Текст книги "Средневековая андалусская проза"

Автор книги: Лисан ад-Дин Ибн аль-Хатыб

Однажды мы с Зухайром читали друг другу стихи разных поэтов и припоминали повествования о красноречивых людях и о тех джиннах и духах, которые им в этом помогали, не требуя возмещения и платы. Я спросил у Зухайра: «О друг и покровитель, который дороже мне моей матери и отца, не сможешь ли ты устроить так, чтобы встретиться нам с кем-нибудь из этих джиннов и духов? Может быть, я переманю кого на свою сторону, чтобы мой соперник остался без помощника?» Но Зухайр ответствовал: «Об этом не может быть и речи, и даже на то, чтобы показать тебе страну джиннов, я должен спросить у нашего шейха позволения и согласия». Он тотчас же взлетел в небеса и вернулся во мгновение, сказав, что шейх дал свое милостивое разрешение, и прибавил: «А теперь садись со мной на моего коня». И не успел я взобраться в седло, как конь его помчал нас, то пересекая одну пустыню за другой, то поднимаясь в воздух, словно птица. Наконец я заметил землю, не похожую на нашу землю, и вдохнул воздух, отличающийся от нашего воздуха. В том краю прозябали густолистые деревья, благовонные цветы и травы, точно такие, как описывали наши велеречивые поэты. Зухайр сказал мне: «О Абу Амир, ты находишься сейчас в стране джиннов. С кого хотел бы ты начать знакомство?» Я отвечал ему: «Нам должно предпочитать проповедников и благочестивцев, по мне больше по душе поэты».

Тогда Зухайр осведомился: «Какого же духа-покровителя ты хотел бы увидеть?» Я воскликнул: «Я желаю увидеть духа-покровителя Имруулькайса!» И мой проводник, повернув коня, направился к воспетой Имруулькайсом долине Сакт аль-Лива, а потом к излюбленному им ущелью, либо к другому подобному месту, где, как и должно быть согласно словам поэтов, возвышались огромные деревья, окруженные неизбежной молодой порослью, и на ветвях без конца заливались всем надоевшие певчие птицы.

Тут Зухайр крикнул: «Эй, дух-покровитель Имруулькайса! Эй, Утайба ибн Науфаль[150]150
  Эй, Утайба ибн Науфаль! – Джинн называет покровителя Имруулькайса его полным именем.


[Закрыть]! Заклинаю тебя известным каждому Сакт аль-Лива, и набившим оскомину Хаумалем[151]151
  Сакт аль-Лива, Хаумаль – названия местностей, упоминаемых Имруулькайсом в его муаллаке – одной из «образцовых» доисламских поэм-касыд.


[Закрыть], и печально знаменитым днем Дарат Джульджуля[152]152
  Дарат Джульджуль – название местности, где Имруулькайс, по преданию, заколол своего верблюда, чтобы устроить пир для вышедших на прогулку бедуинских красавиц.


[Закрыть]! Покажи нам свой лик, прочти нам свои стихи, послушай вирши этого сына человеческого, что от страха едва не лишился чувства и сознания, и покажи нам свое непревзойденное искусство и умение!» И пред нами предстал всадник на коне, золотистом, словно светлое пламя, и сказал: «Да приветствует тебя Аллах, о Зухайр! Да приветствует он твоего спутника! Но что я вижу! Ужель этот тщедушный щеголь и есть прославленный молодец среди арабских поэтов из рода человеческого? И этому-то ты помогаешь? Не таков был мой поэт – царь кочевых арабов!» Уязвленный его словами, я промолвил: «Да, я он самый и есть! Может я и тщедушен, но какой во мне огонь, о Утайба!» И тогда Утайба воскликнул: «Читай стихи, горе тебе, смертный!» Но я возразил: «Господину поэтов больше пристало начинать!» Тогда он, подняв очи горе, затрепетал от прилива вдохновения, натянул поводья золотистого коня и ударил его бичом. Конь взвился на дыбы и унес всадника далеко от нас, но тот снова повернул его и, помчавшись к нам, наставил на нас копье. Внезапно остановившись, он произнес:

 
Страсть моя меня сразила, и моя иссякла сила…
 

И он продолжал касыду, пока не дошел до ее конца, а потом велел мне: «Говори свои стихи!» Я сначала хотел бежать от него, чтобы не получить удара копьем за плохие рифмы, но потом, укрепив свой дух, начал:

 
Мне жаль шатров Сулаймы в лучах вечерней звезды…
 

И я продолжал, пока не дошел до слов:

 
С вершины, откуда вниз лишь ветер срывается,
Едва-едва поутру коснувшись тихой воды,
 
 
Спускался я в темноте, как в море бушующем,
Чьи волны бились вокруг, смывая мои следы.
 
 
Под мышкою нес я меч, отточенный добела,
В руке держал я копье, ничьей не страшась вражды.
 
 
Мой меч и мое копье – друзья мои верные,
Которые с детских лет хранят меня от беды.
 
 
Таится в ножнах ручей, которым я смерть пою,
В руке плодоносит ветвь, но кровоточат плоды.
 

Когда я кончил, Утайба посмотрел на меня и сказал: «Иди, смертный, я удостоверяю, что ты поистине поэт милостью божьей».

А вот рассказ о последних днях Абу Амира и о его кончине, да помилует его Аллах!

Абу Амир долго болел и сильно страдал от паралича, который случился с ним в начале месяца зу-ль-када в четыреста двадцать пятом году[153]153
  …в начале месяца зу-ль-када в 425 году… – то есть во второй половине сентября 1033 г. Ибн Шухайд болел более десяти лет и умер в 1048 г.


[Закрыть]. Болезнь не лишила его возможности двигаться, – он даже ходил, если была необходимость, или с помощью палки, либо опираясь на кого-нибудь из своих слуг. Но за двадцать дней до своей кончины он будто превратился в камень, который нельзя ни поднять, ни сдвинуть с места. И никто не мог прикоснуться к нему из-за того, что он испытывал сильнейшую боль, так что хотел даже покончить с собой. Об этом он говорит в своих стихах:

 
Оплакать пора мне душу: ее сгубили тревоги,
Которые меня сбили с прямой и верной дороги.
 
 
Заранее принимаю любой приговор Аллаха;
Его решения святы, хоть, может быть, слишком строги.
 
 
Сидеть обречен я в доме, шагнуть не в силах без палки;
Расслабленный, изнываю: недуг сковал мои ноги.
 
 
Сразил меня меч несчастья; ребенок – мой провожатый;
О, как потомки Адама беспомощны и убоги!
 
 
А ведь, бывало, соперник дрожал, посрамленный мною;
Врывался дождем желанным в лачуги я и в чертоги.
 
 
Противников поражал я отточенными стихами,
Ценимыми, словно клады, бесценными, как залоги.
 
 
Поверит ли друг мой прежний, что я породнился с горем
И хуже всякой преграды теперь для меня пороги?
 
 
Привет вам от человека, в которого смерть вцепилась,
Коснувшись нетерпеливо моей души-недотроги.
 
 
Вот-вот она душу вырвет, по кажется смерть ничтожной,
Как жизнь в треволненье тщетном, когда подведешь итоги».
 

Вазир и катиб Абу-ль-Валид ибн Зайдун был великим мастером стихов и прозы, несравненно было его искусство и удивителен ум, и был он лучшим из поэтов людей Бану Махзум. Он жил полной жизнью, оставив далеко позади прочих людей, и пользовался своей властью не только на пользу себе, но и во вред.

Он широко раскинул плащ своего красноречия, с которым даже море не могло сравниться глубиной, а луна – блеском. Чары и заклинания не имели такой силы, как его стихи, а сверкающие звезды меркли перед яркостью его сравнений и описаний, где всегда встречались новые образы и дивные слова. Абу Марван ибн Хайян сказал о нем: «Абу-ль-Валид происходил из почтенного рода законоведов, осевших в Кордове в дни великой смуты. Образованный и сведущий во многих науках и видах искусства, он обладал необычным поэтическим даром и легко возвысился, ибо отличался чрезвычайным красноречием и чрезмерным честолюбием. Он так был уверен в себе, что брался за любое поручение и важное дело, и все казалось ему доступным и легким. Его приблизил к себе один из правителей Кордовы, Зуфур Кривой, но затем, охладев к нему, заточил в темницу. Тогда Абу-ль-Валид обратился к эмиру Ибн Джахвару, и отец эмира, Абу-ль-Хазм, заступился за него и избавил его от беды. Когда же власть перешла к Ибн Джахвару, тот возвысил Ибн Зайдуна, отдав ему предпочтение перед всеми другими, кого он еще заранее выбрал ко дням своего правления. Ибн Джахвар стал платить ему большое жалованье и всячески привечал его, чем тот, однако, не удовлетворился, как все утверждают.

Случилось так, что Ибн Джахвар послал Ибн Зайдуна с каким-то поручением к Идрису ибн Али аль-Хасани, правителю Малаги, и Абу-ль-Валид оставался у него слишком долго. Идрис приблизил его, подружился с ним и сделал его своим постоянным собеседником, проводя с ним часы досуга. Тогда Ибн Джахвар потребовал, чтобы Ибн Зайдун немедленно возвратился, и когда тот выполнил приказание и вернулся в Кордову, эмир стал упрекать его за неподобающее поведение и сместил с поста, но вскоре возвратил свое благоволение.

Он часто отправлял Абу-ль-Валида с посольствами к разным государям Андалусии для переговоров, и никто, кроме него, не мог справиться с этим, ибо он наделен был проницательностью и красноречием. Так Абу-ль-Валид достиг высокого положения, но возжелал большего из-за своего непомерного честолюбия и великой гордыни.

И случилось, что через некоторое время Ибн Зайдун сблизился с Аббадом, правителем Севильи, который переманил его к себе, и Абу-ль-Валид, покинув родной город, отправился в Севилью, отдавшись под покровительство Аббада, который приблизил его и отличил перед всеми своими придворными. Ибн Зайдун был его постоянным спутником и собеседником и все свое искусство в составлении посланий и в ведении переговоров посвятил своему покровителю. Отправился же он в Севилью в четыреста сорок первом году[154]154
  …в четыреста сорок первом году… – то есть в 1049 г.


[Закрыть], и в Кордове сильно горевали но случаю его отъезда».

Всем известна страстная любовь Абу-ль-Валида к Валладе, которую он воспевает в своих стихах. Что же касается Валлады, то эта дочь Мухаммада ибн Абд ар-Рахмана ан-Насера выделялась среди женщин своего времени и была единственной в своем роде, отличаясь несравненным остроумцем и удивительной образованностью, и была чудом и диковинкой города Кордовы, и лицезреть светлый облик ее было так же сладостно, как и внимать ее ясным речам. В ее покоях в Кордове собирались самые достойные и благородные мужи города, а дворец ее был ристалищем для рыцарей стихов и прозы, которые терялись перед блеском ее речей, словно пораженные куриной слепотой, и она всегда была окружена толпой поэтов и катибов, которые, оттесняя друг друга, спешили насладиться радостью беседы с ней.

Привратники в ее дворце не были строги, и множество посетителей находило к ней дорогу, привлеченные ее красотой и благородством, славным происхождением и веселым нравом.

Однако Валлада, да простит ее Аллах и да скроет ее проступки, отказывалась прислушиваться к советам достойных людей и дала пищу сплетням и пересудам, ибо ни на что не обращала внимания и открыто предавалась наслаждениям и удовольствиям. Говорят, что она повелела написать на одном рукаве своей одежды такие стихи:

 
Неприступная, блистаю красотою неизменной;
Я влюбленных попираю поступью моей надменной.
 

А на другом рукаве велела написать вот так:

 
Что поделаешь, на свете от желаний нет защиты,
Я любому позволяю целовать мои ланиты.
 

Я нашел рассказ этот в книгах и ответственность за подобное известие возлагаю на того, кто передал его, и заявляю перед Аллахом о своей невиновности, а перед теми, кому дороги изящество и образованность, о своем нежелании писать всяческие грубости, если таковые встречаются.

Об истории Абу-ль-Валида и Валлады рассказывают множество историй, и коротких и долгих, но я выберу лишь некоторые из них, ибо все их перечислить невозможно.

Рассказывал Абу-ль-Валид: «В дни молодости, в самом разгаре безумной юности я страстно полюбил красавицу по имени Валлада. Когда же рок присудил нам встретиться и было назначено свидание, она написала мне:

 
Приходи ко мне скорее ты во мраке на свиданье;
Ночь – хранительница тайны, умираю в ожиданье;
 
 
По тебе я так страдаю, что луна бы не всходила,
В темноте ночной со мною разделив мое страданье.
 

И когда день скрыл свой камфарный цвет и ночь рассеяла амбру мрака, Валлада вышла ко мне, и стан ее был тонок и гибок, словно тростинка, а бедра были округлы, как песчаный холм. Она потупила в смущении нарциссы очей, показав мне розы ланит, и мы отправились на прохладную лужайку, усеянную пестрыми цветами, словно парчовыми коврами. Там высились кроны деревьев, словно знамена эмира, а меж ними струились цепочки серебряных ручейков, роса на траве рассыпалась, словно жемчуг, а золотистое вино вырывалось на волю из тесной бутыли, наполняя кубки. И когда мы пригубили его, словно огонь пробежал по нашим жилам, и воспламенилась в крови нашей страсть, и каждый из нас поведал другому о своей любви и стал жаловаться на сердечную боль. И я провел эту ночь, срывая тюльпаны алых уст и наслаждаясь спелыми гранатами ее грудей. А когда я расстался с ней рано поутру, то, полный блаженства, прочел стихи:

 
Удрученное разлукой, сердце вдруг затосковало,
Потеряв терпенье сразу, а ведь это лишь начало.
 
 
На прощание влюбленный скрежетать готов зубами;
Он скорбит и сожалеет, что грешил с тобою мало.
 
 
О сестра луны небесной, ты свою сестру затмила,
И над ней твое сиянье ночью восторжествовало.
 
 
Ночь печальная в разлуке кажется мне бесконечной,
Потому что наслажденье слишком быстро миновало.
 

Однажды Утба, невольница Валлады, спела ей песню на такие слова:

 
Со много мой друг, и теперь я не плачу;
Мой сладостный клад расточу и растрачу!
 
 
Тому, кто моею душою владеет,
Я сердце свое отдала бы в придачу.
 

Услышав песню, я попросил Утбу спеть ее еще раз, не спросив Валладу. Невольница исполнила мою просьбу, и на лике Валлады погасла молния улыбки за облаком гнева. Она стала бранить Утбу, а я сказал такие стихи:

 
Напрасно служанку ты мучаешь такими жестокими карами;
Уж лучше осыпь ты влюбленного укорами или ударами;
 
 
В своих одеяньях запутавшись, ты слезы пытаешься вытереть
Тайком лепестками перстов твоих, владеющих чудными чарами.
 

И мы провели всю ночь, упрекая друг друга, не получив наслаждения от близости, пролив кровь алого вина и оставив без внимания ложе любви. Когда же птицы-проповедники, провозвестники утра, взлетели на ветви, словно на мимбар в мечети, Валлада собралась уходить, так и не признав свою вину и упорствуя в своей гордыне. Тогда она начертала мускусом чернил на камфаре листа:

 
Если бы ты дорожил мною, гордой и свободной,
Не прельстился бы тогда ты рабынею безродной.
 
 
Бросив царственную ветвь, что цветет и плодоносит,
Ты любуешься теперь веткой чахлой и бесплодной.
 
 
Я луна на небесах, но меня, увы! затмила
Эта темная звезда тенью, богу неугодной».
 

Я приведу пример остроумия и находчивости Валлады и помещу здесь одно из ее остроумных изречений. Однажды она проходила мимо вазира Абу Амира ибн Абдуса, который был одним из самых знатных людей в Кордове, но отличался болтливостью и часто поминал не к месту имя Валлады, отзываясь о ней неблагосклонно. Перед домом Ион Абдуса постоянно была большая лужа, которая превращалась в настоящий пруд после сильных дождей, к тому же в нее, надо полагать, стекали нечистоты со двора вазира. Вазир стоял перед лужей в нерешительности, распустив длинные рукава и пытаясь подобрать полы одежды. К нему сбежались слуги, чтобы помочь ему перейти лужу, а Валлада, увидев это, произнесла такие стихи:

 
Египтом ты правил бы, пожалуй, нисколько по хуже;
Ты море учености; неужто потонешь ты в луже?
 

И вазир так смутился, что будто ему запечатали уста, и он не мог ответить ей ни слова.

Мы приведем здесь некоторые стихи Ибн Зайдуна. Он сказал, обращаясь к Валладе:

 
Что, если ты, живя во мне, забыла своего раба
И не помогут мне теперь ни жалобы, ни ворожба?
 
 
Я далеко, а между тем порхаешь ты среди забав,
Вокруг соблазнам счету нет, а женщина всегда слаба.
 
 
Быть может, ночи не лишат меня пленительных надежд,
Чей смысл постигли дни мои и чья пособница – судьба?
 

Он сказал также, воспевая свою страсть к Валладе:

 
Приветливый западный ветер мне, страннику, предан всецело,
Как будто дыхание милой сюда, на восток, долетело;
 
 
О ветер, тебе прилежанье нисколько бы не повредило,
Когда бы унес ты на запад мое истомленное тело.
 

Ему принадлежат также такие стихи:

 
Неужто же ты – мой друг, а время – мой лиходей?
Я солнцем тебя зову, а мне с каждым днем темней.
 
 
Неужто посеял я надежду, чтобы пророс
На ниве моей не злак, а смертоносный репей?
 
 
Ты в рабство меня навек недорого продала,
Как будто невольник твой дешевле своих цепей.
 
 
А если бы время в торг решилось вступить со мной,
Тебя бы выкупил я ценою жизни моей.
 

Абу Хафс был в свое время подобен вращающимся небесам, прославившись красноречием, в коем показал выдающиеся образцы, так что волшебство его речей вошло также в поговорку. Дабы не зачахло оно, он поливал его струями своих блестящих стихов, орошая сверкающей россыпью прозы.

Мы приведем здесь отрывок из его послания, в котором Абу Хафс описывает книгу, перо и чернила:

«Поистине, книга есть украшение ангелов, ибо всевышний Аллах сказал: «Благородные, что держат книги, они знают все, что вы совершаете». Чернила подобны морю, а перо – искатель жемчуга, ныряющий за ним в морскую пучину. Слово – драгоценный камень, а лист бумаги подобен нити ожерелья, на которую нанизаны слова. И если чернильница сходна с сердцем, а тростниковое перо – с сердечной думой, то страницу следует уподобить говорящему языку.

Разум – отец мысли, знание – ее мать, но все же мысль – это порождение пера. Как удивительны поступки пера! Оно пьет мрак, а выводит свет мысли. И часто перо катиба оказывается острее копья воина. Перо – это стрела, поражающая самые уязвимые части тела, это клинок, способный рассечь суставы и кости, и когда катибы начинают нанизывать слова и мечут их на бумагу заостренным концом пера, сколько тронов пошатнется, сколько крови прольется, сколько будет унижено гордецов, сколько рассеяно на поле боя храбрецов! И если бы не перо, не собирались бы многолюдные войска, не скакали бы конные отряды, не строились бы воины в ряды и не проливалась бы кровь, обагряя мечи.

Орошенные росой тростникового пера, распускаются кровавые раны, и кровью пера отливаются доспехи мудрости. Да проклянет Аллах перо, почему дозволено ему ломать стальные наконечники копий, если так легко разгрызть его, зажав между зубами!»

После смерти аль-Мутадида, отца Мухаммада ибн Аббада[155]155
  После смерти аль-Мутадида, отца Мухаммада ибн Аббада… – Здесь речь идет об аль-Мутамиде ибн Аббаде, последнем правителе Севильи из рода Аббадидов.


[Закрыть], власть в Севилье перешла к Мухаммаду. Его занимали лишь военные дела, и делил он свое время между копьем и мечом, ибо отец его в свое время заставлял его вращать жернов сражений и прибегал к его помощи всякий раз, как ломался посох его силы, так что наконец Мухаммад поднялся славой выше небесных звезд.

 
Беспощадный, пил он только из кровавого колодца,
Но не знали горя люди под защитой полководца.
 

И в то же время Мухаммад ибн Аббад был связан крепкими узами с искусством красноречия и стрелы его знаний не летели мимо цели. Когда слушаешь его стихи, кажется, что распускаются цветы среди зеленых лугов, и если бы их сложил человек, избравший поэзию своим ремеслом и сделавший стихи своим уделом, то все говорили бы, что ему нет равных в этом искусстве, и дивились бы блеску и сладости его стихов. Что ты скажешь о человеке, который любил, всегда страдая, и проявлял серьезность, словно играючи? А ведь он в своих стихах мог убить наповал и никогда не промахивался, если уж замахнулся. Его стихи, всегда легкие и ясные, выражают его чувства, так что им можно отдать предпочтение среди множества других. Мы часто видим, что превозносят стихи, сложенные знатными и благородными людьми, только из-за высокого положения поэта, не принимая во внимание достоинства самих произведений. Так, Абу Бакр ас-Сули записал такие стихи и речения, сказанные халифами из рода Омайядов и Аббасидов, что если бы они принадлежали людям простым и незначительным, то их считали бы недостойными упоминания.

Сознаюсь, что и в моей книге встречается нечто, подобное тому, что есть у ас-Сули. Однако тут мои слова не относятся к аль-Мутамиду. Из облака его дарования проливались и стихи, и проза, и если он взывал к своему вдохновению, оно послушно откликалось, верное природе его таланта. Так было даже после того, как аль-Мутамид был свергнут, и когда каждый день казался ему вечностью.

Я привожу здесь некоторые его стихи. Там, где они хороши, ему нет равных, а если он сделал в чем-нибудь упущение, то кто же не извинит его за это!

Сказал аль-Мутамид, жалуясь на свою страсть:

 
Скрывал он тщетно страсть свою, которой не было границы,
Но прорвались потоки слез, вдруг затопив его глазницы.
 
 
Он затаил свою любовь, но все мгновенно проявилось,
Когда горючих этих струй скрыть не могли его ресницы.
 
 
Ночь разостлала черный плащ, но был он белым оторочен,
То звезды в ясных небесах образовали вереницы.
 
 
Я любовался блеском звезд, и я не мог не растеряться,
Когда моих ночных подруг похитила рука денницы.
 

Аль-Мутамид сказал также:

 
Вино золотое дышит, но вздохи его лукавы;
Так летним вечером дышат благоуханные травы;
 
 
Порой в золотистой влаге игра пузырьков подобна
Часам разлуки досадной, врагам любовной забавы.
 

Одна из невольниц аль-Мутамида подала ему хрустальный кубок с вином, и в это время засверкала молния, и невольница испугалась. Аль-Мутамид тотчас сложил такие стихи:

 
Молнии боишься, словно бы не зная,
Что в перстах твоих же молния хмельная;
 
 
Слушай, чаровница: ты заря и солнце!
Пред тобою меркнет молния шальная.
 

Однажды вазир Абу Омар попросил аль-Мутамида оказать ему честь и посетить его в его дворце. У эмира собрались после вечерней молитвы его надимы[156]156
  Надим (букв.: «собеседник») – придворная должность. Обязанностью надима было постоянно сопровождать правителя и развлекать его. На эту должность могли назначаться лишь знатные и образованные люди, изредка – известные придворные поэты. Преимущество отдавалось чистокровным арабам.


[Закрыть], музыканты и певцы, чтобы сопровождать его. Но случилось так, что эмир приказал подать вина, и они стали пить, и ближайший друг аль-Мутамида, Ибн Аммар, сказал что-то неподобающее, чем разгневал эмира, и тот бросил в Ибн Аммара кувшином, а потом, опьянев, уснул. Отчаявшись и поняв, что эмир уже никуда не пойдет, все встали и отправились вместе с вазиром к нему во дворец. Когда аль-Мутамид проснулся и его опьянение прошло, ему рассказали, как было дело, и он написал вазиру такие стихи:

 
Когда бы не стражник зоркий, когда бы не соглядатай,
Постыдную неучтивость загладил бы я расплатой;
 
 
Ничком бы до вас дополз я, на голове бы прыгал
И вас, конечно, смягчил бы ужимкою виноватой.
 

Из многочисленных стихов аль-Мутамида мы приведем те, в которых он обращается к своим оковам. Они сказаны после того, как он лишился власти и был заключен в темницу:

 
Когда бы знал кузнец, кому вы предназначены, оковы,
Лишился бы со страху рук, сковав подобные обновы
 
 
Для повелителя, чей меч своим неумолимым взмахом
В загробный мир переселял тех, что смириться не готовы.
 

Рассказывают, что, когда в тот злосчастный день, во вторник середины месяца раджаба восемьдесят четвертого года[157]157
  …во вторник середины месяца раджаба восемьдесят четвертого года… (то есть 484 г.) – 3 сентября 1091 г.


[Закрыть], враги ворвались в Севилью, аль-Мутамид бросился в бой, защищая свои владения, свою жизнь и всех, кто был ему дорог, и проявил такую доблесть, бросаясь в пучины смерти, которой еще не было видано доныне, и никто не мог сравниться с ним. Он сложил об этом в темнице такие стихи:

 
Когда слезы мне вытерло время злое
И застыло сердце в мнимом покое,
 
 
Мне сказали: «Тебя спасет лишь покорность,
Берегись врагов задеть за живое!»
 
 
Но для уст моих сладостнее отрава,
Чем в невзгодах уничиженье такое.
 
 
Пусть, навеки лишившись моих владений,
Испытал я бессилие роковое,
 
 
У меня в груди бьется прежнее сердце,
И в скорбях не сломлено ретиво́е;
 
 
Благородный останется благородным,
Не минует мое величье былое.
 
 
Пусть мне скажут, что в битве не помогало
Мне мое снаряжение боевое,
 
 
Но пришлось мне сражаться в одной рубахе,
Так что был мой противник сильнее вдвое.
 
 
Не жалел я души в сраженье последнем.
Где мое обиталище гробовое?
 
 
Медлит смерть моя, мне грозит униженье,
Задыхаюсь я в этом гиблом застое!
 
 
Я не мог торжества моего не слышать
В завыванье врагов и в зверином вое.
 
 
Унаследовал я от предков отвагу —
Вот мое достояние родовое!
 

Однажды Абу Бакр ад-Дани увидел внука аль-Мутамида, красивого юношу, который после изгнания эмира зарабатывал себе на жизнь, обучившись ювелирному деду. А когда род Аббада был у власти, этому юноше дали имя Фахр ад-Даула – «Слава державы», как было принято в знатных семьях. Увидев, как Фахр ад-Даула раздувает горн и умело действует щипчиками и другими инструментами, что применяют ювелиры в своем ремесле, Абу Бакр прослезился и сложил стихи, в которых оплакивал прошлую славу эмиров Севильи:

 
Заплакало сердце кровью при виде страшных свершений;
Судьба менять не привыкла жестоких своих решений.
 
 
Ты видишь, Слава Державы, как нам, сановникам прежним,
Теперь тоскливо и тяжко средь пагубных разрушений.
 
 
Обилье великолепий твоим ожерельем было;
Теперь твое ожерелье из тягостнейших лишений.
 
 
Дворец был твоим жилищем; теперь в мастерской ты бьешься,
Ремесленник злополучный, поникший от поношений.
 
 
Бывало, твоя десница лишь меч да перо держала;
За щипчики ты берешься, не слушая утешений.
 
 
Бывало, разве что звезды тебе целовали руку
В надежде на исполненье своих смиренных прошений.
 
 
А ныне, высокородный, увенчанный блеском в прошлом,
В убожестве безотрадном ты делатель украшений.
 
 
Узрю я с таким же страхом, как щеки раздует ангел,
Нас всех призвав трубным гласом на суд людских прегрешений.
 
 
Когда я видел сегодня, как ты мехи раздуваешь,
Ослепнуть бы и оглохнуть от этих злых сокрушений.