Текст книги "Вознесение"
Автор книги: Лиз Дженсен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
– Бетани? – окликаю я наконец. – Ну и что ты думаешь по этому поводу?
Она резко, одним движением, вспрыгивает на стол и, усевшись на краешке, издает театральный вздох:
– Сначала электрошок. Потом великомученица Джой. А теперь ты. Да в нашем гребаном Оксмите я просто принцесса. Вот что я думаю по этому поводу. Вы скатились до одной звезды, миссус. – Повернувшись к зеркалу на стене, она принимается разглядывать зубы, все еще закованные в блестящие скобки с семейной фотографии. – Что, дядя Рафик? Увидел что-нибудь интересное? – спрашивает она, поймав взгляд медбрата. – Хочешь, отсосу? Если не побоишься, конечно.
Тот отворачивается. Бетани довольно хмыкает.
– Не хочешь работать, можешь просто сидеть здесь, со мной, – настаиваю я. – Смотреть фильмы.
– Порнушку? Скажешь «да», получишь звезду.
– Почему бы и нет? – говорю я и мысленно отмечаю, с какой скоростью разговор повернул на секс. – Ради звездочки на шкале профессионализма Бетани Кролл я готова на все. Не знаю только, найдется ли в здешней коллекции порно. Не проверяла. А что ты чувствуешь, когда видишь сцены грубого секса?
Бетани хохочет:
– Ля-ля-тополя. До чего же вы все предсказуемы. Я просто балдею.
Конечно же она права. Если для меня Бетани Кролл – несовершеннолетняя психопатка номер триста тридцать три, то для нее я – психотерапевт номер тридцать. Все наши уловки она знает наперечет: способы разговорить пациента, осторожно сформулированные «открытые» вопросы и вопросы – «крючки», наши кодовые слова и фразы, весь набор стандартных оборотов, к которым со времен аварии я прибегаю все реже. Для таких пациентов, как Бетани Кролл, обычные правила явно не годятся. Если так пойдет и дальше, скоро мы заберемся в настоящие джунгли. Экстремальная психотерапия. А что я, собственно, теряю?
Но пока пусть все катится по знакомой дорожке.
– Групповые занятия проходят здесь, три раза в неделю, хотя некоторые предпочитают творить в одиночестве. Если не ошибаюсь, ты скорее из их числа. В студии есть все для работы акварелями, есть акриловые краски, тушь, глина. Или можешь заняться компьютерной графикой, фотографией и тому подобным. Единственное правило на моих занятиях – никаких самодельных татуировок.
– А если меня не интересует это дерьмо? Включая украшение сисек почтовыми штемпелями в виде змей?
– Можешь выбрать любое другое занятие. Например, просто поговорить. Или пойти прогуляться.
В темных глазах вспыхивает лукавство.
– Как это «прогуляться»? – Голос густо заштрихован хорошо отрепетированной издевкой. Нелегкий это труд – без устали поддерживать в себе такой накал ярости, не имея при этом конкретной мишени. Представляю, как это ее выматывает.
– По парку вокруг клиники.
«Ты, я да пяток бритоголовых медбратьев, любителей покачать железо».
Углы ее рта насмешливо изгибаются.
– Ну да, тебе без защиты никак. С моим-то послужным списком. Который ты только что видела в моей истории болезни, верно? Я его тоже читала. И фотографии видела. Мрак. Да что там, я б тоже себя боялась.
Жду, затаив дыхание. Нет, похоже, мимо. Ее не проведешь.
– А может, в каком-то смысле ты и правда себя боишься? Как ты думаешь, Бетани? После тех фотографий?
Изуродованное лицо ее матери врывается в мое сознание, словно грубый окрик.
– В своем кресле ты, наверное, чувствуешь себя совсем голой. В том смысле, что вытряхнуть тебя оттуда – раз плюнуть. Наклонил – и все, барахтаешься, как перевернутый жук.
Мысленно изучает эту картину. Мой пульс участился, веки бьет нервный тик, под мышками скапливается едкий пот. Бетани ткнула пальцем в мое слабое место и прекрасно об этом знает.
– Но идея мне нравится. Только как ты это видишь? Учитывая, что – уж прости грубиянку – ты у нас парализована по самые уши? То бишь по пояс. Мне что, тебя возить придется?
– Зачем же. Я сама передвигаюсь. В реабилитационных центрах для «убожеств» можно многому научиться. – Словесная бомба разряжена, и вдобавок мне удалось выдавить из Бетани слабую улыбку. Вот уже полтора года, как я живу в этом кресле. Мои руки трансформировались в орудия из костей и мышц, намозоленные, несмотря на перчатки. – Ну так как насчет занятий на свежем воздухе? Что ты чувствуешь по этому поводу?
– Что я «чувствую по этому поводу»… – медленно повторяет она. Я тут же жалею, что не сформулировала вопрос как-то иначе. – Что ты, Бетани, «чувствуешь»? Бетани, в плане «чувств», что происходит у тебя там внутри? По большому счету только это тебе и нужно, верно? Ля-ля-тополя. До чего же ты убога. И как тебя только наняли? Они что, вас даже не проверяют? Не отсеивают тех, у кого паралич мозгов? Ой! Случайно вылетело. Все, ноль из десяти. Надо же, как быстро ты справилась. Назначаю тебя оксмитским чемпионом по психотрепу!
За окном неторопливо вращаются ветряки.
Да, мне здесь не место. Бетани Кролл увидела это сразу.
В реабилитационном центре нам внушали, что нельзя отказываться от занятий спортом. Хедпортский бассейн открывается в семь, и я часто заезжаю туда перед работой. Подтягиваясь на руках, забираюсь в тепловатую воду – с того края, где мелко, – и проплываю двадцать кругов среди трупиков насекомых. Местный персонал я знаю по именам: Горан, Хлоя, Вишну – все как один загорелые, подтянутые, ясноглазые. Они здороваются со мной, я – с ними. Для них я «славная тетка», которой они сочувствуют и чьим мужеством восхищаются. Можно подумать, у меня есть выбор. Однажды я невольно подслушала разговор: посокрушавшись о судьбе «славной тетки» и обсудив ее красоту, они попытались прикинуть, сколько ей может быть лет. Сошлись на том, что «славной тетке», скорее всего, «под тридцать» – в тридцать пять услышать такое весьма, согласитесь, лестно. «Славная тетка», которая только кажется таковой, плывет себе дальше. Мышцы рук, привыкших крутить колеса инвалидной коляски, со временем приобретают завидную рельефность. «Забирайте, – вертится у «славной тетки» на языке всякий раз, когда один из доброжелателей, общение с которыми грозит окончательно свести ее с ума, отвешивает ей комплимент по этому поводу. – А мне отдайте ваши ноги».
Для тех, в ком кипит ярость, плавание – палка о двух концах. В воде гнев или уходит, или превращается в чистый концентрат. В лондонской клинике мне сказали, что, пока я не разберусь со своими «проблемами», о работе на прежнем уровне лучше забыть. А для этого, заявили мои работодатели, нужен курс интенсивной терапии и подробный самоанализ в письменном виде. Моя реакция на вердикт, произнесенный на том памятном совещании теплынь, конец рабочего дня, солнце еще не коснулось громады старой электростанции Баттерси, – была, что называется на нашем жаргоне, «неадекватной».
– Черт побери, вы хоть отдаете себе отчет, что перед вами – дипломированный психолог? – произнесла я. Или провизжала?
Да, надо признаться, к тому моменту я уже визжала. Визг – привычка очень женская, но не слишком женственная. Когда женщина подражает пароварке, она являет миру все, что в ней есть худшего: то есть те качества, которые мужчины называют либо «страстностью», либо «идиотизмом» – в зависимости от внешних достоинств визжащей.
– Не смейте кормить меня манной кашкой о «новой реальности»! Я в ней живу, изо дня в день! Я сама – новая реальность!
И потом, визг – не слишком подходящий способ общения в психиатрической клинике, при условии, что вы не пациент и до недавнего времени вас считали человеком нормальным и даже доверяли заботу о тех, кому в этом смысле повезло меньше.
– Габриэль, я отношусь к вам с огромным уважением и симпатией. Вы пережили немыслимую трагедию и оказались в… ужасной ситуации. Но вы – профессионал, – сказал доктор Сулейман, когда остальные члены комиссии, обмениваясь скорбными взглядами, удалились за дверь. – Поставьте себя на место работодателя.
Не будь я парализована, дала бы ему пинка. В те дни вспышки агрессии случались со мной по десять раз на дню.
Мое «негативное отношение» к внезапному низвержению в ранг неполноценных, к сожалению, оказалось «существенным препятствием». Сулейман говорил, а я разглядывала постер за его спиной. Фоном для собственной персоны председатель комиссии выбрал пруд с лилиями кисти Моне: завораживающая игра света, теплая, как ни странно, сине-зеленая палитра.
– И пока вы не преодолеете это препятствие, принять вашу просьбу о возвращении на ту же должность мы в данный момент не можем.
Любит классиков. Но где же тогда Кандинский? Где Эгон Шиле? «Автопортрет с отрезанным ухом» Ван Гога? Где Ротко, где «Крик»?
Я только что вернулась с занятия с физиотерапевтом, который учил меня бить в чувствительные точки. Ребром ладони по яйцам. Струя уксуса в глаза. Прицельный бросок в голову, любым предметом. Карате для калек. Одна искра жалости в глазах моего босса, и вот это дорогущее пресс-папье из венецианского стекла – рапсодия из пленных пузырьков и спиралей – врежется ему в череп.
– Омар, я хочу работать. Не можете меня принять, найдите мне другое место.
– Вряд ли это пойдет вам на пользу. Как и людям, которым вы помогаете.
– Посмотрите на это кресло. Я привинчена к нему до конца жизни. Ни близкого человека, ни детей у меня уже не будет. Может, я сгущаю краски, но правда в том, что каждую ночь я лежу на кровати и слушаю лязг, с которым захлопываются двери в мое будущее. Если отнять у меня занятие, которому вы же меня и учили, которым я люблю и могу еще заниматься, и преотлично, что от меня останется? Сможете ответить – браво. Потому что я не могу. Без работы мне конец.
Когда появилась вакансия в Оксмите, доктор Сулейман дал мне рекомендацию. А через три месяца я узнала, что он умер. Хорошие люди мрут как мухи, подумала я. Жаль, не поблагодарила его толком.
Круги на воде.
В студии раздался писк – Рафику пришло сообщение, и теперь ему явно не терпится на него ответить. Между тем Бетани решила сменить курс.
– А может, ты – глюк, побочный эффект таблеток, – мечтательно произносит она. – Такое бывает. А в крови у меня – море не выведенных нейролептиков. Это теперь на всю жизнь. Как сахар. Знаешь, что сахар навсегда остается у нас в системе? – Мысль о том, что я могу быть галлюцинацией, ее, похоже, не пугает. Скорее радует. Меня, кстати, тоже. – И как бы мне тебя назвать, новая спасительница? Убожество? Святая Габриэль?
– Просто Габриэль.
Погружается в раздумья.
– Есть! Немочь.
– Габриэль мне нравится больше, – говорю я и поворачиваю кресло, чтобы видеть ее профиль.
Бетани прикрывает глаза. Проходит какое-то время.
– Да ты у нас, оказывается, рыба! Да, Немочь? – радостно восклицает она и распахивает глаза, темные, как лужи мрака. – Русалка, да и только. Все время в воде! Туда-сюда, туда-сюда! Приятно вылезти из кресла, да? Свобода и все такое?
Моя подопечная сияет так, словно раньше всех решила задачку. Молчу и лихорадочно соображаю. Наконец меня осеняет: наверное, Бетани почуяла запах хлорки. Всего лишь.
– Я б еще что-нибудь рассказала, только для этого мне нужно взять тебя за руку. – Радость исчезла, уступив место насмешливой угрозе. – Хотя с Джой Маккоуни этого даже не понадобилось. Я и так увидела, что ее ожидает.
Если Бетани ждет разрешения, от меня она его не получит. Пожать руку при первом знакомстве я готова, но на большее пусть не рассчитывает.
– Я много чего улавливаю. При этом половины не понимаю. Ерундень какая-то. Слишком заумно.
– А что за «ерундень»? Не расскажешь?
Улыбается.
– Горящие моря. Огонь стеной. Смытые побережья. Ледники, которые тают, как масло на сковородке. Гренландию знаешь? Так вот, она вся растворяется. Как гигантская таблетка аспирина с надписью: «Опасно!». Заваленные человеческими костями города, где правят ящерицы и койоты. Везде деревья, а в метро – крокодилы и киты. Атлантида, потерянный континент.
Что это – видения, навеянные таблетками? Сны наяву? Метафоры?
– Опасный же мир ты описываешь. Опасный, непредсказуемый, угрожающий жизни. Изменение климата тревожит многих, так что твои страхи вполне оправданы.
В последних прогнозах ученые предсказывают: если не принять радикальных мер, арктическая полярная шапка растает полностью, а температура на планете увеличится на шесть градусов еще на веку Бетани. Я должна радоваться, что бездетна. Если прошлые поколения пациентов своими фобиями были обязаны холодной войне, то для нынешних параноиков конец света прочно связан с экологией. Безумие в духе времени. Бред на злобу дня. Причины этого так страшны, что мы вежливо отводим глаза. Надо бы подвести Бетани к теме самоубийства – главной моей головной боли (по крайней мере, на бумаге), потому что, умри она у меня на руках, начнутся административные разбирательства, и мое резюме это вряд ли украсит. Какова вероятность новой попытки? Четыре уже было, и, если верить моим предшественникам, моя новая подопечная регулярно пытается себя покалечить. Еще они пишут, что она начитанна, умеет манипулировать людьми, склонна к резким скачкам настроения, бредовым фантазиям, монологам на библейские темы и внезапным вспышкам агрессии. Мое воображение услужливо рисует картинки из полицейского отчета. Сорок восемь колотых ран. Отвертка в глазнице Карен Кролл. Пленка на луже крови, как древняя восковая печать. Вспышка фотографа, застывшая в ней навеки, будто окаменелая звезда.
Так он и правда опасен, этот мир. Наш мир. И бежать нам, Немочь, некуда. – Невесело хмыкает. – А весь этот народ? «Приличные люди, работящие, мухи не обидят», – изображает она уморительным басом. – Умрут жуткой смертью, все до единого. И мы, между прочим, тоже.
Похоже, эта мысль ее веселит. Внезапно в ней бьет энергия. Я чувствую, что внутри у нее – огромный запас ярости, дремлющая до поры до времени сила, которая меня и пугает, и в то же время притягивает. Осторожнее, Габриэль.
– Про вознесение церкви слышала? – спрашивает она.
– Смутно. – Понятие из доктрины «жаждущих», вклад британских подданных, покинувших свои дома во Флориде и вернувшихся на родину – пересидеть кризис. Потом под ним подписались несколько новообращенных звезд, а душеспасительные телешоу, которыми увлекалась вся страна, довершили дело. Вот, собственно, все, что я знаю. – Расскажи мне о нем.
– Это такое спасение для праведников. Когда настанет полная жопа, истинные христиане отправятся на небеса. Раз – и взлетели, вроде как на лифте. Остальные могут гулять. Чистым душой – благодать, остальным – Судный день. В Библии все описано. В Книге Иезекииля, и у Даниила, и в посланиях к фессалоникийцам, и в Откровении. Все знамения налицо. Иран, Иерусалим. Мы сидим на пороховой бочке. Семь лет скорби начнутся со дня надень, на голубенькой такой планетке. Адская жара. Выжившие будут вариться в ней. Процесс пошел. Мор, и чума, и гнев Господень. Царство Антихриста на земле. Который поставит на них начертание зверя.
В популярности «Жажды веры» есть своя кривая логика: перед лицом исламистского террора почему бы не столкнуть одну безумную догму с другой? Ни одна неделя не проходит без массовых крещений, религиозных сборищ, маршей в поддержку «жаждущих».
– А сама ты веришь в Бога?
– Насмешила, – фыркает Бетани. – Если Бог существует, думаешь, я была бы здесь? Вряд ли. А вот метка зверя на мне есть, да. Гляди. – Опирает указательные пальцы в виски. – Невидимая. Вот тут, куда электроды прикладывают.
– А в детстве – что значил Бог в твоей жизни?
– Ничего хорошего. Я вот все думаю: а кто его создал? Кого ни спроси, никто не знает. Это как вселенная, которая все время растет, правильно? Но что там, за ней?
– Что ты имеешь в виду под «ничего хорошего»?
Бетани пожимает плечами и отводит глаза. То ли не знает, что сказать, то ли не хочет обсуждать эту тему.
Помолчав еще пару минут, но ответа так и не дождавшись, захожу с другой стороны:
– Ты часто цитируешь Библию. Поэтому-то я и подумала: интересно, в какой обстановке ты росла?
– Подумала, говоришь? Ну вот и думай себе на здоровье. – Похоже, она нервничает. – «Мы верим, что все люди грешны по природе своей и заслуживают Божьего гнева и осуждения».
– А кто эти «мы»?
– Они.
– Твой родители?
– Глядите, какая торопыжка. Сколько гвоздей у нее в жопе?
– Расскажи мне, о чем еще ты размышляешь.
Бетани оживляется и, вытянув руки перед собой, начинает сжимать и разжимать пальцы, как будто проверяет их хватательную способность. Под ногтями у нее черным-черно: одна царапина таким коготком – и столбняк обеспечен.
Половину планеты скоро зальет. Это как пить дать. Острова уходят под воду, побережья сжирает океан. Суша уменьшается. Вода носится туда-сюда гигантскими цунами, температура растет, как бешеная. И то ли еще будет. Все это я видела в «тихой комнате»: Земля, как чупа-чупс, потом – вж-ж-жик! – и какой-то кусок увеличивается. Спутниковое зрение. Ты слушай, Немочь, слушай. – Соглашаясь с собой, она энергично кивает, сотрясаясь всем телом. – Да уж. Как гребаный спутник. Не глаза, а телескоп «Хаббл».
«Тихая комната» – ничем не примечательный кабинет в корпусе Вергилия, на втором этаже. Там пациентам, которые не поддаются терапии, вводят мышечный релаксант, препарат для общего наркоза, а потом проводят сеанс электрошока. От одной мысли о том, что шестнадцатилетнему подростку все это может нравиться, меня начинает подташнивать.
– И причина тут не в погоде. Погода – всего лишь побочный результат, – объясняет она, не переставая раскачиваться.
Смотрю на прилипшую к уголку ее рта ниточку слюны и пытаюсь подавить отвращение и к этой девчонке, и к неоригинальное ее катастрофических видений – видений, которые, если верить опросам, разделяет с ней каждый второй, и при этом еще верит в чудеса и увлекается гаданием на картах Таро.
– Тут такое дело, что можно очутиться в пустыне с химическим песком. Или еще где-нибудь – в инвалидном кресле. – Бетани многозначительно изгибает бровь. – На черной скале со скелетами деревьев. Жара – это что, тут речь идет о геологическом явлении круче любого землетрясения.
Раскраснелась, глаза сосредоточенные, живые. Циничная скука уступила место лихорадочному оживлению. В моей памяти проплывает стандартная фраза из врачебных заключений: «опасен для себя и окружающих».
– Трещины – не на стыках тектонических плит, а в других местах, новых. – Слова наскакивают друг на друга. Подрагивает капелька слюны. – Изнутри вырываются ядовитые газы. Знаешь, почему в земном ядре так жарко? Потому что эта планета – всего лишь кусок суперновы, взорвавшейся фиг знает за сколько лет до нас.
Интересно, каких передач она насмотрелась? Новостей – Би-би-си, Си-эн-эн? Мультиков? Документальных фильмов на канале «Дискавери»? Но где и когда? По телевизору в комнате отдыха с утра до вечера идет «Эм-ти-ви». Есть еще Интернет. Миллионы сайтов, море графики – броди где хочешь, верь чему угодно, смотри любые ужасы и дрожи сколько влезет. Если глобальное потепление неопровержимо доказывает, что мы испоганили собственное гнездо, то Бетани – живое свидетельство тому, что некоторые черпают в этом факте силы.
– Земное ядро – знаешь, наверное, о чем я, – говорит она, прижав растопыренные пальцы к груди. Дочь проповедника. Интересно, переняла она что-то от отца (пусть даже невольно), и если да, то сколько в ее выступлениях – от него? Хотя, возможно, она просто унаследовала его дар убеждения, частичку его харизмы. – Центр планеты, ее душа. Я его видела, во время шока. Обычно пациент ничего не помнит, верно? А я помню. Я вся просыпаюсь. Восстаю из мертвых. Как Лазарь, как Иисус Христос. И вижу, Немочь, вижу. Бедствия. Я все записываю: где, когда, в котором часу. Я как тетка из прогноза погоды. Лучше бы меня наняли. Представляешь, сколько б я заработала? Целое состояние. Я вижу то, что еще только будет. Чувствую. Вихри атомов, дрожь в крови. Огромные зияющие раны. Из всех щелей вытекает замороженная дрянь. А потом нагревается, как магма. И – фью! – и все. Земля обетованная.
Бетани улыбается, сияя глазами, и один крошечный, неуловимый миг от нее веет безграничным, убийственным счастьем.
Когда-то с ней поступили невообразимо жестоко. Сотворили нечто такое, что не зачеркнешь и не забудешь. И она ответила таким же невообразимым зверством. Вряд ли я когда-нибудь докопаюсь до сути той травмы, которая заставила Бетани схватиться за отвертку и убить мать, хотя можно поближе взглянуть на фотографию ее отца и предположить, что отчасти виновен и он. Сейчас же важно одно – «прогресс» пациентки. Или, как еще говорят на нашем жаргоне, – «положительный сдвиг», шаг вперед по сияющему шоссе душевных свершений. Людям моей профессии положено верить, что все можно выправить, и когда-то я действительно так думала. До тех пор, пока не стала объектом собственных клинических испытаний. После чего…
Теперь я не строю иллюзий. Ограничить последствия – да, наверное, можно. Иногда. Когда перестаешь быть женщиной, как я в позапрошлом году, четырнадцатого марта, многое проясняется. Чувственность застит глаза, просачивается в любые, даже самые невинные, отношения. Освободившись от ее пут, начинаешь, словно дети и старики, видеть вещи такими, как они есть. Вот такая у меня сложилась теория. Так это же теория… И потом, кто говорит, что я свободна?
– Ну вот. Видишь, у меня столько всего в голове, что всего и не упомнишь. О том подумай, это сделай. Так и живу, – подытоживает Бетани. Теперь, когда информация выплеснута, а всплеск энергии прошел, она вдруг как будто бы сдулась и начала в себе сомневаться. Фантазии – плодородный оазис в пустыне ее скуки, и в глубине души Бетани это понимает.
– Саморазрушаешься понемногу.
– «Саморазрушаешься понемногу», – передразнивает она настолько убедительно, что я мысленно морщусь. – Ля-ля-ля. Тра-та-та.
Рассеянно скольжу взглядом по кабинету. Натыкаюсь на зеркало и мельком, со стороны оцениваю увиденное: женщина с гривой темных волос, на вид серьезная и, пожалуй, красивая – сильно попорченной красотой. Ходить она никогда не сможет, заниматься любовью тоже и ребенка уже не родит. Зато до конца своих дней будет чувствовать себя обязанной другим.
Бетани перестала раскачиваться и не сводит с меня глаз. Я ни о чем не спрашиваю, но инстинкт заставляет меня прикинуть диспозицию – расстояние между нами, углы. Пять лет назад, когда мой отец переехал в дом престарелых, мой брат, Пьер, прилетел из Квебека, и мы вместе разобрали оставшиеся в доме вещи. Среди вещиц, которые я оставила себе на память, было занятное чудо природы, так называемое громовое яйцо: идеальной формы риолитовый шар размером с кулак. В семье моей матери это яйцо передавали из поколения в поколение, вместе с байкой о том, что, если на нем долго сидеть, из него вылупится дракон. Мама держала его на трюмо в спальне и очень им дорожила, а теперь им очень дорожу я. Правда, мои причины не так романтичны, как мамины: каменный шарик всегда лежит в специальном мешочке под сиденьем моей коляски, вместе с миниатюрным баллончиком фотографического клея – говорят, как средство самозащиты он не уступает слезоточивому газу. Вопиющее нарушение больничных правил: единственное оружие, позволенное нам по уставу, – брелок с тревожной кнопкой. Но допустим, Бетани вдруг схватит заточенный карандаш, а я не успею вовремя среагировать, – сколько времени понадобится Рафику (который все еще возится со своим телефоном), чтобы вмешаться и включить сигнализацию? Меня, прикованную к креслу, убить гораздо легче, чем миссис Кролл.
Словно прочитав мои мысли, Бетани быстро, одним неуловимым движением выбрасывает руку и стискивает мое запястье. Пальцы у нее липкие и неожиданно сильные.
– Отпусти меня, Бетани. – Я стараюсь говорить тихо, спокойно, хотя внутри у меня все кричит от ужаса.
Рафик вскочил на ноги, но я жестом прошу его подождать и не вмешиваться. Не выпуская запястья, Бетани поворачивает мою руку ладонью вверх и нащупывает пульс. Я чувствую, как он разгоняется под подушечкой ее пальца.
– Пожалуйста, отпусти мою руку.
Но она зачарованно смотрит в пространство и ничего не слышит.
– Так, значит, кто-то умер, – раздается ее детский голосок. – Умер жуткой смертью.
Воздух застревает у меня в горле.
– И не говори мне, что это неправда, – возбужденно продолжает она. – Потому что все это у тебя в крови! – Прищуривается. – Я тоже однажды умерла и знаю, что искать. Печать смерти. Ты знала, что у крови – своя память? У камней она тоже есть, и у воды, и у воздуха.
Смотрю на свое запястье, напоминаю себе, что мышцы у меня сильнее, чем у нее, и медленно тяну руку к себе. Бетани усиливает хватку, и я с внутренним содроганием думаю: «А может, и не сильнее».
Привычным движением Рафик хватает свободную руку пациентки.
– Эй, полегче-ка. Отпусти мисс Фокс. Быстро, – командует он и при этом осторожно сдвигает крышечку с брелока на поясе.
– А ты и узнать-то его толком не успела. Да, Немочь?
В коридоре мигает лампочка. Сигнал сработал. Через пару секунд сюда сбежится толпа. Снова пытаюсь высвободить руку, и снова ничего у меня не выходит. Рафик крепко держит Бетани за плечи, но она мертвой хваткой вцепилась в ручку моего кресла. Пальцы руки, которые пытается разжать Рафик, впились в мое запястье с удвоенной силой.
– Какая несправедливость, правда? А ведь тебя ждали такие чудесные отношения!
– Руки прочь, быстро! – рычит Рафик сквозь зубы и дергает ее так сильно, что чуть не переворачивает мое кресло. Только бы не закричать. Ни о чем не думать.
«Как перевернутый жук».
– Верно, Немочь? Чудеснее не бывает! – Бетани прижалась щекой к моей голове и шепчет мне прямо в ухо. Тупо смотрю на мигающие лампочки и напрягаю слух. Где же они? – Но как оно было бы на самом деле, ты так и не узнала. Вот в чем беда-то. Тебя выпотрошили. Было два сердца, а осталось одно. Эх, незадача! Бедненькая, несчастненькая калека!
Наконец Рафику удается оторвать руку Бетани от кресла, вызволить мое запястье и заломить ей руки за спину. Он грубо отшвыривает пациентку к стене и, дожидаясь подмоги, пытается удержать на месте.
Пошарив под сиденьем, нащупываю «громовое яйцо». Сжимаю и разжимаю пальцы. В ушах шумит все громче. Мысли разбегаются, и пару секунд я не в состоянии даже говорить. За окном далекие ветряки чертят свои ровные окружности на линии горизонта. Что-то сердце прихватило. Болит. Нет, ноет. «Так, значит, кто-то умер жуткой смертью… А ты и узнать его толком не успела. Было два сердца, осталось одно…» И тут приходит ярость, огромный распухший ком. Маленькая дрянь причинила мне боль, влезла туда, куда ход ей закрыт, и теперь я хочу одного – покалечить ее. Чем сильнее, тем лучше. И если кто-нибудь не уберет ее долой с моих глаз, еще минута – и я это сделаю. Вернее, попытаюсь. Промахнусь и в идиотской этой атаке вывалюсь из кресла. И тогда руки заломят уже мне, а потом выгонят с работы.
Наконец дверь отлетает к стене, и в студию вваливаются шесть санитаров – четверо мужчин и две женщины, все здоровенные, как танки. Наваливаются всей толпой на Бетани и распластывают ее по полу. Рафик встает, морщась от боли и потирая запястье.
Кусается, зараза, – бормочет он, размазывая кровь.
Ну что ж, Бетани, думаю, на сегодня достаточно, – выдавливаю я на выдохе, внимательно следя за тем, чтобы застрявший в горле всхлип не прорвался наружу. – Увидимся на следующем занятии.
То ли мои слова ее вдруг рассмешили, то ли еще что-то, но, пока я пробираюсь к дверям, она хохочет взахлеб, как безумная. Безумная, гадкая девчонка.
Забвение – штука нетрудная. Было бы желание. Стереть слова Бетани из памяти или нет – решение за мной. И когда по дороге к лифту я выбрасываю их из головы и из жизни, я знаю, что делаю. Токсичным отходам место на свалке.
