Текст книги "Вознесение"
Автор книги: Лиз Дженсен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– До чего ж я все-таки завидую непоколебимой вере мужчин в собственные возможности, – говорю я, глядя, как трудится физик. У выбранного мною «умопомрачительного» платья – льняного, с кремовыми крапинками на оливковом фоне – по чистой случайности оказался очень низкий вырез, и накрасилась я тщательнее, чем обычно. Еще я надела туфли с высоким каблуком, купленные еще в прошлой жизни. Глупость, конечно, но они так идеально подходят к платью, что кажутся просто созданными для него. В реабилитационном центре, напутствуя меня перед выпиской, врачи посоветовали носить обувь на размер больше – иначе появятся язвочки на ногах, – но, когда настало время опустить зеленые туфли в коробку для благотворительной организации, тщеславие восторжествовало над разумом. В итоге вот она я – сижу в зеленом платье и идеально подходящих к нему туфлях, с замаскированной проплешиной на затылке, и тешу себя надеждой на то, что все эти усилия окажутся не напрасными и я вовсе не похожа – как втайне боюсь – на резиновую куклу в витрине секс – шопа.
– В моем случае эта вера заслужена, – весело возражает он. – Ваши вкусовые рецепторы ждет неземное блаженство. Лондонские повара из пятизвездочных ресторанов могут пойти удавиться. Вот, выпейте пока вина. Итак. Отрезала ваша Бетани себе ухо или еще нет? Нет, погодите. Считайте, что я этого не говорил.
Пока мой ученый друг режет, трет и помешивает, показываю ему кое-что из своих этюдов, коллекцию художественных альбомов и семейную реликвию.
– В нашей семье его передают из поколения в поколение, – объясняю я, протягивая ему яйцо. – Как правило, на свадьбах. Очень символично. Легенда гласит, что в один прекрасный день из него что-нибудь вылупится.
– Хороший образчик, – говорит он, вытирает руки о фартук и подносит яйцо к глазам. – Возьмет и треснет, говорите? Само по себе?
– И оттуда вылезет динозавр. Или, подругой версии, морское чудовище.
Фрейзер Мелвиль смеется, отщипывает перышко шнитт-лука и засовывает его в уголок рта. Сорвав еще одно, кладет его мне в рот. Жуем, будто две коровы, оценивающие сравнительные преимущества пастбищ, пока физик – со сноровкой заправского шеф-повара – мелко рубит оставшийся пучок.
– Наверное, это некий символ плодородия.
– И как, полагается его… э-э-э… высиживать или нет? Как наседка?
– Ну, я-то на эту роль подхожу идеально.
– А вдруг вы за всю жизнь так его и не высидите? – говорит он, озорно улыбаясь. – Как, к сожалению, скорее всего, и получится?
– Передам по наследству. Усыновлю кого-нибудь.
– Например, Бетани. И тогда мы с вами поженимся и заживем одной дружной семьей.
Он хоть понимает, что говорит? Судорожно вдыхаю и поскорее выдавливаю из себя смешок:
– Ученый, изучающий турбулентность, больная на всю голову убийца и владелица волшебного яйца. Веселенькая семейка.
– Вы же психолог. Будете за нами присматривать.
Протягиваю руку и шлепаю его по заднему месту.
И эта фамильярность меня странным образом волнует.
А я поклянусь, что никогда не позволю себе ни единого покровительственного жеста, – добавляет он, снисходительно похлопывая меня по голове.
Хотя самая не готовлю, еду я люблю и первое творение физика – морские гребешки с пюре из топинамбура и мелко нарезанной кровяной колбасой – объявляю «бесподобным». Я и правда никогда не пробовала ничего подобного – даже в самых феерических снах. Далее следует оленина под соусом из рокфора и клюквы и запеченный в сливках картофель.
– Вы опасный человек и наверняка задумали меня убить, – говорю я.
– Странные у вас комплименты. Но оставьте же место и для главного моего шедевра. Из трех видов шоколада, между прочим. Шоколадная лепешка с шоколадным кремом, называемая в народе «тортом», покрытая шоколадной же глазурью, а сбоку – порция шоколадного мусса. В качестве украшения – веточка мяты, так что, если вы вдруг решите сесть на диету, можете закусить зеленью, а остальное я слопаю сам.
После ужина, объевшиеся, выходим на пятачок сада, выделенный мне хозяйкой. Пахнет жимолостью и ночными фиалками. За горизонтом тонет до смешного огромное солнце. Физик рассказывает о матери, которая умерла два месяца назад, в Глазго, от рака печени. Нет, Фрейзер Мелвиль не винит ее за то, что она напивалась до полной потери мозгов – морфий не действовал, как положено. Ее смерть стала ударом, но и принесла облегчение.
– Тело, – заключает он. – Чудесная оболочка – до тех пор, пока она нам послушна. – И тут же густо краснеет. – Черт. Надо же такое ляпнуть.
– Не переживайте. Я, в общем-то, с вами согласна. И не ждите от меня заявлений в том смысле, что я ни с кем бы не поменялась. Поменялась бы, в момент.
Он ерзает в своем плетеном кресле, которое слишком для него мало. Если бы мы жили здесь вместе, я купила бы ему новое – огромное, чтобы можно было развалиться как следует. Специальный такой трон для физиков. Чтобы мой ученый друг восседал, вольготно распрямив свою шотландскую спину, и толкал свои шотландские речи.
– А как вы жили раньше? – спрашивает физик. Смотрит он не на меня, а на свои неловкие, усыпанные веснушками руки – такое ощущение, что одна утешает другую. – Раз уж вы так снисходительны к моему, гм, эмоциональному невежеству… или как оно называется на вашем жаргоне?
Заглянув ему в глаза, понимаю: вопрос не праздный. Он думал на эту тему. Как бы ему объяснить? Мысли о Бетани не дают мне покоя. Что именно она обо мне – якобы – знает? Что же она ему наговорила тогда, в Оксмите?
– В гостиной, на нижней полке стоит альбом. Принесите, и я вам все покажу.
Родители, Пьер с женой, близнецы – сначала совсем маленькие, потом постарше, – отец в доме престарелых, с кем-то из медперсонала, пара снимков, на которых я с Алексом. Глядя на меня в прошлой жизни, физик потерянно молчит. Тогда я была женщиной. Стояла, выпрямившись во весь рост, и счастливо улыбалась в мужских объятиях.
– Высокой вы и тогда не были, – говорит он. Улыбаюсь. – Кто счастливчик?
– Давняя история, – отмахиваюсь я. Но голос меня подводит.
– Вы были женаты?
Сквозь щель в живой изгороди смотрю на грохочущий мимо грузовик с надписью «Икеа». В голове тут же возникает детская кроватка и схема, объясняющая, как ее собрать с помощью специального ключика. Кто-то здорово влип.
– Нет. Женат был он.
Белый пикап. Мотоцикл. Потом «фольксваген-пассат».
– У Алекса был «сааб». Надежная, говорят, марка. Темно-синий. На заднем сиденье – детское кресло, с приделанной к нему погремушкой. У него было двое детей. Целуешься, бывало, в машине, включишь нечаянно радио, и тут же: «Едет автобус, колеса шуршат…»
– Ничего себе.
– Кольцо он обычно снимал, но… Она оставалась с нами, везде и всегда. Белая полоска на пальце…
Болезненные воспоминания – со временем их правишь почти машинально. Есть вещи, о которых не знает и мой врач. Однако пора уже остановиться. Как рассказать о том, в чем я и себе-то не могу признаться? Физик не спускает с меня пристального взгляда, как будто знает: самое главное я от него утаила. Как будто Бетани ему и так уже все рассказала.
Что же она ему наговорила?
Алекс – совсем не мой тип мужчины, поспешно добавляю я, взяв себя в руки: параноиком я не стану. Предприниматель, владелец сети одежных магазинов. Мы познакомились в казино, которое частично ему принадлежало. Случайно – меня притащила туда подруга Лили. Она как раз развелась с очередным мужем, и ей нравился один из тамошних крупье. С того все и началось. Одно, другое. Все ошибаются. Не разбив яйца, и прочая, и прочая.
– Только омлета у нас так и не вышло, – завершаю я, ужасаясь собственной пошлости. Разбитые яйца, пролитое молоко – почему бы не сказать все, как есть?
Потому что я заранее знаю, каким будет его следующий вопрос – тот самый, которым обычно задаются про себя. Отвечаю на него сама, без подсказок, лишь бы проскочить побыстрее этот этап:
– Машину вел он. Погода была ужасная. Как все случилось, я не помню. Помню лишь, что мы ссорились. – Правда пополам с ложью, причесанные факты – эту историю я мысленно переписала уже раз сто. – Мы хотели быть вместе, но он просто не мог заставить себя… предпринять нужные действия.
«Боялся своих чувств». Как я ее ненавижу, эту фразу, которую регулярно слышишь от женщин, оправдывающих тот факт, что они до сих пор не замужем. Дело, мол, не во мне, а в нем. И еще одно выражение из женских журналов: «И рыбку съесть, и на люстре покачаться».
– Я его любила. И в то же время – как всегда в таких ситуациях – ненавидела.
Остального я не рассказываю: ни того, что дальше так продолжаться не могло, ни почему я кричала на Алекса, когда показался тот поворот, ни почему я все еще орала – потеряв стыд и совесть, как резаная, – в тот миг, когда машина в него не вписалась. О том, как долго и беззвучно Алекс умирал.
Этого я физику не рассказываю. Ни ему, ни себе, никому. Мне и так крепко досталось.
– Раньше я постоянно прокручивала случившееся в голове.
И это чистая правда.
– А теперь?
– Раз в неделю.
Ложь. Я думаю о нем каждый день. Каждый поганый день.
– И вас это ожесточило? То, что вы потеряли – и не только его, но и… то, что с вами случилось?
Странно он на меня смотрит. Словно знает, о чем я молчу. Как, спрашивается, можно вслух высказать то, о чем боишься и думать? В чем и себе-то не можешь признаться?
В надежде отвлечь и себя, и его рассказываю о том, что было после: как я месяц пролежала в коме, а когда ко мне вернулось нечто отчасти похожее на сознание, обнаружила, что полулежу на кровати со спинкой, положение которой меняли трижды в день – будто вертел над огнем поворачивали. После морфия мне снились небывало яркие сны: то я была альпинисткой и висела на километровой белой скале, удерживаемая паутиной веревок и блоков, то командовала экипажем крошечной скоростной подлодки и, будто лихой конкистадор, неслась под лоскутным одеялом моря, уворачиваясь от акул, гигантских осьминогов и подводных воронок. Иногда, в продолжение снов, я видела людей в больничных халатах, которые или стояли, или скользили по палате, как призраки. Позже я узнала, что то были пациенты в стоячих инвалидных колясках. Благодаря лекарствам большая часть объяснений от меня ускользала. «Вот окрепнете немного, и положим вас на вертикализатор – для стимуляции сердечной функции», – услышала я однажды. Подпорки, чтобы уговорить мое переломанное тело функционировать. Разве может мое сердце биться еще сильнее? Видимо, да, придется его заставить, потому что однажды ко мне пришла женщина. Знакомая. По фотографиям. Стояла и меня рассматривала, будто жалкий, отвратительный экспонат, а потом повернулась и ушла. Могла бы меня прикончить, но не стала. Зачем? Достаточно развернуться и уйти, а остальное я доделаю сама. Будучи социологом, она, надо думать, могла бы назвать категорию, к которой относятся такие, как я, – без мужа, без ребенка, без чувств ниже пояса и без всякой надежды на будущее. Больше я ее не видела. Из-за морфия все сливалось в один бесконечный, причудливый сон. Потом начал вырисовываться какой-то распорядок: трижды в день, в течение шести недель, меня сажали в новую позу, каждый раз под другим углом – перераспределяли нагрузку на сломанный позвоночник и кости таза.
– Смешно сказать: мне потребовался добрый десяток дней в отделении интенсивной терапии для людей с травмами позвоночника, прежде чем до меня дошло: я там не одна. Мне казалось, будто голоса, которые я слышу, – плод моей фантазии, звуковой глюк. Оказалось, нас там лежало десять. Еще девять таких же сломанных кукол, и все согнутые под разными углами. Некоторые стояли, пристегнутые к раме. И я – единственная женщина в палате.
Почти все были моложе меня: три разбившихся мотоциклиста, упавший с лестницы строитель, самоубийца, сиганувший с четвертого этажа. Самый тяжелый из нас – парнишка лет шестнадцати, с очень странным голосом: при каждом выдохе раздавался натужный хрип. Этот пациент, парализованный от шеи, дышал с помощью вентилятора, который и производил те свистящие звуки, что сопровождали его речь.
– Кто-то появлялся, кто-то исчезал… Однажды ночью умер самоубийца – по крайней мере, его желание исполнилось.
Накачанные лекарствами, разговаривали мы мало. Зато видели много снов.
– Я лежала на кровати, еще толком не осмыслив случившегося с Алексом, и без конца путешествовала. Где я только не побывала. Даже на Луну слетала. Мозг, плавающий в космосе, – странно умиротворяющее ощущение. Страха не было: тогда я еще не знала, что не смогу ходить.
– Врачи не хотели вас волновать?
– Нет, дело даже не в этом. Они и сами еще не разобрались. У меня был спинальный шок. В таких случаях тело попросту отключается. Иногда только через несколько месяцев становится понятно, с чем именно придется жить. Меня держали на лекарствах, и я ни о чем не думала. Тогда-то я и научилась растворяться в себе, сжимать и растягивать время.
Физик выглядит озадаченным и чуточку возбужденным. Похоже, нарисованная мной картина ада его заворожила и ужаснула одновременно. Понятно ли я объясняю? И способен ли человек, ничего этого не испытавший, представить, как часы мелькают мимо, спрессованные до пары секунд, а секунды бегут по кругу и тянутся целую вечность? Как можешь отправиться куда угодно, стать кем угодно, главное – пустить мысли в свободное плавание? Где-то к концу этой стадии, говорю ему я, и выяснилось, что именно со мной приключилось и чем это мне грозит. Решение выбросить из головы Алекса – вместе с женой, детьми и запутанным их несчастьем – созрело тогда же, но об этом я физику не рассказываю. Не все можно вынести. Пока я лежала на своем ложе пыток, что-то открылось у меня внутри. Некое новое умение – распустилось, будто цветок. Я заново пережила всю свою жизнь (отдельные эпизоды – в мельчайших подробностях), но при этом воображала и другие – прошлые, несбывшиеся – жизни.
Взгляд физика настолько прямодушен и неотфильтрован, что я отвожу глаза. Чужая жалость невыносима. Как и сочувствие. Или моральное неодобрение.
О том, что во время мысленных путешествий чаще всего мне представлялся голубоглазый, темноволосый мальчик по имени Макс, я умолчала тоже. Сначала он был совсем крошкой, и я давала ему мелки и глину, а потом, когда он подрос, объясняла, как работают скульпторы и художники, учила делать яичницу, смотрела, как он мучается с водолазным снаряжением, слушала историю его первой влюбленности.
Физик держит меня за руку и мягко ее поглаживает. И смотрит мне в глаза – так пристально, что мне остается только болтать без умолку.
– После этого, с самого начала, – продолжаю я торопливо, – у меня было два желания. Снова работать. И ходить.
Он снова кивает и отворачивается. Наверное, прячет слезы, которые, как он правильно догадался, я не хочу видеть, потому что иначе я начну его презирать, а может, и ненавидеть – лютой ненавистью.
– Могу представить, – бормочет он.
Надеюсь, он понимает: вздумай он мне посочувствовать и я запущу «громовым яйцом» ему в голову. Осторожнее, Фрейзер Мелвиль…
– И тут один очень милый и доброжелательный психолог посоветовал мне «оценить реалистичность своих ожиданий», – продолжаю я, спеша исчерпать тему. – Оценить, переоценить, разобраться, докопаться… До чего же начинаешь ненавидеть весь этот жаргон, когда слышишь его из чужих уст. Из своих, впрочем, тоже. Мне пришлось сидеть и заполнять анкеты вроде тех, что я составляла сама, когда была еще новичком в своей профессии.
– Унизительно? – спрашивает физик, моргая. В реабилитации нам советовали держаться подальше от людей, горящих желанием помочь, от тех «спасителей», кого наша зависимость притягивает как магнит. Извращенцы, любители калек. Если он из этой породы, то пусть убирается ко всем чертям.
– Скачала – да. Потом мне стало интересно. Отрицание реальности бывает очень полезной штукой. Меня подчинила себе некая сила – слепая, грубая, властная. Вернее, я сама ей подчинилась и обнаружила: ярость – этакое праведное, чуть ли не фанатичное негодование, – помогает справиться с задачами. Я истово жаждала нормальной, обычной жизни, мечтала начать заново, быстрее и лучше, чем кто-либо, и к тому же – на новом месте. Я не хотела, чтобы меня сравнивали с той, прежней Габриэль. Уж лучше жить среди людей, которые никогда не видели, как я хожу. Поставить окружающих перед фактом: вот, мол, она я, такая, как есть, и плевать я хотела, что вы обо мне думаете.
– Да, я заметил, – улыбается физик. – Отчасти поэтому меня и… Вы умнее меня, Габриэль. И к тому же язвительны. Пообещайте, что не станете надо мной смеяться и не выставите меня идиотом.
– Только, умоляю, не надо превозносить меня за мужество.
– А я и не собирался. – Тут он встает и отодвигает свой стул. – Обнимите меня за шею, – просит он, наклонившись. Выполняю его просьбу. Грудь у физика широкая и теплая, будто свежеиспеченный хлеб. Я чувствую, как бьется его сердце. Значит, и мое он тоже чувствует. – Держитесь крепко. – Прижимает мою грудь к своей. – Я вот что хотел сказать, – говорит он и, подхватив меня на руки, усаживает на себя. Мои ноги покоятся на сгибе его локтя. Я маленькая, а он сильный, но я все равно боюсь, что кажусь ему мешком картошки. Прижав щеку к моей, физик начинает покачиваться из стороны в сторону. Какое-то время мы так и сидим, нежась в теплом ночном воздухе, под бледным серпом луны. Как абсурдно. Как романтично. Как приятно, и хочется умереть – по-другому, не так, как мне хочется этого обычно. – Так вот, отчасти поэтому меня и тянуло все время вот так вас поднять и…
– Что, подкачаться захотелось? – Ну кто меня за язык тянет?
– Еще одно слово, и я вас уроню. Молчите и слушайте, какие романтичные вещи вам говорят.
Да, думаю я. Только мне нельзя их слушать. Потому что это меня убьет. Убьет мое убеждение в том, что я перестала быть женщиной. Или хуже того, вселит в меня надежду, а потом разобьет ее вдребезги. Закрываю глаза.
– Отчасти поэтому меня и тянуло вас обнять, – заключает физик. – А потом поцеловать. Понравилось? – спрашивает он, оторвавшись от моих губ.
Такое чувство, будто я – алкоголик, который держался-держался, да снова запил. Я и забыла, что такое поцелуи и какие ощущения от них бывают. Зато мое тело – живая его половина, – как выяснилось, прекрасно все помнит и теперь сходит с ума, не зная, что и как ему делать со своим желанием.
– Фрейзер Мелвиль. – Имя слетает с моих губ, словно освобожденное поцелуем. Не разжимая рук, физик усаживает меня на диван. – Фрейзер Мелвиль, Фрейзер Мелвиль, Фрейзер Мелвиль, – перекатываю я на языке, будто мою испанскую мантру.
Пожалуй, я могла бы привыкнуть к этим звукам. Ко вкусу его имени и ко всему остальному. К нему.
Он отклоняется, заглядывает мне в глаза:
– Ну же, ответь. – В его голосе сквозит гордость, но на переносице появилась крошечная тревожная складка. – Понравилось?
Учитывая, что за последние два года ни одно существо противоположного пола, включая работников системы здравоохранения, не касалось меня вот так…
Ощущение другого тела. Нажим губ. Для меня это слишком. Похоже, я здорово влипла.
– Скажем так, – говорю я, безуспешно пытаясь напустить на себя строгость. – Видите ли, по долгу службы мне полагается читать в людских душах. А также разбираться в языке жестов и мотивах окружающих. Как минимум.
– И?
– В этой ситуации, если какие-то сигналы и были, я их прошляпила.
– Бог с ней, с профессиональной ошибкой. Я-то спрашиваю о другом. Понравилось тебе или нет?
– Нет. Ни капельки, – заявляю я, чувствуя, как с мышцами вокруг рта творится нечто странное. Непривычное. И дело тут вовсе не в том, что я никогда не улыбаюсь. Просто обычно я не улыбаюсь так широко. Безумная бананообразная улыбка с портрета, который прислал мне племянник. Я действительно не уловила сигналов физика. Почти никаких. Зато он мои уловил – те, что я посылала, сама того не сознавая. Ладно, ладно. Декольте, макияж, духи. Весь этот «из больницы да в зеленые шпильки» расклад. Да, врать не буду. Но все же.
– Давайте-ка повторим эксперимент. Еще разок или два. Строго ради науки, – говорю я равнодушным тоном и поправляю уползшую с проплешины прядь. – Тогда я смогу сообщить вам окончательный вердикт.
В реабилитации я прочла брошюру для парализованных, «Секс до и после» – название (хотя и немного двусмысленное) говорит само за себя. Автор советует не торопиться, морально подготовить партнера и заранее объяснить ему все тонкости: что может пойти не так, какие позиции подходят лучше других, какие неловкости могут возникнуть. Так вот – гори они синим пламенем, эти советы. Плевать на моральную подготовку. Плевать на перевязанное бедро, за раной на котором мне положено тщательно следить, и даже на мой лысый затылок. Я должна выяснить, как это бывает. Здесь и сейчас. С вот этим физиком по имени Фрейзер Мелвиль. Готов он к тому или нет.
– Поцелуйте-ка меня еще раз, Фрейзер Мелвиль, – говорю ему я. – А потом отнесите на кровать.
Прежде чем заснуть рядом с ним, лежа под теплыми струями разносимого вентилятором воздуха, я узнаю нечто важное. Я все еще женщина, которой доступно физическое наслаждение. Женщина, истосковавшаяся по близости, нежности и накалу секса гораздо больше, чем готова была признать. И хотя от нижней половины тела оргазма ждать не приходится, грудь и мозги прекрасно справляются и сами.
