Текст книги "Бобо"

Автор книги: Линор Горалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

До Дома культуры было недалеко совсем, но шли мы так медленно, что едва за полчаса добрались: ехавший на мне Толгат все придерживал меня, явно боясь, что мне под ним станет плохо. Я не хотел волновать его и смотрел себе спокойно по сторонам: во всех окнах были лица, дети махали мне, матери резко опускали их руки; никого на улицах не было. Жаль мне было детей, а больше ничего не жаль: ко всему я был готов. Вдруг Кузьма забежал вперед лошадок и остановился; остановились и мы все, загородив собою напрочь какой-то маленький переулок. Кузьма глянул себе за плечо и крикнул:

– Кто там в конце – чужих нет?

– Нет! – отозвался удивленно Аслан.

– Ну и слава богу, – сказал Кузьма, – друзья, давайте все тут впереди соберемся, поговорить бы. Не хочу это делать в чужих стенах.

Подтянулись все, кроме Зорина: тот демонстративно стоял, прислонившись к моему боку, скрестив руки на груди и глядя на небо; мне очень хотелось сделать шаг в сторону, но я удержался.

– Послушайте, – сказал Кузьма, – я же понимаю, что все одно и то же слышали и об одном и том же думают.

Аслан нелепо захлопал глазами, доставив мне острое удовольствие. Квадратов взял его под локоток, аккуратно отвел в сторону и зашептал ему на ухо.

– Я просто хочу напомнить важную вещь, – негромко сказал Кузьма. – Миссия наша, может быть, небольшая и не самая важная на свете, но только по отношению к кому она исполняется, я прекрасно помню. Лично я, например, состою не на частной службе, а на дипломатической службе России, а Россия, кажется, пребывает на своем положенном месте. Так что лично я, опять же, продолжаю исполнять свои обязанности, заключающиеся в данный момент, насколько я понимаю, в том, чтобы хорошо отобедать под сенью муз, поблагодарить принимающую сторону и незамедлительно выступить в направлении Ульяновска, сопровождая вверенного мне слона, принадлежащего, если я правильно понимаю перечтенные мною бумаги, российской короне, а также двадцать три гребаных слоновьих сапога, которые не дай бог выбросить, потому что найдет же кто… Не в землю же их закапывать!

Сашенька хмыкнул. Квадратов прижал кулак ко рту, а потом сказал:

– Есть у меня идея одна по поводу сапог. Если позволите, я озвучу…

Ждавший нас на крыльце Дома культуры Евгений Дмитриевич грузно скатился по ступенькам, и Кузьма виновато упал ему в объятия.

– Простите, дорогой, слоник наш устал с дороги, дали ему полежать, отдохнуть, а потом шли медленно, старались не нагружать, – сказал он.

– Все знаю, все понимаю, – откликнулся Евгений Дмитриевич, – и не волновался, и с горячим не торопил наших девушек: мои людишечки за вами присматривали, а то не дай бог что…

– То-то я чувствовал на себе чей-то любящий, нежный взгляд, – сказал Кузьма с благодарностью.

Евгений Дмитриевич поглядел на него настороженно, но лицо Кузьмы не выражало ничего, кроме благодарности, и Евгений Дмитриевич расслабился.

– Ну как в баньке полежали? – спросил он с улыбкою.

– Как возле мамкиной сиськи! – нежно сказал Кузьма, и Евгений Дмитриевич на секунду остолбенел, однако быстро пришел в себя.

– Быстренькое дело у меня к вам, – сказал Кузьма, доверительно наклоняясь к чиновнику, – быстренькое, но хорошее, – и указал на стоящего рядом с ним очень важного Квадратова, глядевшего прямо перед собой. – Не буду говорить лишнего об отце Сергии, вы и сами понимаете…

– Наслышан, – весомо сказал Евгений Дмитриевич, отвесил Квадратову полупоклон и перекрестился. Квадратов важно благословил его, продолжая глядеть перед собою каменным взором.

– Удивительная вещь произошла с нами, знаете ли, в бане, – сказал Кузьма. – Устал наш отец Сергий от трудов духовных, выпил чайку, почитал Псалтирь, помолился да и задремал. И был ему сон про вверенное вам, Евгений Дмитриевич, замечательное селение.

Евгений Дмитриевич тут же сильно оживился.

– Церковь у нас стара стала, – бодро сказал он. – Подновление мы мигом обсчитаем; часовенку можем построить, это тоже мигом; монастырь если возводить – это дело покрепче будет, тут надо поговорить хорошенько, но мы с вами люди понимающие… – И Евгений Дмитриевич интенсивно замигал сразу двумя глазами.

Кузьма вздохнул. Квадратов закусил губу, и Евгений Дмитриевич, расценивший этот жест как неодобрение своей резвости, немножко сник.

– Нет, – сказал Кузьма, – видение ему было малое, но бесценное, разумеется.

– Что ж по смете меньше часовенки? – изумился Евгений Дмитриевич. – Что ли просто крест памятный поставим?

Кузьма прикрыл глаза, передохнул и терпеливо продолжил:

– Привиделось ему, будто склоняется над ним праотец наш Авраам и молвит: «Слушай меня, Сергию. Есть в этом городе двадцать три праведника, и Евгений Дмитриевич – первый среди них. Дай же им свое благословение да награди их по делам их».

– Прямо я первый? – с недоверием спросил Евгений Дмитриевич и, спохватившись, добавил: – Честь, честь, великая честь, – после чего посмотрел на небо и перекрестился.

Квадратов важно и медленно кивнул.

– Мы, понимаете, все потрясены, – сказал Кузьма, – потрясены и взволнованны.

– А суммы не назвал наш праотец Авраам? – поинтересовался Евгений Дмитриевич осторожно.

– И-и-и-и-и, милый, он и курса-то нынешнего не знает, откуда ему, праведному, – махнул рукой Кузьма.

– Значит, промеж собою договоримся? – выдохнул Евгений Дмитриевич с некоторым облегчением.

– Вы не поверите, – сказал Кузьма, – но не о деньгах речь.

Евгений Дмитриевич в большой тревоге замолчал.

– Есть у нас, – сказал Кузьма, – дар бесценный, царский: двадцать три слоновьих сапога. От себя отрываем по велению святого праотца нашего, слоника царского сирым-босым оставляем, а что делать? На то воля Божия. Только об одном отец Сергий просит: соберите нам, пока мы обедаем, людей, двадцать три человечка, и отец Сергий каждому по освященному сапожку вручит. Хорошие сапожки, что в них ни поставь, что ни положи – все сразу богоугодное становится. Ну и вы, Евгений Дмитриевич, разумеется, первый в списке.

Евгений Дмитриевич смотрел на Кузьму рыбьим взглядом. Квадратов смотрел мимо, время от времени обращая взгляд к небу, и что-то тихо шептал. Наконец в глазах Евгения Дмитриевича появилось некоторое понимание.

– Вот уж счастье на нас снизошло так снизошло, – сказал он с большим уважением, – а на меня так в первую очередь. Благодарю вас, отец Сергий, век не забуду, – и, поклонившись в пояс Квадратову, вновь перекрестился. – Только такой момент высокодуховный увековечить, мне кажется, надо. Камеры нужны, газетчиков позовем, на всю Россиюшку наше, как вы выразиться изволили, селение прославим…

– Но-но-но-но, – сказал Кузьма. – Отец Сергий у нас человек скромный, Божий, можно сказать, человек: он может такое и грехом гордыни счесть.

– Могу, – внезапно с большой поспешностью сказал Квадратов.

– Понимаю, – тут же ответил Евгений Дмитриевич и в подтверждение своих слов зачем-то встал по стойке смирно и щелкнул каблуками остроносых лаковых туфель. – Все понимаю. А только чтобы в тишине такое великое благословение удержать, надо, конечно, ресурсы приложить…

– Приложим, – заверил его Кузьма, – непременно приложим! Но это мы с вами, Евгений Дмитриевич, потом особо после обеда обсудим, негоже такими вещами святого отца утруждать.

– И негоже, и не вовремя! – тут же откликнулся расплывшийся в улыбке Евгений Дмитриевич и, коснувшись плеча Кузьмы, широким жестом указал на дверь Дома культуры. – Ну, просим, просим, поесть теперь самое время. – И добавил, наклонившись к Кузьме поближе и понижая голос: – Только вот что, насчет стерлядок, Кузьма Владимирович… Я уж думал-думал…

– Неужели не подадут? – в ужасе отшатнулся Кузьма, прижимая руку к сердцу.

– И что вы! – замахал руками Евгений Дмитриевич. – Подадут, обязательно подадут! Но только это… От греха подальше… Маленьких.

И Кузьма, разделяя опасения государственного человека, крепко, с пониманием пожал ему руку, и тут вдруг что-то забибикало так громко, что я едва не подскочил, и все обернулись на Зорина, а Зорин стоял, криво улыбаясь, и смотрел на Кузьму, как Господь на дьявола, наверное, смотрит.

– Ну? – сказал Кузьма, и Зорин повернул к нам экран пейджера, и только одно слово было там: «Жду».

Глава 22. Ульяновск

Я стоял под осиною и ел грибы. Привалом разожгли мы костер; дожаривалось на вертеле размороженное дорогою мясо, кипел котелок, тщательно надзираемый Мозельским; Кузьма со своей кожаной тетрадью сидел на каком-то валуне, подложив под себя одно из наших грязных одеял, и ничего в тетради не писал. Остальные же наши вели у костра необязательный разговор про русскую еду, и я слушал их без особой охоты: живот мой урчал, потому что по слякоти шли мы медленней, чем хотелось бы, подвода скрипела и вязла, и рациона моего, рассчитанного вроде бы с лихвой до Ульяновска, оказалось маловато; распоряжением Кузьмы честно поделили мы людские припасы, годные мне в пищу, пополам между мною и ими, и продержаться оставалось всего-навсего до утра, а только заснуть от голода мне было тяжеловато. Листья и ветки стали жесткими, и я жевал, что мог, насчет грибов же меня Аслан очень строго предупредил, и я теперь рвал хоботом только такие, какие Мозельский с Квадратовым себе в варево набрали. Услышал я лишь, что никто, кроме Квадратова, в жизни своей не пробовал пирогов с визигою, и тут же Квадратов, детство проведший далеко на севере, эти пироги так хорошо описал, что все на некоторое время замолчали. Затем Сашенька поднял вопрос о пирогах с ревенем; хором все выступили против пирогов с ревенем, и тут уж я, дожевывая грибы, не выдержал и вмешался, потому что пирога с ревенем я, конечно, не пробовал, но вот ревеневым лукумом меня султанята кармливали не раз, и то был очень хороший лукум. Почему-то присоединение мое к беседе очень всех развеселило, я этим весельем смутился и собрался уже снова пойти поискать грибов, когда вдруг Зорин воскликнул: «Смотрите-ка!» – и пальцем показал на Кузьму. Мы обернулись: прямо у Кузьмы на рюкзаке сидела тощая овсянка и смотрела на меня испуганными блестящими глазами. Сразу понял я, что чего-то ей от нас надо, раз она смелости набралась к нам сунуться, но только весь опыт мой подсказывал мне, что чем с птицами разговаривать, лучше мыла наесться, и объясниться с этой овсянкой я не спешил. И действительно, собравшись, видимо, окончательно с духом, овсянка склонила голову набок и спросила меня тоненько:

– Так а что, царские люди – это вы?

Мне хотелось спросить ее, что нас выдало: неужто я чем-то отличаюсь от типичных слонов, водящихся в этих краях? – но сил моих не было на пререкания, и пришлось коротко ответить:

– Мы.

Овсянка замерла на секунду, глядя прямо перед собою, а потом спросила:

– Так а что, вы вроде как и знаете все?

– Абсолютно все, – сказал я со вздохом.

Тогда овсянка тоже вздохнула и спросила, понизив голосок:

– Так а что, ебнет он или нет?

Я растерялся: я не понял, о ком и о чем речь.

– Кто ебнет кого? – спросил я, раздражаясь все более.

– А хуй с тобой, – вдруг сказала овсянка с досадою. – Ничего вы, царские люди, не знаете, такие же вы мешки с говном, как и мы. Чего ты ко мне пристал? Зачем я разговариваю с тобой? Это, может, последний мой часочек, а я на тебя его трачу, громадина ты тупая.

Я совершенно опешил и только хлопал ртом, ища, что сказать, когда вторая овсянка, ничем не отличимая от первой, села с моей собеседницей рядом, и они запрыгали по рюкзаку Кузьмы, и я тут же в них запутался.

– На хуй поебать, – сказала какая-то из овсянок, глядя на меня в упор. – Никто не знает, ебнет или не ебнет, некоторые только выебываются, типа они знают, а на самом деле про ебанутого никто не знает, ебнет он или не ебнет. Сами себе жопу заговаривают, трусы ебаные.

– Не скажите, Вера Николаевна, – откликнулась другая овсянка, не сводя с меня взгляда. – Это если бы от него одного зависело, то он бы уже, может быть, и это самое, а то ж вот от тех, кто рядышком стоит, тоже зависит много чего. Что они там себе думают, очень я хотел бы знать. Как они, хотел бы я знать, себя поведут в случае чего?

– Как тряпки ебаные они себя поведут, – отвечала презрительно Вера Николаевна. – Поебать на хуй, Тюшенька, съебываем отсюда, жить надо, пока жизнь, сука ебаная, есть! Полетели, Тюшенька, – поедим, водички попьем, поебемся, мож, с кем!

– С кем же мне велите, Вера Николаевна? – грустно сказала другая овсянка. – Все подавленные ходят. К кому не подвалишь – разговоры-то одни и те же: сегодня али не сегодня, да али нет, да по кому, да полетит ли оно вообще или все там насмерть гнилое и напрочь разворованное… Разве тут до амурных дел!

– Бедный Тюшенька, да пошли хоть я тебе дам! – разжалобилась Вера Николаевна, и обе овсянки, сорвавшись с места и заливаясь песенкой, которую я не мог уже разобрать, взмыли в воздух. Вдруг кто-то из них – судя по всему, Вера Николаевна – спикировал вниз и прокричал мне:

– Вы куда претесь-то?

Я не хотел отвечать, но в задумчивом изумлении сам не заметил, как промямлил:

– В Ульяновск…

Тут вдруг обе овсянки замолчали, а потом я услышал:

– Так и надо вам, сукам ебаным!.. – И обе овсянки исчезли.

Я потряс головой, чтобы у меня из ушей высыпалось немного букв «ё», и они упали, мелко позванивая, в траву. Сашенька поднял одну из них, покрутил в пальцах и спросил осторожно:

– Это что было?

– Свиньи какие-то, – сказал я, пытаясь прийти в себя. – Чушь несут. Сначала спрашивают, ебнет или не ебнет, а кто ебнет? Что ебнет?.. А потом еще говорят: «Так вам и надо!» Не про «ебнет» говорят «Так вам и надо!», про Ульяновск, – уточнил я.

– И что полагают, ебнет или не ебнет? – с большим интересом спросил Сашенька, задрав голову и вглядываясь в чистые линии ветвей.

– Полагают, что я могу об этом что-то знать, – растерянно сказал я.

– Хм, – сказал Сашенька и, отдавая букву «ё» подошедшему Толгату, который тут же и спрятал ее в свою котомочку, поинтересовался: – А про Ульяновск чего это нам «так и надо»?

– Не объяснили, – сказал я, чувствуя себя в целом тупой громадиной.

– Хм, – опять сказал Сашенька и, заметив высоко-высоко на сосне дятла, принялся внимательно его изучать.

Кузьма вышел из-за кустов, засовывая в рот зубную щетку, и постучал себя по часам. Я понимал, что сейчас двинемся мы снова вперед, и понимал, что ждет меня, голодного, достойный фураж в Ульяновске, а только чем-то эти мерзавцы смогли напугать меня: вдруг очень захотелось мне никогда, ни за что не ходить в Ульяновск…

«Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», – написано было на растяжке над рамками металлоискателей, через которые, поглядывая на пасмурное, неверное небо, медленно втягивалась в пространство площади огромная терпеливая толпа. Стояли между рамками большущие перегородки с изогнутыми зигзагом орденскими ленточками и надписями «День Единения Земель Русских»; пахло металлом, будущим дождем и простой едой: на площади уже шла торговля чем-то горячим, и бродили среди толпы ряженые коробейники с леденцовыми петушками. Кузьма посмотрел на часы и огляделся: никто не встречал нас, хотя в указанном месте разложены были широченной полосой три красные ковровые дорожки бок о бок, – видимо, чтобы и я мог по ним достойно пройти. Вдруг забил барабан, и откуда-то из-за угла площади вышло и пошло на нас небольшое и очень юное войско, все в одинаковой бежевой униформе с черными поясами и красными беретами. Лицо у барабанщика, от силы пятнадцатилетнего, было такое, словно он собрался прямо сейчас за родину погибать, да и знаменосцы, немногим старше, сурово смотрели перед собою и словно бы не замечали нас. Но они шли к нам, именно к нам, предводимые красавицею лет двадцати пяти в больших очках, в такой же униформе и с нарядными школьными бантами в очень пышных коротких косах. Их маленький отряд был построен от велика к малу – в хвосте его старательно вышагивали два мелких пацаненка, едва успевая чеканить за старшими строевой шаг, и девчушка, едва достигшая, как мне показалось, школьного возраста.

– Как начну-у-ут играть, как пойде-е-ем плясать, – устало пробормотал Кузьма и со вздохом одернул пиджак, собираясь, видимо, приветствовать этот решительный отряд, но приветствие не состоялось: добравшись до нас и замерев по команде своей взрослой предводительницы («отря-а-а-а-а-ад, стой раз-два!..»), дети эти каким-то сложным образом перестроились и распределились вдоль красной дорожки, по-прежнему замершими взглядами таращась строго перед собою. Барабанщик отбил что-то очень решительное и смолк. Командирша, оказавшаяся у самого края дорожки слева и ближе всех ко мне, резко отдала честь непонятно кому и замерла навытяжку. Видимо, и мы от неожиданности застыли как истуканы, потому что некоторое время никто слова не произносил, и я слышал только, как играют на площади «Несокрушимая и легендарная…». Время шло. Отряд никаких признаков жизни не подавал. Наконец Кузьма, в очередной раз посмотрев на часы, обратился к красавице-командирше:

– Вы меня простите, пожалуйста, это все очень красиво, но есть ли кто-то, кто нас нормально встретит?

Красавица судорожно сглотнула и, не меняя выражения сурово напряженного лица, промолчала.

– Понял, – сказал Кузьма. – Больше не беспокою.

И тут Зорин громко затопал ногами, не двигаясь с места, а потом сделал три шага вперед и оказался с командиршей лицом к лицу. В ужасе она вытаращила на него большие зеленые глаза за стеклами очков, а Зорин резко поднес согнутую руку к виску. Опомнившись, красавица вытянулась еще сильнее и ответила ему тем же.

– Отряд, р-р-р-р-равняйсь! – рявкнул Зорин. – Смир-р-р-рно! Дважды дернулись дети, как будто их за одну веревочку тянули.

– Вольно, – сказал Зорин с такой, однако, интонацией, что на слона ни один из поменявших позу детей так и не решился даже глаза скосить. – Доложите обстановку, – сурово сказал Зорин.

Красавица от растерянности приложила руку в белой перчаточке ко рту, тут же ойкнула и снова встала как положено.

– Давайте-давайте, – сказал Зорин и вдруг улыбнулся. – Я командир охраны царской экспедиции Зорин, мне можно.

Красавица вдруг сделала уставный поворот налево и, помахивая руками и резко отмечая углы, зашла за меня. Кузьма и Зорин направились за нею. Красавица резко выдохнула, поправила ремень и села на край нашей подводы, вытянув длинные ноги в бежевых берцах и белых гольфиках. Аслан, выбиравший из своего пальто репейники, подскочил и поклонился, Сашенька вежливо подвинулся, и красавица закинула ногу на ногу.

– Простите, – сказала она, пожимая руки Кузьме и Зорину по очереди, – колени уже не держат, с пяти утра репетируем, блин. Я Разумовская Мария Евгеньевна, но вы меня Машей называйте, пожалуйста. Только не сливайте меня, ради бога, мне глотку перегрызут. Но не могу же я стоять, как дура, навытяжку, пока они не появятся. Посижу тут с вами. Сигареты ни у кого нет? Такое дело, что в карман не спрячешь.

– Увы, кажется, никто не курит, – сказал Кузьма, озираясь. (Квадратов потупился и смолчал.) – Слушайте, а что происходит? Нам тут тоже, как дуракам, стоять не нравится.

– Да дни такие, сами понимаете, – сказала Маша. – Вас должно важное лицо встречать, а он с самолета опаздывает, а больше никому нельзя, не велено. Вся делегация позади сцены стоит, прячется.

Кузьма вздохнул.

– Хороши юнармейцы, – довольно сказал Зорин. – Большой корпус у вас в городе?

– Да никакого, – усмехнулась Маша, – эти ряженые. Взяли хороших деток из первой школы, выдрессировали. Я сама из минобраза, меня понятно за что к ним приставили. В эстетических, так сказать, целях. Вы простите, что я так прямо, но не врать же мне главе охраны царской экспедиции.

И Маша, глядя на Зорина по-над очками, мягко усмехнулась. Зорин сник, и Маша заботливо погладила его по плечу.

– Да вы не расстраивайтесь, – сказала она. – Встретят вас, все нормально будет. Только не сливайте меня, что я с вами нормально поговорила, а то мне кранты.

– Ну что вы, Маша, – сказал Кузьма. – Мы скажем, что вы перед нами навытяжку стояли и молчали, как партизанка. Мы б вас тоже не пытали, только сил нет и очень жрать хочется. Может, мы поедим пойдем, а вы им доложите, что мы в гневе удалились?

– Могу, – сказала Маша и осклабилась. – Вот я на их рожи посмотрю. Вы только не сли…

Тут Маша исчезла, и я увидел, что она стоит на левом фланге маленькой шеренги фальшивых юнармейцев, вытянувшись в струнку и выпучив глаза, словно и не отлучалась никуда.

– Ох, простите уж простите, уж простите так простите, – раздался голос у нас за спиною. – Уж простите так простите, сто раз простите! Не выпускали, не выпускали из самолета, скорую ждали для какого-то малахольного, а я не люблю перед простым народом печаткою махать – разговоры пойдут. А мы с вами люди государственные, и мы друг с другом всегда объяснимся, да же? Да? – И выкатился пред наши лица круглый человечек и начал пожимать руки всем подряд, обходя, впрочем, Сашеньку с Мозельским, переглядывавшихся уже с его крупными в широких костюмах охранниками.

Человечка этого звали Тимуром Юрьевичем, и он был лыс, улыбчив и, при своем крошечном росте, удивительно широкоплеч. Едва заметный след от удаленной наколки на правой его кисти мелькал передо мною, пока, быстро маша руками, Тимур Юрьевич подзывал к себе кого-то с площади.

– Тимур Юрьевич, – строго сказал Кузьма, – обид нет, но очень хотелось бы быстро закончить дела. Мы очень устали, и Бобо тоже пора поесть и отдохнуть.

– И виноват, и виноват, и сто раз виноват, – повторял Тимур Юрьевич, хватая Кузьму мягкой ладошкой за плечо, пожимая руку Зорину, кивая Аслану и тут же низко кланяясь Квадратову. – И быстро закончим, и быстренько вас размещать пойдем, и отдых, и сауна, и что захотите… И слонику все приготовлено… И люди мои подошли, подошли…

И он стал по одному называть имена мужчины и двух женщин, появившихся рядом с ним. Но я уже не слушал его – я смотрел на парадную красавицу Машу, так и стоящую по стойке смирно у края красной дорожки, и тоска медленно, но упорно заполняла меня. Тут заметил я, что один из мальчиков осторожно переминается с ноги на ногу, и понял, что ему очень надо в туалет. Мы обменялись взглядами: в глазах его была паника. Тогда я затрубил, затрубил изо всех сил совершенно бессовестно, и все замерли, и быстро сориентировавшийся Кузьма сказал:

– Это он от голода беспокоится, ай-яй-яй. Аслан Реджепович, а ну-ка посмотрите нашего слоника внимательно, как бы в муст не впал…

Аслан, не будь дурак, немедленно сбегал за стетоскопом и приложил его к боку моему, каковое унижение я выдержал совершенно терпеливо.

– Пульс часто, – важно сказал Аслан, – давление, полагаю, очень высоко. Ай-яй-яй.

Тут дошло происходящее и до Тимура Юрьевича, и он разом прекратил все свои улыбчивые разговоры.

– Все, все, все – раньше сядем, раньше выйдем! – скомандовал он, и по красной дорожке, под собравшимися вокруг нас камерами пошли мы ко входу на площадь, и Маша успела быстро показать мне язык.

Меня поставили перед сценою, отгородили четырьмя охранниками от гуляющих, быстро собравшихся вокруг нас, и объявили в микрофон, что сейчас Кузьма поприветствует наш город. Вышел Кузьма и что-то сказал коротко, и сменил его Зорин, который выкрикнул неловко: «Здорово, Ульяновск!» – и принялся читать поэму «Глазами пулемета», а я стоял, и тоска моя становилась все тяжелее: мне казалось, что всему этому конца не будет. Даже не голод томил меня, хотя в животе бурчало и пару раз охранники Тимура Юрьевича на меня оглядывались; томило меня чувство, что устал не только я: что страшно устали все, все, от Маши до Тимура Юрьевича, от охранников до гостей, бестолково бродящих по площади с хмурыми лицами, от камер до водителя «скорой помощи», дежурившей тут же за оградою, и что никто на этом празднике ничего не празднует, и что даже Зорину хлопают с большим трудом. Дальше загремело «Снаряд взорвется, и враг споткнется…», и понеслись по сцене юноши и девушки в серебряном и красном, причем часть из них, как я понял, изображала дальнобойные снаряды, дикими прыжками летящие в сторону воображаемой Украины, расположенной неподалеку от концертного рояля. До рояля тоже дошла очередь: сел за него кто-то в военной форме, но тут вскочил с первого ряда Тимур Юрьевич, подбежал к нам и спросил охранников, все ли у них в порядке. Охранники кивнули, и Тимур Юрьевич погрозил им пальцем.

– Если что будет, – сказал он тихо, – приказа не ждать: сразу на сцену и валить их, пидаров таких, провокаторов чертовых. И не смотреть, народная она артистка или хуй собачий.

После чего он расплылся в улыбке и так же поспешно попытался вернуться на свое почетное место, но вдруг оклик в спину по имени и отчеству остановил его. Сквозь толпу камер пробирался вперед высокий сухой, растрепанный человек в короткой куртке поверх мятого пиджака, и Тимур Юрьевич переменился так, что я в одну секунду не узнал его: челюсть его выдвинулась, широченные плечи округлились, глаза выкатились, и стал Тимур Юрьевич страшно похож на разъяренного бульдога. Охранники сомкнулись, отделяя его от растрепанного человека, но тот возвышался над охранниками, глядя на Тимура Юрьевича темными глазами в глубоких складках немолодых век.

– Тимур Юрьевич, – сказал он тихо, – я вас умоляю, прислушайтесь.

– Андрей Александрович, – сказал Тимур Юрьевич низким голосом, которого я от него не ожидал, и метнул взгляд на Сашеньку, безмятежно глядевшего перед собою, – позже поговорим.

– Нельзя же позже! – сказал растрепанный, и я вдруг понял, что он очень испуган. – Вы звонки мои сбрасываете, а надо немедленно, немедленно… Остановите это все прямо сейчас. Велите им расходиться.

– Послушайте, Гороновский, я на один звонок ваш ответил и все вам сказал, – тихо прогудел Тимур Юрьевич, от раздражения притопывая ногою. – Хватит, закончили.

– Анализы его пришли, – так же тихо сказал растрепанный и уставился на важного человека. – И еще знайте: «скорая» после него по всему городу моталась…

Тут мне показалось, что с Тимуром Юрьевичем снова произошла невероятная перемена: стал он как каменный, и лицо его сделалось белым и мраморным на одну секунду – но только на одну секунду. В следующий миг он снова стал жовиален и бодр и отправился сидеть в первом ряду, как сидел, и расплылся в улыбке и зааплодировал отплясавшей труппе. Высокий растрепанный человек оглядел площадь, а потом посмотрел на охранников и сказал:

– Я все. Запомните – я тут был, и я все сказал. Запомните хорошо, – и исчез в толпе, и охранники переглянулись между собой, но не тронулись с места, и тут концерт закончился, и появилась красавица Маша, уже без алой своей беретки и на каблуках, и выяснилось, что мне предписано участвовать в запуске гигантских воздушных шаров и хоботом разорвать символическую ленточку, держащую эти шары на земле.

Я покорно пошел за Машей, которая двигалась в расступающейся передо мной толпе очень деловито, но при этом никуда, кажется, особо не торопилась. Сашенька сопровождал меня (Мозельский куда-то исчез), и мы все вместе посмотрели, как Аслан с бешеной скоростью собирает и разбирает автомат Калашникова на «площадке Юнармии», приговаривая:

– Военная кафедра! Военная кафедра!.. А мы вот так, товарищ военрук! И вот так, товарищ военрук!..

Я огляделся в поисках Зорина, уверенный, что он не упустит такой шанс покрасоваться перед камерами с автоматом в руках, но Зорина не было видно, зато появился Мозельский, утер испарину со лба и сообщил, что шары сами себя не запустят.

– Ты в порядке ли, дорогой? – спросил Сашенька, внимательно глядя на Мозельского.

– Сойдет, – ответил Мозельский, ласково беря Машу под руку. – Позвольте препроводить.

Маша засмеялась, похлопала Мозельского по руке, и через минуту они вывели нас к площадке с шарами – бело-красно-синими, большими, старательно привязанными к металлическому крюку, торчащему из бетонного блока, ярко-красной атласной лентою. Я шел через толпу; Толгат медленно направлял меня так, чтобы под ноги мне не попалась восторженная малышня, норовящая постучать по мне три раза, и я хорошо помню, как мне представились взрослые, за спиною у меня нашептывающие свои заветные желания им в маленькие холодные ушки. От этой мысли я всем телом передернулся, и Толгат, подскочив у меня на спине, озабоченно ткнул меня в заушины обеими пятками; я помотал головою, давая ему знать, что все со мной хорошо, и сказал себе, что голод все хуже на меня влияет; тело мое, видимо, очень устало от нерегулярного питания. Впрочем, по моим расчетам, история с шарами должна была занять минут двадцать от силы, и я понадеялся, что сразу после нее выберемся мы отсюда, но на площадке, украшенной надписью «Русской души исполненный полет…» и застеленной уже знакомыми мне красными ковровыми дорожками, я вынужден был торчать, ничего не делая, как минимум четверть часа: на этот раз куда-то запропастился Кузьма. Толгат спешился, к нам подошел мрачный Квадратов, и Толгат, вглядевшись в него, едва слышно спросил:

– Что, телефончик нашли?

– Нашел, хорошо искал, – ответил Квадратов шепотом.

– И как? – спросил Толгат.

– Худо, – сказал Квадратов. – С семьей-то все ничего, а в остальном худо. На допрос его забирали, бывшего духовника моего.

Толгат промолчал и только осторожно огляделся; но никто не слушал их, и Толгат занялся частым своим делом: вместе с Сашенькой осторожно оттаскивать в сторону детишек, намеренных вскарабкаться мне на спину по ногам.

Наконец явился Кузьма, бледный и поеживающийся, и я, помню, подумал с тревогой, что и на нем нерегулярное питание сказывается не лучшим образом. Мы выслушали речь немолодой женщины с крупной брошкой под подбородком о том, что к каждому шару привязано написанное третьеклассниками первой школы послание «к жителям наших новых регионов», и запустили наконец шары, причем мне пришлось дергать накрепко завязанную бантом ленту добрую минуту, пока вокруг торжественно молчали присутствующие. Как только шары взмыли в небо, раздался многоголосый детский плач, и молодая мать, стоявшая от меня неподалеку, сказала строго девочке в шапке с кошачьими ушками:

– Перестань плакать сию же секунду. Шарики полетели к несчастным детям Донбасса, дети Донбасса без мамы, без папы, без ручек, без ножек. Ты хочешь без ножек или без шарика?

Когда мы выбрались наконец с площади и дождались снова куда-то пропавшего Мозельского (исчезавшего на этот раз вместе с Толгатом), давно уже перевалило за полдень.

– Вы-то сами в порядке? – тихо спросил Толгата Квадратов.

– Живот прихватило, – сказал тот. – Ничего особенного.

Момент этот я не мог забыть еще долго. Потому что в следующий раз я увидел улыбающегося Толгата…