Текст книги "Вознесение"
Автор книги: Лиз Дженсен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Даю вам четыре недели, – бросает он и, разобравшись с манжетами, вдруг вспоминает о том, что некие бумаги на его столе требуют немедленного внимания. – Да, надеюсь, рекомендательного письма вы не попросите. Ибо, поверьте, на этот раз фактор сочувствия никакой роли не сыграет.
Начальство сказало свое веское слово. Разворачиваю кресло к двери.
– А до того момента, – сообщает он моей удаляющейся спине, – с Бетани Кролл поработает кто-нибудь другой.
С дымящимся на пассажирском сиденье ужином из индийского ресторана подъезжаю к дому Фрейзера Мелвиля, где по причине отсутствия элементарных колясочных удобств мне приходится бывать только изредка. Жилище физика – таунхаус недалеко от порта – внутри украшено огромными потертыми картами, черно-белыми снимками всевозможной флоры за авторством хозяина и изображениями природы в самых драматичных ее ипостасях: закаты, потоки расплавленной лавы, гремящие водопады. Как и в его кабинете, здесь царит художественный, интеллигентный хаос – беспорядок, порожденный человеком, который так увлечен своими многочисленными интересами, что все время забывает позвонить в агентство и договориться о помощи по дому. Сегодня он бледен и молчалив. Ковыряясь в содержимом ресторанных коробок, мы не обменялись и парой слов. Задать ему самый насущный вопрос я не осмеливаюсь, потому что ответ написан у него на лице.
– Отклики коллег я распечатал, – говорит он наконец, кивнув в сторону буфета. – Если их можно так назвать.
Подъезжаю поближе, беру стопку бумаг. Семь посланий, по одному на страницу. «Дорогой Фрейзер, – пишет первый корреспондент. – Ваше письмо меня немало позабавило, и я даже переслал его Джуди, которая вечно твердит: дескать, вы, ученые, начисто лишены чувства юмора. Отличная шутка! В общем, с нетерпением жду новостей от вашего таинственного оракула и поставлю на календаре галочки.
С наилучшими пожеланиями, Кеес.
P. S. Раз уж вы спрашиваете, по моим оценкам вероятность циклона в Мумбай в указанный вами день составляет 5380: 1».
Второе письмо:
«Уважаемый доктор Мелвиль! Примите мои глубочайшие соболезнования в связи с недавней кончиной вашей матери. О случившемся я узнал от ваших коллег, когда позвонил вам сегодня в офис. Все мы в нашем центре сочувствуем вашему горю и надеемся, что вы скоро оправитесь. От себя лично прибавлю: я хорошо помню, как потрясла меня смерть отца. Несколько месяцев я был сам не свой…»
Третье:
«Фрейзер, милый! Привет тебе из Арктики! Если ты искренне полагаешь, что в этих твоих «предсказаниях» есть какой-то научный смысл (а судя по тону твоего письма, так оно и есть), это большая профессиональная ошибка с твоей стороны, независимо от того, прав твой «источник» или нет. Как друг и бывшая жена, сделаю тебе ту услугу, которую, надеюсь, ты сделал бы для меня. Советую тебе, милый Фрейзер, оставить эту тему. У тебя прекрасная репутация в своей области. Зная, какими усилиями ты заработал себе имя, уверена: ты и сам уже усомнился в своих выводах. В любом случае даю тебе честное слово, что дальше меня это не пойдет. Я прекрасно понимаю, как тяжело тебе после смерти матери…»
– Хуже всего те, кто вообще не ответил, – говорит Фрейзер Мелвиль безжизненным тоном. – Ибо я в точности знаю, что они подумали и что повторяют между собой. Выплясывают на останках моей репутации.
– Жалеешь.
– Нет. Да. Если Бетани права – нет. Если ошиблась – да, естественно. Придется мне объявить себя невменяемым. Психоаналитик у меня уже есть.
– Арт-терапевт.
Он скорбно улыбается:
– Убогому все сгодится.
Через пару дней он звонит мне и заявляет ликующим голосом:
– Она предсказала, что пятого будет наводнение в Бангладеш, и оно случилось. А теперь на Мумбай надвигается циклон, и доберется он предположительно завтра. Точь-в-точь как написано в ее дневнике. Тринадцатое сентября. Она знала за месяц, а то и больше. Ни одному метеорологу такое не под силу.
– Чувствуешь себя отмщенным?
– А ты нет?
– Нет, – выбираю я, представив, как Бетани жует свою зеленую жвачку и триумфально потрясает кулаком, словно ей достался приз. – Мне просто противно. И еще я чувствую себя… виноватой, что ли.
Разослал всем еще по письму, насчет Гонконга и Самоа, однако надежды мало. Все или считают меня кретином, или завидуют: думают, я изобрел какой-нибудь небывало чувствительный прибор.
Через несколько дней после того, как циклон утихомирился, унеся свыше трехсот жизней, я приезжаю к Фрейзеру Мелвилю.
Он молча открывает дверь. За эти дни он похудел, одежда висит на нем мешком. Физик не нагибается меня поцеловать и ничем не показывает, что рад меня видеть. Отчуждение между нами растет, и, кажется, он утаивает от меня нечто существенное. По телевизору показывают уже известные мне новости. Гонконг охвачен огнем. Из-за взрыва газа рухнул небоскреб, восемьдесят человек убито. Сотни других погибли, когда в рыбацкую деревушку ударила молния. Начавшийся пожар, мгновенно раздутый тропическим бризом, перебросился на сухой как спичка лес вокруг пика Виктория. Сейчас там вечер, и показанный сверху город похож на оранжевое пятно посреди Южно-Китайского моря. На другом берегу, в Коулуне, тоже бушуют пожары, вспыхнувшие из-за утечек газа.
Наконец я прерываю молчание:
– Объясни мне, что происходит. – Киваю на экран. – Помимо этого.
– Вчера мне позвонил декан моей кафедры. Ему не нравится, что я выступаю с научно не обоснованными заявлениями.
– Это о паре писем коллегам?
– По его мнению, я злоупотребляю университетским статусом. Декан у нас старой закалки.
– И какова кара?
– Да, в общем-то, никакой. Наверное, попытаются меня выжить, хотя сидеть и ждать я не намерен. Попросил полтора месяца за свой счет.
– И он согласился?
– С оскорбительной легкостью, – натянуто улыбается физик. – И ни одна сволочь не хочет со мной разговаривать об этих пожарах, даже приватно, – говорит он, показывая на экран телевизора. – Я теперь персона нон грата.
– Включая Хэриша Модака? – Ответом мне служит красноречивое молчание. – А что в Интернете?
– О, там новость разлетелась как птичий грипп.
О том, что это палка о двух концах, мне объяснять не надо.
– Значит, рано или поздно информация просочится в ученые и журналистские круги.
Позволив этому предположению повисеть в воздухе, спрашиваю:
– И что теперь?
– Поедем в Лондон, попробуем достучаться до тех, чье мнение чего-то стоит.
– До активистов?
Он пожимает плечами:
– На безрыбье…
– Думаешь, они воспримут это иначе?
С тяжелым вздохом физик тянется за бутылкой виски.
– Не знаю. – Его лицо перестает сопротивляться силе тяжести. – Выпить хочешь? Я – да.
Щедро плеснув в стакан, осушает его одним глотком и наливает еще.
Утром серо и пасмурно, зато наконец-то немного спала жара. Поля, живые изгороди, клумбы с названиями фирм-спонсоров стоят словно геральдические флаги, расцвеченные оранжевым, красным и темно-зеленым. В этом году это уже вторая осень. Первая высушила листву и налила плоды обжигающим соком еще в мае. И снова – листопад, лопаются каштаны, обочины пестреют алыми ягодами шиповника, боярышника и белладонны. Я привыкла ездить одна, и мне трудно привыкнуть к тому, что вместо сложенного инвалидного кресла рядом со мной сидит живой пассажир, и к тому же такой опухший и заспанный. Накануне Фрейзер Мелвиль слишком увлекся спиртным, а я не сказала ему ни слова, как промолчала и о мучившем меня желании. Что это было с моей стороны – нежелание навязываться или элементарная трусость? Казалось, он почти забыл о моем присутствии, а я постеснялась сделать первый шаг. В любом случае, рассуждала я, спальня-то на втором этаже.
Зато теперь несостоявшаяся близость давит на нас обоих – еще один кирпичик в невидимой стене разногласий, выросшей в первые двадцать минут нашего путешествия. Камень преткновения – Бетани: имеем ли мы право ее втягивать и до какой степени? Я настаивала на полной анонимности. К тому же, убеждала я, если выяснится, что наш источник сидит в психушке, вряд ли сей факт добавит нам шансов на успех. Физик признает резонность моего аргумента, но добавляет, что оказался меж двух огней: если он должен молчать о том, что озарения Бетани – результат электрошока, то и свою гипотезу о повышенной чувствительности к гео и метеофлюидам он выдвинуть не может, а значит, и научных аргументов у нас – ноль. В конце концов мы приходим к хлипкому компромиссу, но остаток пути в машине царит подавленное молчание. Все уже говорено-переговорено. В сухом остатке – тот простой факт, что терять нам нечего. Выбора у нас нет. После того как Хэриш Модак дал нам от ворот поворот, остается одно: представить наше дело на суд других «зеленых», не связанных с планетаристами. Фрейзер Мелвиль со всеми его учеными степенями и званиями, судя по всему, уже вылетел с работы, и, похоже, мне грозит та же участь. Если за его молчанием скрывается надежда на успех нашего предприятия, я могу ему только позавидовать и надеяться на откровение свыше о том, что такое «Скорбь». Хотя бы отдаленное представление. Нечто конкретное, а не смутные картинки, в которых фигурируют потопы и нашествия саранчи. Может, ядерная катастрофа?
На сей жизнерадостной мысленной ноте мы въезжаем в столицу.
Спасение планеты – большой, отлаженный бизнес. И хотя он живет за счет пожертвований, то есть коллективного чувства вины, его публичное лицо излучает ту же уверенность и дальновидность, что и приютившее его здание – начиная от облицованных солнечными батареями фасадов и неброских ветряков на крыше и заканчивая впечатляющей коллекцией подаренных авторами произведений искусства, которые украшают лобби. Размах деятельности, компетентность административной машины поражают воображение. Деньги и идеология – мощное сочетание. Нас просят подождать, нам приносят капучино. В приемной, на огромном, во всю стену, экране, показывают монтаж из агитационных роликов. Десять минут спустя нас сопровождают на десятый этаж, откуда открывается вид на панораму в духе кубизма: ломаная черта лондонских крыш под сгущающимся покровом облаков. Тусклая городская серость, разбавленная зелеными полосками парков и достопримечательностями, которые показал мне отец в последнюю нашу поездку сюда – шесть лет назад, когда его голова и мои ноги еще функционировали, – оказавшуюся нашим незапланированным прощанием с городом: знаменитый «огурец», он же штаб-квартира компании «Свисс Ре», башня Центрального почтамта, «Лондонский глаз», колонна Нельсона, собор Святого Павла.
По тому, с каким почтением приветствует физика Клара Фитцджеральд, главный эколог, и ее команда, становится ясно: имя моего спутника обладает определенным престижем.
– Ситуация довольно необычная, поэтому мы решили встретиться с вами лично, – вступает Фрейзер Мелвиль, устроившись на диване и представив меня как «Габриэль Фокс, моя хорошая знакомая, которая разделяет мою озабоченность». Он нервничает. Интересно, Клара Фитцджеральд тоже это почувствовала? Она приветливо улыбается, но держится нейтрально. Извиняется, что сможет уделить нам лишь десять минут: на одиннадцать часов у нее назначена другая встреча. Мы заранее договорились, как лучше представить нашу историю и с чего начать.
– Некто, владеющий, как нам думается, высокоспециализированной диагностической методикой, с поразительной точностью предсказал землетрясение в Стамбуле. – Несмотря на сухой, будничный тон физика, на лице Клары Фитцджеральд появляется тихое смятение. – Та же методика позволила этому человеку назвать дату урагана в Рио за несколько недель. – На стенах кабинета висят фотографии детей. Или внуков. А может, детские фотографии самой хозяйки. – Тот же источник недавно поделился с нами своими предположениями о…
Клара Фитцджеральд вскакивает на ноги и жестом регулировщика вскидывает руку. Покинув свое место за письменным столом, она пересекает кабинет и садится рядом с физиком. У меня замирает сердце – мне слишком хорошо знакома жалость, написанная на лице Клары.
– Послушайте. Прежде чем вы скажете еще хоть слово, должна вас предупредить: ваши сведения для нас не новость, – произносит она таким мягким и ласковым тоном, каким, наверное, разговаривала бы с внуком. – Мы уже слышали об этих предсказаниях. И об их авторе. Поразительные совпадения, ничего не скажешь. Но не более. – Бетани? Неужели она с ними уже связывалась? – Какое-то время тому назад в нашу организацию, как и в целый ряд других, обратилась очень странная женщина. Она утверждала, будто природные бедствия вызывает ребенок, содержащийся в психиатрическом учреждении, где она одно время работала. Где-то на южном побережье. Кажется, в Хедпорте. – Дальше можно не продолжать. Клара Фитцджеральд смотрит на нас с сочувствием. – А звали девочку вроде бы… Бетани? – Фрейзер Мелвиль разглядывает свои ладони. – Послушайте. Я ценю тот факт, что вы нашли время со мной повидаться. Состояние нашей планеты беспокоит многих, в том числе и меня, – дипломатично добавляет она. – И всем этим людям мы говорим одно: лучший способ помочь делу – внести пожертвование или вступить в нашу организацию. У меня тут есть бланки заявлений, – говорит она, возвращаясь к письменному столу, и, шаря в ящике, извлекает ворох цветных бумажек. – Возможно, вас это заинтересует?
Раздавленные, в молчании едем домой.
Секс, как известно, лечит, но физика он не прельщает и на этот раз. Шотландец мягко стряхивает мою руку, и я чувствую себя отвергнутой, хотя прекрасно понимаю, что это ничего не значит. Наверное. То есть совсем не обязательно. Разум подсказывает: правильнее всего сейчас было бы поехать домой, но я игнорирую его голос и вместо этого…
Теория управления гневом, которую я только недавно излагала толпе скорбных духом тинейджеров, гласит: нельзя копить в себе раздражение, унижение и досаду. Гадать, что у окружающих на уме, – занятие такое же бессмысленное, как пытаться перестроить мир под себя. И тем не менее вскоре между мной и физиком разгорается спор, во время которого я демонстрирую вопиющее неумение жить в соответствии с принципами, которые я уже много лет навязываю и другим, и себе самой. Мы просто обязаны предпринять что-то еще, настаиваю я. В ответ Фрейзер Мелвиль, еще не проглотивший недавнее унижение, спрашивает: что именно? Теперь, когда мосты сожжены? Обратись к другим людям, говорю я. К тем, кто поверит. Тут он разражается язвительной тирадой о круге потенциальных кандидатов:
– Сетевые параноики. Экофанатики. Экстрасенсы. Безвестные маргиналы. Люди, от которых все шарахаются. Вроде тех оригиналов, что нагуглил твой Шелдон-Грей. Гадалки из Праги и прорицатели из Юкатана. Апокалипсис, понимаешь ли, точка ком. Даже не думай.
Я не желаю поддаваться пессимизму. Мы разругиваемся в пух и прах. За последние две недели Фрейзер Мелвиль похудел килограммов на пять, и на пользу ему это не пошло. Считается, что я разбираюсь в устройстве человеческих душ. Однако сегодня от моего хваленого чутья нет никакого толку.
Утром у стойки администратора меня ждет сообщение с приказом немедленно явиться в кабинет Шелдон-Грея по поводу «инцидента» с участием Бетани Кролл. Представ перед начальственными очами, я обнаруживаю, что сегодня к его обычной напыщенности прибавилась этакая официальная чопорность, как будто он готовится занять ответственный пост в ООН. Ситуация осложнилась, с прискорбием сообщает он. Бетани находится в больнице Святого Свитина, и «состояние у нее неважное».
– Что случилось?
– Поражение электрическим током. Раздобыла металлическую вилку и сунула ее в розетку. И естественно, потеряла сознание. Ожоги от ладоней до предплечий. Просто чудо, что она осталась жива. Резиновые подошвы. Да, а перед этим она обрила себе голову.
– Наголо?
– Похоже на какой-то символический акт. Врачи решили оставить ее в больнице.
Чует мое сердце: он что-то задумал.
– И что теперь? – спрашиваю я, лихорадочно соображая, как лучше разыграть этот матч.
Шелдон-Грей кладет руки на стол, раздвигает пальцы и, одарив меня долгим взглядом, с вызовом говорит:
– Я готовлю ее перевод в Кидадп-мэнор.
Кидаап-мэнор. Психиатрическая версия камеры смертников. В последовавшей за этим тишине он поднимает руки и складывает их в молитвенном жесте, приложив указательные пальцы к нижней губе. Взгляд голубых глаз оценивающе ползет по моему лицу. Если я сейчас раскрою рот, мой голос предательски дрогнет. Поэтому я молчу. Киваю, как будто перевод Бетани в одно из самых печально известных учреждений страны заслуживает тщательного рассмотрения и никак меня не затрагивает.
– Какая-то особая причина? – выдавливаю я наконец.
– Я всего лишь следую рекомендациям. В случае упорных попыток суицида предписания недвусмысленны. Требуется иной подход.
– Вы отдаете себе отчет, какая судьба ей там уготована? – спрашиваю я как можно спокойнее. – Все результаты, которых мы добились здесь, в Оксмите, пойдут насмарку. Ее будут накачивать лекарствами, пока она не превратится в овощ.
Он пожимает плечами:
– Безопасный овощ. Не представляющий угрозы ни себе, ни окружающим. Поймите, наш эксперимент с электрошоком был ошибкой.
– Ей стало лучше.
– На какое-то время. Потом она сунула вилку в электрическую розетку, зная, что это ее убьет. Послушайте, я готов взять на себя ответственность за решение применить ЭШТ. Бумаги подписывал я, и тогда этот метод лечения казался правильным. Состояние пациентки улучшилось. А когда дело вышло боком, выход остался один – признать поражение. Впрочем, речь не о том. Поскольку вы ее последний лечащий врач, я решил, вы имеете право знать. Как только ее выпишут, она перестанет быть нашим пациентом.
– Нашей проблемой, хотите сказать.
Он улыбается.
– Не придирайтесь к словам. Мы делаем для них все, что в наших силах. Однако нужно уметь проигрывать. В лечении Бетани Кролл мы потерпели полное фиаско.
– Как долго ее продержат в больнице?
– Пока не заживут ожоги. Посидите-ка вы завтра дома. Вид у вас просто ужасный.
Дело к ночи. Поколебавшись, все же набираю физика. Занято. Решаю съездить к нему домой, поделиться новостью, втайне надеясь, что в результате я останусь на ночь и натянутость, возникшая между нами после провальной поездки в Лондон, растает за счет небольшого сеанса секс-терапии. Сейчас мне нужно одно: секс. Секс с Фрейзером Мелвилем. Его объятия.
По тротуару перед домом физика громко топает какой-то любитель полуночных пробежек, за ним, высоко вскидывая ноги, трусит троица собак на длинных поводках. Обочина перед входом заставлена машинами. Паркуюсь напротив. В гостиной физика горит свет. Я уже готова ему позвонить, чтобы он помог мне подняться, когда зачем-то снова поворачиваюсь к его окнам. Что меня дернуло, не знаю, но именно в этот момент я вижу ее – высокую женщину в джинсах. Стоит у окна, смотрит на улицу. Блондинка. Стройная. Молодая. Когда я подъехала, ее там не было. А теперь, словно гадкий чертик из табакерки, она взяла и материализовалась. В доме физика. И тут из кухни выходит он. Так вот где они были! Готовили ужин? Словно машина с пьяным лихачом за рулем, мое сердце пытается заложить крутой вираж. Промахивается. И глохнет.
Она чувствует себя как дома. Уходит в глубь комнаты, садится на диван. Физик устраивается рядом, так близко, что их тела соприкасаются. Они что-то разглядывают, склонившись над столиком. Он в чем-то горячо ее убеждает. А она – хозяйка положения – обдумывает вопрос.
Теперь я не просто дрожу. Я трясусь всем телом и ничего не могу с собой поделать.
Его бывшая, осеняет меня. Мелина. Получила его и-мейл, забеспокоилась. Ну и прилетела. На гречанку не похожа. Может, ей расхотелось быть лесбиянкой и она решила вернуться? А он примет ее назад?
А может, и не Мелина. Еще кто-нибудь. Коллега. Или одна из его студенток.
Успел он ее трахнуть?
Женщина забрасывает ногу на ногу, и меня накрывает волной ядовитой, неукротимой зависти. Она может на них стоять, бегать, подниматься и спускаться по лестнице, может раздвинуть их ему навстречу. К горлу подкатывает сухая тошнота.
Все правильно. Все сходится, ясно и недвусмысленно, как бывает, когда, промучившись не один час, кладешь на место последний кусочек трехмерной головоломки.
Я – не настоящая женщина, и думать иначе было ошибкой. И с чего я взяла, что в его жизни нет других женщин? Грациозных, со стройными, действующими ногами. Мелина или любая другая. Женщина, которая вправе спать с кем хочет и ради которой стоит худеть. Которая может встать, и повернуться на пятках, как вот эта, в окне, и неспешно пересечь комнату, чтобы взглянуть на книжные полки, как будто она подумывает переселиться к нему и прикидывает, куда бы пристроить свои пожитки. Интересно, от ревности умирают? Судя по моим ощущениям, да, и быстро.
Я уже протянула руку к ключу зажигания и приготовилась убраться отсюда подальше, когда вдруг вижу, что физик вскочил на ноги и направился к окну.
В ужасе, что он меня заметит, пригибаюсь. Как могу. С колотящимся сердцем, сложившись пополам, как презренная скрепка, хватаю ртом воздух. Я смешна. Я в бешенстве. Грудь сдавило, спину терзает боль, меня по-прежнему колотит. Заставляю себя сидеть, спрятав голову У руля, и не смею поднять глаза из страха себя выдать. Кровь приливает к вискам.
Ему мало моих рук, моих губ, груди, какими бы живыми они ни были, как бы жадно ни внимали его прикосновениям, как бы ни тянулись к нему. Потому что, когда физик и я занимаемся любовью, ниже пояса я так же безжизненна, как надувная кукла. И ничего тут не поделаешь. Ничего.
Наконец я осмеливаюсь выглянуть наружу, и меня захлестывает болезненное облегчение, потому что худшее уже сбылось.
Путь свободен. Можно ехать домой. Физик сделал то, что делают пары, когда чужие глаза им ни к чему.
Путь свободен. Можно ехать домой. Физик сделал то, что делают пары, когда чужие глаза им ни к чему.
Он задернул шторы и отгородился от всех и вся.
