Текст книги "Вознесение"

Автор книги: Лиз Дженсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Да. Но сначала хороших мальчиков и девочек заберут на небо.

– А, ну да. Божественная телепортация. Deus ex machina.

– И полетят они в голубую даль. Занавес. На сцене – кучка одежды и озадаченная толпа.

– Впервые я об этом услышал еще, наверное, во времена Буша.

Тогда-то эта идея и начала набирать силу. Как раз в духе тогдашней морали. Давайте подогреем Землю, а как грянет апокалипсис, прыгнем в частный самолет и дадим деру. И плевать на оставшихся.

– Ну, по их логике грешникам все-таки полагается наказание.

– А еще им полагается жать, что посеяли, и терпеть нашествия саранчи, землетрясения и прочие напасти. «Жаждущие» поначалу думали, что за разговорами об изменении климата стоит антинефтяной заговор, затеянный с одной целью – усилить власть ООН. Впоследствии они чуточку изменили версию, и теперь глобальное потепление возвещает близость Судного дня. Которого они ждут не дождутся, потому что тогда-то их и восхитят.

Вы только подумайте о цифрах: сейчас христиан-радикалов больше, чем в Средние века!

– А ваша девочка – она-то верит в эти бредни?

– Она на них выросла. Правда, в тот день, когда она убила мать, в мусоре нашли остатки сожженной Библии.

– Убила мать? Боже правый. Об этом вы мне не рассказывали. – На его лице появляется тревожно-смущенное выражение. – Вы что, сидите там целый день в компании убийц?

Пожимаю плечами:

– Для меня они просто проблемные дети. И потом, это моя работа. Как бы то ни было, я к чему веду: у пациентки Б. были – и есть – религиозные проблемы. Мягко говоря. Для нее падение Христа в Рио – примерно то же самое, что одиннадцатое сентября для мусульман, которые в тот день плясали от радости. И не только потому, что она его якобы предсказала. Появись в Оксмите отец этой девочки, мне было бы о чем с ним побеседовать.

– Не знаю, можно ли его винить за нежелание с ней видеться. Я бы тоже держался подальше от убийцы моей жены…

– В таких делах все гораздо сложнее, чем кажется, – возражаю я. – У меня есть определенные подозрения насчет его роли в жизни девочки. И роли матери тоже. – На минуту мы оба задумываемся, потом я поднимаю вилку и говорю: – Эсхатология.

– Учение о конце света.

– Именно. Эсхатологи верят в близость апокалипсиса и счастливы: знают, что спасутся. А вот вы, грешник, как провели бы свои последние часы на земле?

– Так же, как сейчас, – отвечает он, развеселившись. – Уминал бы спагетти с мидиями в приятной, будоражащей воображение и привлекательной во всех смыслах компании. Нет, беру свои слова обратно. Я бы отвез эту самую компанию в ее естественную среду обитания, скорее всего в Париж, потому что женщина по имени Габриэль – наверняка отчасти француженка.

– Моя мать из Квебека.

– Ладно, тогда в Монреаль. Звучит не столь романтично, но все же. Итак, пойдем в ресторан, освященный мишленовской звездой, и устроим себе изысканный ужин. Который заедим бельгийским шоколадом. Неприличным его количеством.

Странный он какой-то, этот физик.

– Вы что, за мной ухаживаете?

– Может быть. Только вы первая начали. Сами напросились. Пожалуй, я и правда за вами приударяю. Безопасным способом.

– Понятно, – вспыхиваю я. – Значит, тот факт, что я парализована от девятого грудного позвонка, означает, что я для вас не опасна? Спасибо за комплимент.

– Я имел в виду совсем другое. Я хотел сказать… что мои заигрывания ничем вам не грозят.

– Это как с гомосексуалистами? – говорю я наудачу.

Фрейзер Мелвиль не обижается. Скорее задумывается. Любопытная реакция…

– А как они ухаживают за женщинами?

– Легкий треп, комплименты, и на том все. Вы это имели в виду, говоря о «безопасном способе»?

– Я где-то читал, что почти треть людей хотя бы однажды переспали с партнером своего пола. Должен сказать, столь низкая цифра меня удивила. Как бы то ни было, моя беда в том, что я слишком привязан к молочной железе.

– Да, я заметила, – смеюсь я.

– Читаете мысли. Так я и знал.

– Нет. Зато у меня есть глаза, и я все-таки женщина. Бывшая. – Боже, неужели я только что произнесла это вслух? Пошутила, называется. Что я творю, обсуждая свою грудь с этим физиком, когда ниже пупка я полено поленом?

– Видите ли, с тех пор, как распался мой брак, на этом фронте я веду себя… э-э-э… сдержанно, – поверяет мне физик.

Киваю:

– Как долго вы прожили вместе?

– Четыре года. Впрочем, большую часть времени мы провели вдали друг от друга. То Мелина уедет в одну из своих экспедиций, то я улечу в Китай или еще куда. К тому моменту, когда между нами все кончилось, в Сети мы встречались чаще, чем в реальности. Впрочем, это не единственная причина. Были и другие. По крайней мере еще одна.

– Непреодолимые разногласия?

Физик краснеет и начинает разглядывать свои спагетти. Потом поднимает глаза, улыбается:

– Как выяснилось, слабость к молочным железам питал не только я.

Звучит это так комично, что мы оба прыскаем, но тут же спохватываемся.

– Значит, когда вы познакомились, она уже была лесбиянкой?

Фрейзер Мелвиль вздыхает:

– В ваших учебниках наверняка все давно расписано. – Киваю. – И каков же стандартный диагноз?

– Скажем так: обычно партнеры полагают, что влечение к своему полу – явление временное. Что при желании это можно преодолеть. Любовь не знает преград и все такое. Иногда так и выходит.

Он с облегчением вскидывает глаза и даже находит в себе силы рассмеяться.

– Продолжайте. Мне и правда интересно.

– Ладно. В вашем же случае, наверное, выяснилось, что для Мелины вы были всего лишь гетеросексуальным экспериментом.

Скорбно кивает:

– Неужели мы – настолько классический случай?

– Почти. Простите, если я вас расстроила. А когда вы сдались?

– Когда выяснилось, что у нее не может быть детей. Думаю, тогда-то она и поставила крест на всем мужском роде. Или может, только на мне. А где-то в промежутке появилась Агнешка.

– С тех пор вы побаиваетесь новых отношений.

– Мягко сказано. Глубокая заморозка. И физически, и эмоционально. – Он хмурится, потом, улыбнувшись, спрашивает: – Тоже классический случай?

– Хотите знать мнение вашего нового психоаналитика? Так вот, ничего необычного в этом нет. Вас можно понять. Вы усомнились в себе как в мужчине. Ничего страшного, это пройдет, вы встретите свою суженую, а если Юпитер на асценденте, то вообще «все разрешится, и сделается хорошо <sup>» [6]6
  Перевод А. Сергеева.


[Закрыть].</sup>Юлиана Нориджская. С вас пятьдесят монет.

– Подозрительно дешево. Но вдруг я неизлечим? Что, если я так и останусь со своей…

– Сдержанностью? Тогда утешитесь бельгийским шоколадом. В неприличных количествах, если хотите. И удовольствия от него куда больше.

– И компания не нужна.

– Считается, что все мы запрограммированы на секс, но в действительности многие прекрасно без него обходятся, – изрекаю я, почему-то представляя напряженный член физика.

– Точно. Это мой случай. Понижение тестостероновой функции. Мне кажется, Мелина, по сути…

– Вас кастрировала? Клише, хотя и верное. А другое увлечение – по принципу компенсации – вы нашли?

– Моя новая религия – еда, – признается он в тот самый момент, когда приносят десерт – творение из персиков, безе и фруктового мороженого.

– С некоторых пор, – говорю я, показывая на коляску, – секс для меня тоже отошел на последнее место.

– Не жалеете?

– Столько времени прошло – я уж и забыла, что это такое, – лгу я. – Мужчины переживают эту потерю куда болезненнее.

– И я их прекрасно понимаю! – галантно восклицает он, сделав вид, что не понял, и я снова смеюсь.

– В реабилитационном центре пациенты-мужчины только о том и думали. Смогут ли они заниматься сексом? Способны ли доставить удовольствие женщине? И когда уже можно будет попробовать виагру?

– А женщины? Как вы это восприняли?

– Нас и было-то всего двое. Похоже, мужчины попадают в переделки чаще, чем женщины. Безрассудство на уровне хромосом. Как бы то ни было, мечтали мы с ней отнюдь не о сексе.

– Встать на ноги, наверное? Выпрямиться во весь рост, снова смотреть людям в глаза?

Смотрю на его чуть нахмуренный лоб, густые волосы цвета ржавчины, глубоко посаженные карие глаза, на зеленое пятнышко в левом. Тот факт, что он попытался поставить себя на мое место, трогает меня до слез. Я не стану его поправлять, хотя он и далек от истины – на несколько световых лет. Неспособность встать – отнюдь не главная моя беда.

На стадии кофе к нам подходит Гарри, управляющий:

– У вас появилась еще одна гостья – возможно, незваная. Спрашивает, не уделите ли вы минутку. – Незаметно кивает в сторону входа. – Несколько экзальтированная особа. Если вы с ней не знакомы, могу попросить ее уйти.

Взъерошенная, насупленная, она стоит в дверях, утопив руки в карманах грязно-бежевой куртки. Рыжеволосая незнакомка.

Внутри у меня все сжимается.

– Кто это? – спрашивает физик, проследив за направлением моего взгляда.

– Моя фанатка, – говорю я. – Шучу. – Потом успокаивающе киваю управляющему. – Ладно, впускайте. Только куртку с нее снимите. – Рисковать я не намерена.

Гарри направляется к женщине, а я делаю хороший глоток вина.

– Габриэль, не знаю, что происходит, но, может, лучше не стоит?

– Рано или поздно она все равно бы появилась. Я рада, что это случилось на публике. Будет интересно, увидите.

Я давно научилась не избегать определенных вещей только потому, что они меня страшат, и решение дается мне, по правде говоря, легко. И все же в моем голосе больше спокойствия, чем на душе.

Подходит, шаркая ногами. Вблизи она выглядит моложе, чем я думала, – лет сорок, не больше. Одинокая, безумная, но, пожалуй, безобидная. Приметив рисунок, все еще прислоненный к подставке для приправ, она тычет в него пальцем:

– Бетани. Это она рисовала.

И все мгновенно встает на свои места. Ну конечно. Она, кто же еще.

– Да, – говорю я. – Две недели назад. Фрейзер Мелвиль, перед вами Джой Маккоуни, моя предшественница из Оксмита, и речь идет о пациентке Б., о которой я вам рассказывала.

Столь странный поворот событий его явно озадачил, но физик быстро ориентируется в ситуации, пожимает Джой руку и пододвигает для нее стул. Отмахнувшись от предложенной официантом минеральной воды, она садится на краешек, кладет руки на стол и начинает говорить – торопливо, то и дело озираясь по сторонам.

– У меня мало времени. Скоро он за мной придет. Мой муж, – поспешно поясняет она. – Ему не понравится, что я с вами разговариваю. Но вы должны меня выслушать. Бетани Кролл гораздо опаснее, чем вы думаете.

То есть исходит она из того, что я тоже считаю Бетани опасной. Странно.

– Говорите. Я вас слушаю.

Судя по лицу, мой спутник встревожен, и, пожалуй, немного дуется.

– Габриэль, знаете, почему предсказания Бетани сбываются? – Голос тихий, напряженный, почти детский. – Ничего, что я обращаюсь к вам по имени? Или вам это неприятно? – Поворачивает ко мне лицо – бледное, веснушчатое, в колеблющемся свете свечи оно кажется чуть желтоватым. Похоже, в какой-то момент она пыталась накраситься: под глазом тянется черная полоса. – То есть выглядит все это, наверное, странно. Я знаю: вы заметили, что я за вами слежу. Понимаете, я просто обязана вас предостеречь.

– А они сбываются, ее предсказания? – спрашиваю я и, вздернув бровь, смотрю на физика. Он крутит в руках чайную ложечку.

– Да. Увидите сами. Сначала я обратила внимание на циклон, который был в Осаке полгода назад. Бетани рассказала о нем после электрошока и оказалась права. Потом были и другие случаи. – Физик не спускает с нее глаз. – Землетрясение в Непале. А теперь ураган в Рио, падение Христа – она же его предсказала, верно? Этот рисунок… – Показывает на человечка.

– По ее утверждению – да.

– Тот же случай, гарантирую.

Я чувствую, что физика понемногу охватывает волнение, и бросаю ему взгляд, в котором должно ясно читаться: «Успокойтесь. Психоаналитики тоже сходят с ума. Гораздо чаще, чем вы думаете. Можете мне поверить».

– В истории болезни Бетани ваших записей нет, а жаль. Очень хочется узнать, о чем вы писали.

– Она чувствует всякие вещи. Кровь, минералы. Куда все движется. – Фрейзер Мелвиль напряженно замирает. Я только сейчас замечаю, как дрожит Джой. Будто на улице идет снег и она только что вошла в помещение. – Я пыталась поговорить с Шелдон-Греем, но он меня и слушать не стал. И не он один. Все, кроме ее отца, Леонарда Кролла. Он-то знает, на что она способна. Я пыталась предупредить людей, и тогда Шелдон-Грей сплавил меня с глаз долой. Будьте осторожны, иначе они и с вами так поступят. Спросите Леонарда. Спросите, что он думает по этому поводу. Почему не хочет видеть собственную дочь. Она попробует уговорить вас помочь ей сбежать. А если вы откажетесь, сделает с вами то же самое, что и со мной.

– Простите, – раздается мужской голос. – Джой. – К нам быстро приближается тот самый лысеющий блондин, с которым она ссорилась на парковке перед бассейном. Вид у него решительный и злой, хотя во взгляде прячется стыд. Унижение. Его жена спятила и вытворяет черт знает что, а он расхлебывает последствия. Сколько же их уже было, таких сцен? – Давай, Джой, поехали-ка домой, к детям, – говорит он и тянет ее за плечо. Он явно дошел до ручки, и ему уже все равно, что подумают окружающие. – Простите, пожалуйста, – говорит он, обращаясь ко мне. – Поверьте, я очень старался, чтобы этого не произошло. Джой сама не своя в последнее время.

Она награждает его презрительным взглядом и с горечью произносит:

– Мой муж считает, что женщинам лучше помалкивать.

– Не волнуйтесь, – говорю я мужчине. – Рассказ вашей жены меня заинтересовал. Прошу вас… Джой может остаться, если хочет. Я бы хотела ее выслушать. Джой, что, по-вашему, сделала с вами Бетани?

Лысеющий блондин уже уводит жену прочь. В дверях Джой оборачивается.

Неужели вы не видите, что она творит, Габриэль? – кричит она через весь зал. – Она не просто предсказывает беды! Она их насылает!

Наутро в Оксмит является Фрейзер Мелвиль, в потрепанном льняном пиджаке и неудачно выбранном галстуке. В руках у физика большая коробка, обернутая коричневой бумагой и перетянутая скотчем, которую он, недолго думая, сгружает мне на колени.

– Да-да. Используйте меня как тележку, не стесняйтесь, – улыбаюсь я. – А потом я выплюну монетку. Между прочим, вам придется меня везти, потому что я ни черта не вижу.

Пока я вписываю его имя в список посетителей, физик нервно озирается по сторонам. В учреждениях строгого надзора, сообщает он мне, ему еще бывать не приходилось. Похоже, предстоящее знакомство с Бетани его волнует, но и страшит тоже.

– Тут ведь скорее больница, чем тюрьма, верно?

– Как правило, да, – отвечаю я. – Хотя бывает и наоборот.

Бетани ждет в комнате для встреч, болтает с санитаркой, чье лицо украшают многочисленные пирсинги. Физик протягивает руку, и Бетани бросает мне иронически-горестный взгляд: ты что, мол, не объяснила ему, куда он идет? Отвожу глаза. Пускай сама разбирается. Наконец, не выдержав напора протянутой к ней мощной руки, моя подопечная со вздохом берет ладонь гостя и церемонно ее трясет. Три раза, вверх-вниз. Будто заводная кукла.

– Фрейзер Мелвиль – ученый из Хедпортского университета, – сообщаю я.

– Угу. Рада знакомству, – отзывается она, всем своим видом демонстрируя обратное.

– Я тоже, – говорит физик и поднимает коробку с моих колен. – Причем настолько, что даже принес тебе подарок.

– Мой день рождения уже прошел, – бурчит она, разглядывая его исподлобья. Но я-то вижу: за циничным фасадом разгорается любопытство.

– В Японии, – говорит физик, – когда тебя впервые приглашают в гости, принято приходить с подарком. По-моему, это очень цивилизованный обычай, поэтому я решил понемногу прививать его здесь, в Англии.

Бетани фыркает:

– Ну ладно, гость. Добро пожаловать в мой очаровательный домик за колючей проволокой. Обратите внимание на изящное цветовое решение комнат, а также вот на этого буча в белом халате. Да, и не забудьте об оконных решетках и о несуществующем виде на внешний мир, а также… – перечисляет она, разворачивает бумажную обертку, заглядывает внутрь – и теряет дар речи, изумленно раскрыв рот. На столе красуется большой пластмассовый глобус. Ее явно раздирают противоречивые чувства. Первая реакция – сказать что-нибудь хорошее или даже выдавить из себя «спасибо», но ничего подобного она себе позволить не может и гасит свой порыв. Признаться в позитивной эмоции для нее значило бы нарушить свои принципы.

– Там внутри лампочка, – объясняет Фрейзер Мелвиль, втыкая штепсель в розетку.

Призрачный шар вспыхивает, словно церковный витраж, но на глобусе краски мягче, более завораживающие и неземные. Все так же молча Бетани легонько подталкивает его рукой, и мы смотрим, как он вращается – неторопливый, изящный. Материки выделены рельефом. На их фоне – коричневом с различными оттенками зеленого – сияют лазурью озера. Океаны переливаются всеми тонами ярко-синего, в зависимости от глубины. Ни городов, ни границ на глобусе нет. Единственный намек на существование людей – Суэцкий и Панамский каналы плюс тонкая, почти незаметная паутинка линий: долгота, широта, экваторы. География в чистом виде. Необитаемая Земля.

– Если это какой-нибудь идиотский розыгрыш… – начинает Бетани и тут же замолкает. Впервые ее ранимость предстает столь открыто, во всей своей глубине.

– Люблю розыгрыши, – весело говорит физик. – Но идиотские… уж и не припомню, когда я в последний раз их устраивал. Это тебе. Подарок.

Сколько раз я буду возвращаться к этой сцене и мысленно видеть робкую улыбку, осветившую лицо Бетани в тот миг, когда ее тонкие пальцы с обгрызенными до мяса ногтями коснулись глобуса. Глядя, как она слепо водит руками по раскрашенной пластмассе, я вспоминаю ветеринара, которого я однажды видела, – закрыв глаза и прижавшись ухом к боку больной лошади, он гладил подрагивающую шкуру и слушал.

– Вернусь минут через двадцать, и переберемся в студию, – говорю я. Произнести «Кабинет творчества» я по-прежнему не могу. Особенно в присутствии мужчины, который…

Мужчины, который.

Вернувшись, я застаю их за созерцанием лениво вращающегося глобуса. Лола, медсестра, стоит в дверях – и, похоже, давно. Меня она встречает тревожным взглядом, в котором почему-то мелькает еще и жалость, и многозначительно кивает в сторону физика.

– Ну как, не скучали? – спрашиваю я, хотя прекрасно вижу: что-то стряслось.

– Не, веселились, – откликается Бетани. Вид у нее хитрый и, пожалуй, капельку виноватый.

Физик молчит, но я вдруг замечаю его веснушки – будто крупинки коричневого сахара, рассыпанные по странно бледной коже. В ответ на мой вопросительный взгляд Фрейзер Мелвиль машет рукой. Лола снова пытается что-то мне сообщить, но смысл ее жестов от меня ускользает. Между тем Бетани явно пребывает в той ничейной полосе, что отделяет волнение от маниакального возбуждения.

– Бетани определила место будущего извержения. А также землетрясения в Стамбуле, – подает голос мой шотландец, натянуто улыбаясь. Но интуиция мне подсказывает: причина его расстройства не в этом. Что же она ему наговорила?

– Извержения?

– Ну да, Немочь, я тебе о нем говорила, – с готовностью объясняет Бетани. Физик, шокированный прозвищем, удивленно косится на меня. Качаю головой: не обращайте внимания. – Но раньше я не знала, как называется остров.

– Судя по ее описанию – Самоа, – говорит он и, остановив глобус, показывает на точку в ультрамарине Тихого океана.

– Четвертого октября, – уточняет Бетани. – Дата у меня уже записана, но теперь я смогу добавить название.

Вместе с Лолой мы перебираемся в студию. Разглядывая рисунки Бетани, которые я кнопками прикрепила к стене, физик немного успокаивается. «М-да», «впечатляет» и «а это у нас что?» – периодически роняет он. Бетани мечется по студии, будто пойманный зверек, хватая случайные предметы – глиняный горшок, кисточки, остаток ластика. Покрутив их в руках, швыряет на место. Над нашими головами висит полосатый кокон почти завершенного творения Мезута Фарука.

– Бетани, а ты, случайно, не знакома с творчеством Ван Гога? – внезапно прерывает затянувшееся молчание физик.

Конечно. Подсолнухи, кто ж их не знает. Японцы выложили за них чертову уйму денег. Он съехал с катушек и отрезал себе ухо, верно? Тут он чувствовал бы себя как дома.

– У меня есть пара книг по искусству, – говорю я, показывая на полку, до которой самой мне не дотянугься.

Фрейзер Мелвиль достает нужный альбом и начинает его листать. Ирисы. Женщины, согнувшись в три погибели, собирают срезанную кукурузу. «Автопортрет с забинтованным ухом».

– Есть у него три картины… Хорошо бы они тут оказались, – бормочет он, затем замирает и тыкает пальцем в страницу. – Например, вот эта.

«Звездная ночь» – психоделический ночной пейзаж, усеянный светящимися сферами, каждую из которых окружает причудливый ореол. Легко догадаться, почему физик Мелвиль искал именно эту картину, – не ради огромных раскаленных добела звезд, или кипарисов на переднем плане, или прованского пейзажа, а ради безумных завихрений между ними – словно полное облаков небо засунули в гигантскую стиральную машину.

– Понимаете теперь, о чем я? – Сходство с грозовыми арабесками Бетани поразительно. И как же я раньше не заметила? – Ван Гог тоже увлекался турбулентностью, – добавляет физик, пристально глядя на Бетани.

– Ну и что. Гении мыслят схоже, – отмахивается она. Выражение лица у нее странное – напряженное и как будто виноватое.

– Сам того не ведая, он изобразил турбулентность с почти научной точностью. Многие считают это явление стихийным, на самом же деле оно подчиняется вполне определенным закономерностям, которые приложимы к потокам жидкостей и газов.

Пытаюсь сообразить, к чему он клонит. Кажется, физик ждет, что Бетани добавит что-нибудь к его словам или как-то еще даст понять: эта тема ей знакома. Девочка молчит.

– Могу я их позаимствовать? – спрашивает он. – Хотелось бы сделать с них копии.

– Берите, – говорит Бетани небрежным тоном, но рвение, с каким она сдергивает со стены первый рисунок и сует его физику, выдает ее с головой. – Сможете загнать их японцам?

Фрейзер Мелвиль улыбается одними губами. Она явно чем-то его задела. Чем, я пока могу только догадываться. Впрочем, он уже торопится уйти, и мне тоже пора. Почти три, а меня ждет разговор с новичком – юным поджигателем, которого вчера привезла полиция. На прощание, после еще одного неловкого рукопожатия, физик спрашивает, не могла бы Бетани нарисовать еще что-нибудь – на любой сюжет, все, что захочется.

– Габриэль показала мне твой рисунок с падающим Христом, – неуверенно говорит он. – На меня он произвел впечатление. Ты понимала, что именно ты рисуешь?

– Не помню, – пожимает плечами она. – У меня много всяких видений бывает, понятных и не очень.

– Я помню наш разговор. О падении Христа ты говорила, – вмешиваюсь я.

– Может, и говорила, – отмахивается она.

Перевожу взгляд с Бетани на физика и обратно. Что-то тут явно не так.

– Она не должна вас так называть, – твердо заявляет Фрейзер Мелвиль, пока я отмечаю его уход в журнале. – Почему вы ей это позволяете?

– Потому что в случае Бетани оскорбительные словечки волнуют меня меньше всего. И скажем прямо, уж лучше «Немочь», чем «Убогая», как называют меня остальные. А теперь ответьте на мой вопрос – что она вам наболтала?

– Когда?

Пока меня не было. Она вас чем-то расстроила.

Да нет же, – говорит он с притворным недоумением. Кроме землетрясения и извержения в Самоа, она ничего такого не упоминала.

Я не пытаюсь вывести его на чистую воду. Но мысленно помечаю на будущее: врать он не умеет совсем.

Я в студии с Ньютоном – шизофреником шестнадцати лет, у которого нарушена гендерная идентификация. Он любит творчество, и вот уже час как лепит из глины приземистые крокодилоподобные фигурки с разинутыми острозубыми пастями. Как и большинство здешних пациентов, Ньютон склонен к агрессии. Свой пропуск в Оксмит он заработал месяц назад, когда признался в том, что пытал и насиловал двух маленьких двоюродных братьев. Он сидит на лекарствах, от которых у него дрожат руки. Обычно Ньютон разгуливает по Оксмиту с макияжем, кое-как наложенным на бледное лицо, вот и сегодня явился с кроваво-красной помадой на губах. Ноги его утопают в громадных пушистых тапочках, и он потеет – чудовищно, пахуче и, как мне кажется, с большим энтузиазмом. Уже десять утра, и Ньютон рассеянно крутит подаренный физиком глобус.

– Убери руки, козел.

Появление Бетани застает меня врасплох. Рядом с ней стоит Рафик. Судя по тому, как сияет ее лицо, она недавно получила свежий заряд электричества.

– А ты покажи п…ду, – говорит он светским тоном.

В подростковой среде Оксмитской психиатрической клиники для несовершеннолетних преступников подобные просьбы – в порядке вещей. Но Ньютон здесь слишком недавно и не знает, с кем он имеет дело. Никто его еще не просветил, что такие вот малышки безобидны далеко не всегда. Небрежным жестом он сует руку в банку с глиной, затем медленно вынимает пальцы, с которых капает молочно-белая жижа – того же цвета, что и его осветленные добела волосы.

– Мокренькую такую щелочку, – лениво тянет он. Если б мы научились остановить время, смогли бы мы предотвращать несчастья, или они все равно бы случались – в каком-нибудь параллельном мире, где наши причинно-следственные схемы никого не волнуют? – Давай, крошка. – Поднимает руку повыше – белая масса скользит вниз, капает на пол. – А потом я тебя в…бу. Вот этим кулаком.

Рафик и я согласно переглядываемся: одного из них надо срочно вывести. Мысленно голосую за Бетани. Когда она в студии, кому-то еще здесь просто нет места. Губы Ньютона растягиваются в ухмылке, оставляя на зубах полоску помады. Он похож на плотоядное животное, объевшееся сырым мясом. Прежде чем я успеваю вмешаться, он шлепает вымазанной в глине пятерней по глобусу и описывает крут, пройдясь напоследок по экватору. На поверхности остается мокрый след – будто нимб из жижи.

И снова:

– Покажи п…ду, детка. А потом ты мне отсосешь.

Ну, понеслось.

– Убери свои поганые руки, – говорит Бетани ровным, ничего не выражающим голосом, который заставляет меня напрячься.

– Давай, детка. А потом иди, пососи мой большой и черный, – веселится Ньютон.

– Так, Ньютон, – обрываю его я и жестом подзываю Рафика. – Отойди от стола, сделай милость. Сейчас же.

– Делай, что доктор велел, – говорит Рафик, выпячивая грудь. В таких местах, как это, рано или поздно ожесточится любой, независимо от своей роли.

Ньютон хохочет, мотая головой, как будто давно не слышал такой хорошей шутки, и тыльной стороной руки резко толкает глобус. Шар крутится все быстрее – вихрь цветных пятен. Еще толчок, сильнее, и глобус пьяно кренится набок.

Бетани движется так быстро, что я не успеваю отреагировать. Глухо взревев, она хватает Ньютона за волосы и оттаскивает от падающего глобуса. В неизбежности, с которой прозрачный шар грохается наземь, есть нечто карикатурное. В первый момент он отскакивает, целый и невредимый, и, только приземлившись во второй раз, разлетается звонким дождем осколков. Не переставая вопить, Бетани сжимает кулаки и колотит Ньютона. Пушистые тапки взмывают в воздух. Бросившийся вперед Рафик пытается разнять драку, а я торопливо сдвигаю крышечку на брелке, одновременно нашаривая под сиденьем баллончик, но события меня опережают. Одним увесистым пинком Ньютон сшибает рабочий стол с козел. На пол сыплются незаконченные фигурки и банка с замоченными в ацетоне кисточками. Бетани, Ньютон и Рафик теперь катаются в месиве из глины, химикатов и осколков пластмассы. Нога отчаянно лягающегося Ньютона снова бьет по столешнице, которая перестает бороться с силой притяжения и тяжело оседает в мою сторону. Вцепляюсь в край. Ошибка – под весом столешницы мое кресло встает на одно колесо, и теперь я наполовину застряла под доской, криво зависнув в воздухе. Распахивается дверь, в студию вбегают шесть санитаров и несутся прямиком к Бетани. В отчаянной попытке предотвратить неизбежное я со всей силы толкаю столешницу, она падает, а я вываливаюсь из кресла и стукаюсь головой о пол.

Все гаснет.

Очнувшись через несколько секунд, вижу студию. Повсюду кровь. Широкая ее полоса тянется в другой конец комнаты, куда перекатился Ньютон. Он кричит, зажимая руками пах, где разливается алое пятно. Рафик прижимает Бетани к полу, заломив ей руки за спину. Сквозь полуопущенные веки смотрю, как игла шприца втыкается в тощую ягодицу пациентки. Терапевтическое занятие окончено. И если взвесить все обстоятельства, удачным его не назовешь.

Наутро после ночи, проведенной в больнице Святого Свитина, «скорая» отвозит меня домой. По Словам врачей, я легко отделалась. Серьезных травм у меня нет: рана на затылке и еще одна – на бедре. Последней я не чувствую и поэтому должна следить за ней с особым вниманием.

Бетани посадили в изолятор. Кусок пластмассы, послуживший ей оружием, вошел в ладонь, но царапина оказалась неглубокой и ее обработали сразу же, еще в студии. Ньютону повезло куда меньше. Он все еще в операционной, где ему вырезают засевший в паху осколок пластмассы, и, по всей вероятности, удалят правое яичко.

Хотелось бы мне знать, как отразилась на Бетани потеря глобуса. Как, интересно, пройдут ближайшие два дня, которые ей предстоит провести под круглосуточным наблюдением? Психолог во мне беспокоится о пациентке. Но женщина, которая только-только вернулась из больницы с проплешиной размером в десять квадратных сантиметров (разбитый затылок пришлось обрить), мечтает об одном: чтобы виновницу заперли в одиночной камере на всю оставшуюся жизнь. Да, и ключ пусть выкинуть не забудут. Иногда ненависть к сумасшедшим вполне оправдана.

Физик приезжает меня навестить, готовит ужин, по поводу которого между нами состоялась осторожная телефонная дискуссия. После долгих переговоров порешили на том, что, если я накрою на стол и пообещаю надеть «умопомрачительное платье», остальное он возьмет на себя. Я рассказала ему о драке, о трагической судьбе его подарка и о том, что у меня до сих пор стоят дыбом волосы – «оставшиеся», уточняю я, – и мы единодушно заключили: в том факте, что Бетани оказалась бессрочно отрезанной от всего мира, есть свои плюсы. Ни смотреть метеоканал, ни бродить по Сети в поисках подсказок она теперь не сможет, а значит, мы наконец выясним, не в том ли причина ее осведомленности. Не то чтобы я часто видела ее за этими занятиями, но исключить такую возможность нельзя. Кроме того, между нами возник негласный уговор: обсудив Бетани по телефону, до конца вечера мы к этой теме возвращаться не будем. Надеюсь, мы сможем его выполнить.

Вряд ли на свете есть удовольствие более восхитительное, чем наблюдать за мужчиной, который готовит для вас заманчивые, оригинальные блюда и с таким удовольствием трет мускатный орех и режет морковку, что в кухне то и дело раздаются возгласы вроде «есть!» и «отличная работа, Фрейзер!».