только взгляните на ее местоположение: вершина горы – более уязвимой позиции нельзя и придумать. На такой высоте, при такой скорости ветра…» Тут подает голос другой эксперт: дело не в том, что катастрофа была неизбежна, а в «редчайшем стечении погодных условий и структурной физики». Сеть гудит голосами доморощенных конспирологов. Падение Христа вызвала мини-бомба с дистанционным управлением – часть «израильского заговора в духе одиннадцатого сентября». Нет, тут замешаны мусульмане и очередной джихад. Нет, это месть Ирана. Противоречащие друг другу мнения и гипотезы сталкиваются в борьбе за общественное мнение в атмосфере всеобщей ажитации, граничащей с массовой паникой. В статую врезался летящий предмет. Нет, ничего в нее не врезалось, просто эрозия зашла дальше, чем думали. Ну, чиновники-то знали, просто помалкивали. Спаситель был в отличном, нет, в идеальном состоянии. Никакой ветер не способен вот так взять и свалить глыбу весом в тысячу тонн. Да она упала бы от первого чиха.
Споры о «падении Спасителя» набирают обороты, оттесняя новости об урагане на задний план. Какой-то мулла из радикальных исламистов объявил его «карой Аллаха», после чего события стали развиваться по хорошо знакомому сценарию – гневные протесты, ответные нападки, угрозы смерти. Волна антиисламских митингов катится по всему миру, наталкиваясь на встречную – антихристианских демонстраций с публичными сожжениями крестов: война идеологий, вспыхнувшая из-за упавшего куска камня. Дебаты – об опасностях идолопоклонства и об опасностях религий как таковых, и буквализма, и искусственного нагнетания паники. Снова и снова, вместе с миллионами других, смотрю, как падает Иисус.
Время идет, мало-помалу наступает отрезвление. Падение статуи, не повлекшее ни одной жертвы, наконец вернулось в контекст разрушений, вызванных погодой. К тому времени, когда ураган «Стелла» завершает свой двухдневный кровавый поход, число унесенных им жизней близится к четырем тысячам. На снятых с воздуха кадрах тянутся бесконечные руины жилых кварталов, промышленных зон и многокилометровых фавел, заваленных трупами и подсыхающим мусором. Агентства помощи пострадавшим делают все возможное, чтобы не допустить эпидемий, однако в новостях уже мелькают сообщения о первых случаях тифа. Видеть эти кадры невыносимо, но я знаю, что Бетани сидит у экрана, жует свою зеленую жвачку и впитывает все эти ужасы, будто отпускник, ловящий каждый луч солнца.
Наконец я дозваниваюсь до Фрейзера Мелвиля, который красноречиво настаивает: тот факт, что ураган «Стелла» ударил по Рио в предсказанный Бетани день, «статистически незначим». Всем известно, объясняет он, метеорология – наука неточная, основанная почти целиком на догадках. В Сети полно бредовых прогнозов, и очень может быть, что там-то и ловит свою рыбку Бетани. Нежданные-негаданные бедствия вроде «Стеллы» случаются сплошь и рядом. Кто угодно может притвориться, что якобы о них знал.
– Это то же самое, что пытаться предсказать, куда понесет взбесившаяся лошадь. Бетани просто повезло.
– Если тут можно говорить о «везении». Но как же ваш звонок? Мне показалось, вас что-то разволновало.
– Совпадения – штука волнующая. Настолько, что мне надо было поднять кого-нибудь с постели. И первой, о ком я подумал, были вы. За что и прошу меня извинить.
– Тысяча к одному, вы сказали, – настаиваю я. – Или это тоже статистически незначимо?
На что физик невозмутимо отвечает:
– Знаете, а ведь теперь вам придется со мной поужинать.
Вечером четвертого дня рисунок небесного прыгуна Бетани, сорванный со стены студии, лежит в папке у моих ног, в «Брассери дез Ар». Ужинать в одиночестве я ненавижу лишь немногим меньше, чем разогревать в микроволновке готовые обеды или заказывать еду на дом. Впрочем, в «Брассери» я уже своя – настолько, что меня сажают за любимый столик, а управляющий подходит поздороваться. И ободряюще мне улыбается, услышав, что сегодня, в кои-то веки, я буду ужинать в компании не только «Вестника психиатрии».
Подошедший к столику Фрейзер Мелвиль целует меня в обе щеки и просит его извинить за семи-с-половиной-минутное опоздание.
– Напомните-ка Башу статистику? Каковы шансы того, что это не случится?
– Что я приду вовремя? Практически нулевые. – За его шутливостью скрывается нервозность.
– Ураган.
– Я назвал тысячу к одному. Но реальная цифра – где-то около трех тысяч.
Значит, вы задолжали мне еще два ужина. – Пока он стаскивает куртку, вынимаю рисунок Бетани и кладу его на стол перед ним. – А если учесть в ваших расчетах еще и это? Нарисовано за неделю до падения бразильского Христа в Рио.
У нижнего края страницы я поставила дату. Смотрю, как он изучает рисунок. Глаза всегда движутся слева направо и сверху вниз – именно так пишут китайские иероглифы. Прежде чем заговорить, физик совершает это зрительное путешествие трижды.
– Любопытно, – говорит он наконец, но ничего к этому не прибавляет.
– Теперь я уже не так уверена, что тут обычное совпадение. Она заявила, будто знала о случившемся наперед. И будто это не первое ее пророчество, которое сбылось. Например, она утверждает, что, дескать, говорила мне о землетрясении в Непале до того, как оно произошло.
– И?
– Вполне возможно. Я-то слушала не что она говорит, а как. А потом, стоило мне увидеть на экране падение Христа, я сразу вспомнила это ее художество.
Физик молчит. Снова пробегает глазами рисунок. Мы делаем заказ и опять погружаемся в молчание. Фрейзер Мелвиль то и дело поглядывает на прислоненный к солонке листок. Похоже, творение Бетани не дает ему покоя.
– Если позволите, я хотел бы взглянуть на ее записи, – говорит он наконец. – Интереса ради. Проверить, что еще за видения ей были и есть ли в них хоть какая-то связь с реальностью.
– Нарушение врачебной тайны. Я рискую потерять работу.
– Если об этом узнают, – говорит он будничным тоном. – Но кто же им расскажет?
Во мне вспыхивает гнев. Он что, действительно считает, будто все так просто? В практическом плане осуществить это будет нетрудно, особенно мне с моей коляской, в которой уже сокрыто противозаконное «громовое яйцо» и еще более противозаконный баллончик: в этом он прав. Но есть же и моральная сторона!
– Вам знакомо понятие, которое принято называть «правами человека»?
– Думаете, она будет против?
– Она-то как раз решит, что Дед Мороз пришел летом. Нет, меня занимает ваша реакция. С одной стороны, некий ученый заявляет, что это простое совпадение – «любопытное» совпадение, – а с другой…
– Этому ученому хотелось бы знать, были ли и другие. Только и всего.
– И сколько их нужно, чтобы вы перестали видеть в них совпадения? Сколько предсказаний этой девочки должно сбыться, чтобы в ваших глазах они стали не просто «любопытными»? Еще одно? Два? Если она оказалась права насчет Непала, что легко проверить…
Фрейзер Мелвиль энергично мотает головой:
– С моей точки зрения – с точки зрения любого ученого, – ответ таков: больше, чем она сможет предъявить за всю свою жизнь.
– Тогда зачем вам вообще понадобились ее тетради?
– По той же причине, по которой я выбрал науку. Любовь к головоломкам. Семьдесят лет назад мало кто верил, что динозавры вымерли из-за метеорита, а теперь это научный факт. Новые теории долго завоевывают позиции, зачастую из-за упорного сопротивления, потому что на кон поставлена не одна карьера. В академических кругах гуляет даже циничная поговорка: слава профессора измеряется количеством лет, на которые ученый задержал прогресс в своей области. Вспомните, как настойчиво некоторые ученые цеплялись за убеждение в том, что теперешнее глобальное потепление никак не связано с углекислым газом, который мы выбрасываем в атмосферу. Однако дебаты и споры движут науку вперед. Главное – ставить все под вопрос. И не бояться риска. Нельзя любить знания и пройти мимо загадки, которую никто еще не решил.
– Речь ведь не только об ученых. Взгляните на падение Христа Спасителя. Сколько разговоров о символах, о провидении и тому подобных вещах. Поговаривают, будто Папа Римский намерен заказать новую статую, в два раза больше – да такую, чтоб до следующего пришествия простояла.
Согласившись друг с другом, что религиозное брожение начинает настораживать, и получив заказ, мы плавно переключаемся на фундаментализм и атеизм, потом на сверхъестественные явления, суеверия и на то, как в большинстве культур религии поклоняются или по меньшей мере ее уважают, а народные приметы считают сомнительными пережитками Средневековья.
– Я училась у монахинь, – рассказываю я. – Они даже не подозревали, сколько в них было язычества. Что же до традиций, мне кажется, католическая церковь придумывает их по ходу дела. Завидная изобретательность. А «Жажда веры»? Не успели мы и глазом моргнуть, как теория разумного начала стала чуть ли не общепризнанной.
– Мне нравится, что сказал по этому поводу Ральф Вальдо Эмерсон. Религия одного века – художественная литература другого. Моя мать была протестанткой. Каждое воскресенье она по утрам ходила в церковь, а к вечеру напивалась. К концу она потеряла веру. Просто так, без всякого повода. Странно, правда, – перестать молиться именно тогда, когда это может тебе помочь… Решила, что потеряла слишком много времени, стоя на коленях, и ради чего? К ней в больницу пришел викарий, а она заявила, что молитв ей не требуется. – Улыбается. – Да, мама у меня была упрямая. Знаете, какими были ее последние слова? «К черту Бога, преподобный».
Потом мы обсуждаем эгоизм генов, природу альтруизма и категорический императив, что медленно, но верно приводит нас к теме планетаристов. Выясняется, что мое к ним инстинктивное отвращение сильнее, чем у физика, который согласен с Хэришем Модаком в том, что антропогенная эра – владычество человека – подходит к концу.
– Хотя бы просто потому, что ни одна эпоха не длится вечно, – объясняет он. – И слава богу. Геологи воспринимают историю Земли в ином временном масштабе, чем мы. Для них человечество – всего лишь один биологический вид из многих, доминирующий сейчас, но не обязательно в будущем. Некоторые видят в Хэрише Модаке законченного циника, но на самом деле он всего лишь констатирует факты. Геологи твердят то же самое уже не первый год. Они – как тот мальчик, который объявил, что король разгуливает без штанов. Жаль, что раньше никто их не слушал.
– Церковь отца пациентки Б. верит в скорбь.
– Семь лет ада на земле?
