Текст книги "Несломленный. Моя жизнь с Полом (ЛП)"

Автор книги: Линдси Хантер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Помимо беременных женщин и их супругов, визита к врачу ожидали и родители с маленькими детьми. При взгляде на некоторых я невольно думала: "Бедняжки". Наверное, они думали то же самое, глядя на нас. Не знаю, задумывались ли они, как это ужасно – пытаться победить рак, когда у вас вот-вот должен родиться ребенок? Строили ли они предположения, как мы собирались с этим справиться? Или они просто думали: "О, глядите, это же Пол Хантер, которого показывали по телеку?"

Я то и дело спрашивала Пола, нормально ли он себя чувствует, потому что с утра он испытывал некоторое недомогание. Он отвечал, что все нормально. Обычно на всякий случай у нас всегда были при себе пакеты или ведерко, потому что Пола очень часто тошнило, однако в тот день мы не захватили с собой ничего, потому что Пол не хотел сидеть в людном месте с ведерком на коленях. Я понимала, что сейчас он чувствовал себя неуютно без него. Кроме того, врачи предупреждали Пола, что у него может начаться анемия и слабость, и не исключено, что он может даже потерять сознание. К счастью, он пережил эти минуты в комнате ожидания без потери сознания и без тошноты.

Когда я была на приеме в прошлый раз, акушерка измеряла мне кровяное давление и проверяла сердцебиение ребенка, а потом до смерти перепугала меня, сказав: "О, что-то я сегодня не могу отыскать сердцебиение". У меня едва не случился сердечный приступ, когда я это услышала. Напряжение и без того было слишком велико. Я настраивала себя: "Этот ребенок обязан родиться здоровым. Просто обязан". Я должна была родить идеального ребенка. Мне казалось, что Пола это волнует даже больше его собственных проблем со здоровьем. Я продолжала твердить: "Пожалуйста, пусть все будет хорошо, пожалуйста, пусть все будет хорошо", когда акушерка объявила, что все в порядке, просто иногда ребенок поворачивается так, что трудно нащупать сердцебиение.

Кроме того, я продолжала переживать, не ложная ли у меня беременность. А вдруг из-за того, что мы так сильно хотели этого ребенка и надеялись, что его появление вдохнет в нас новые силы, я просто вообразила себя беременной? Ведь я по-прежнему так и не чувствовала, что беременна. У меня до сих пор не был заметен живот. В течение последних нескольких недель я чуть больше, чем обычно, уставала к вечеру, так что мне приходилось прилечь и вздремнуть часик-другой, чего раньше я никогда не делала. Пару раз я испытывала приступы утренней тошноты, но она быстро прошла. Больше никаких проблем, связанных с беременностью, у меня не было. Неужели внутри меня действительно рос ребенок? Я бы совсем не удивилась, если бы кто-нибудь подошел и сказал мне: "Линдси, ты все это выдумала – это всего лишь твоя фантазия".

Я была на 13-й или 14-й неделе, когда одна из клиенток на работе рассказала, что когда она на сроке 12 недель пришла на УЗИ, ей сообщили, что ее ребенок умер. Я не могла выбросить это из головы и думала только об одном: только бы ничего подобного с нами не случилось. А вдруг как раз из-за этого у меня и не было никаких признаков беременности? Именно поэтому мне так остро необходимо было сделать УЗИ – успокоить саму себя и убедить Пола, что у нас все в порядке (конечно, если это и в самом деле было так).

Доктор сказала, что изображение получается четче, когда мочевой пузырь полон, поэтому я пила воду литрами, и мне казалось, что он вот-вот лопнет. Она начала смазывать мой живот гелем. Я затаила дыхание и сначала даже не осмеливалась взглянуть на экран, но через мгновение услышала голос доктора:

– Вот видишь – все отлично.

Пол был просто потрясен. Он прилип к экрану и разглядывал ребенка. Нашего ребенка. Нашего сына, как я вскоре решила, потому что, пока мы наблюдали за ним, ребенок неожиданно поднял вверх большой палец. Я воскликнула:

– О Боже! Это точно мальчик, и он поднимает вверх палец точно так, как это делает его папа!

Мы получили множество снимков ребенка, в том числе один в симпатичной картонной рамке. Пол загрузил один из них на свой мобильный в качестве заставки, и мы тотчас разослали его нашим родителям и всем друзьям.

Для меня было таким облегчением убедиться, что там внутри действительно ребенок! Хотя теперь нам предстояло принять еще одно решение. На одном из предродовых занятий акушерка рассказывала о различных анализах крови, которые делаются на разных сроках беременности. Она рассказала, что существует тройной анализ крови, помогающий выявить возможный риск рождения ребенка с синдромом Дауна или с другими недостатками. Мне показалось, что это хорошая идея, и я решила, что сделаю этот анализ. Нам объяснили, что по результатам теста возможно будет определить лишь степень риска – высокий или низкий; то есть мы получим только предположение о вероятных проблемах. Дальше нам придется решать, целесообразно ли делать амниоцентез. Меня предупредили, что при этом анализе велик риск выкидыша, даже если с ребенком все в полном порядке. Я понятия не имела, что мне делать. Пол знал об этих вещах не больше меня, и сказал, что я должна решать сама.

Мы вернулись домой и следующие несколько дней говорили только об анализах. Пол спросил:

– Что мы будем делать, если в результатах теста будет написано "высокий риск"?

Я объяснила, что у нас будет возможность сделать еще один тест, который, однако, может спровоцировать выкидыш.

– Ты бы хотел избавиться от ребенка, Пол? – спросила я его. – Лично я – нет. Если это наш единственный шанс завести общего ребенка, я не хочу думать, как все может обернуться. Понятное дело, мне хочется, чтобы он был нормальным, но я не думаю, что нам стоит проходить через все эти процедуры, и рисковать потерей совершенно здорового ребенка.

Честно говоря, если бы вы задали мне тот же самый вопрос годом раньше, я бы ответила:

– Я сделаю тройной анализ крови. Если риск окажется высоким, я сделаю амниоцентез, и если и он будет положительным, скорее всего, я сделаю аборт.

Я не могла себе представить, что я воспитываю ребенка-инвалида, и думаю, что Пол бы тоже этого не хотел, но мы находились не в той ситуации, когда можно было выбирать. Если это был наш единственный шанс завести общего ребенка, мы не имели права упускать его.

Мы задавались вопросом, что же нам делать, если риск окажется высоким – например, 1 из 30. Как насчет 29 шансов на рождение нормального ребенка? Хотим ли мы рискнуть и поставить на кон возможность потерять здорового ребенка? Потом мы решили перестать быть такими пессимистами. На нашу долю и так уже довольно несчастий. Шанс родиться здоровым для нашего ребенка был куда больше, чем вероятность врожденных проблем. Мы бы относились к этому по-другому, если бы Пол не был болен, но это было не так, поэтому нам приходилось брать все это в расчет. Не отрицаю, я всегда беспокоилась из-за мелочей, но на этот раз все, казалось, идет хорошо, поэтому я предпочла вернуться к своему позитивному подходу и игнорировать внутренний голос в своей голове.

Прошло несколько недель, и Полу снова предстояло пройти трехдневный курс химиотерапии. Я надеялась, что к моей 20-й неделе он будет чувствовать себя достаточно хорошо для того, чтобы сопровождать меня на УЗИ. Пол вышел из больницы за день до того, как мне предстоял прием.

Я не хотела знать до родов, будет ли у нас мальчик или девочка, но Пол был не согласен. Он предложил:

– Давай сделаем трехмерное сканирование и как следует рассмотрим ребенка.

Я была против, потому что эти снимки наверняка были бы намного четче, и мы, возможно, могли бы разглядеть, какого пола ребенок. УЗИ подтвердило, что все показатели в норме, и все идет так, как и должно идти.

Я спросила доктора:

– Я не хочу этого сейчас знать, но теоретически вы можете сказать, какого пола наш ребенок?

Доктор немедленно ответил:

– Да, могу.

По окончании процедуры мне пришлось срочно бежать в туалет, потому что мой мочевой пузырь, как обычно, разрывался, и Пол поддразнил меня:

– Пока тебя не будет, я зайду обратно и узнаю, мальчик это или девочка!

Я сказала, что ему не стоит этого делать, но когда я вернулась, он заявил:

– Я там был!

Я ответила, что надеюсь, что это была шутка, и Пол признался, что действительно пошутил. Во мне все крепла уверенность в том, что у нас будет мальчик – слишком уж быстро доктор сказал, что знает пол ребенка – наверняка он видел там маленький пенис! Но Пол был абсолютно уверен, что родится девочка, и он готов был поспорить, что она будет весить 2 кг 900 граммов.

Жизнь пошла своим чередом, без каких-либо происшествий. Я по-прежнему работала, ездила вместе с Полом в больницу, и все еще не чувствовала себя беременной. Я даже спросила акушерку, нельзя ли мне приходить на осмотр каждые четыре недели вместо двух, потому что у меня очень много дел, но она сказала, что мне необходимо регулярно показываться врачу. Я не могла отделаться от больниц и докторов, даже когда очень старалась.

Глава 28

Обычная жизнь

Июнь – сентябрь 2005

Мы посещали занятия для беременных и с огромным нетерпением ждали появления на свет нашего ребенка. Теперь наше внимание не было целиком и полностью сосредоточено на лечении Пола. Наконец-то мы действительно поверили в то, что все идет так, как и должно идти. Очередные результаты анализов Пола стали еще одним поводом отпраздновать – 22 июня его уровень АФП упал до 114. Врачи сказали, что скорость, с которой падают показатели, служит признаком "стабильной положительной реакции на проводимое лечение" – это было как раз то, что так хотел слышать Пол. В то время у него был довольно низкий уровень тромбоцитов, но в остальном он чувствовал себя хорошо.

С каждым днем его дела шли все лучше – к июлю, к началу четвертого цикла химии, показатели упали до 34, а потом и вовсе до 18. Лечение работало. Мы продвигались вперед медленно и мучительно, но – благодарение Богу – успешно. Врачи хотели, чтобы он продолжил терапию и прошел еще два дополнительных цикла химии, чтобы закрепить достигнутый результат. Они сказали, что капельницы произвели должный эффект, но его все еще можно было улучшить. Пола перспектива дополнительной химии, мягко говоря, расстроила. Мне пришлось объяснить ему, что доктора просто видят, каких успехов ему уже удалось добиться, и не сомневаются, что его состояние может еще улучшиться.

Пятый цикл химии должен был начаться 10 августа, и на этот раз из состава был исключен блеомицин, поскольку Пол уже получил максимально допустимую дозу. Мы решили, что по окончании курса устроим себе отпуск на Родосе, и теперь жили ожиданием этого дня. Мы понимали, что он будет непохож на все отпуска, что были у нас раньше, но так здорово было получить возможность побыть наедине, в тишине и покое, и расслабиться. С получением страховки на выезд были определенные проблемы. Пола предупредили о возможности подхватить инфекцию между курсами химии, постольку организм не может бороться с ней в нормальном режиме, но доктор Честер был согласен с нами в том, что эта поездка необходима, поэтому он написал письмо в страховую компанию, где сообщал, что у Пола "превосходная реакция на лечение". Он велел нам убедиться, что мы знаем, где находится ближайший онкологический центр, на случай, если нам покажется, что возникла какая-либо проблема, или звонить ему прямо с Родоса.

Четвертая сессия химиотерапии была ужасной. Доктора могли говорить все, что угодно – что Пол молод, и что он прекрасно с этим справится, но реальность была ужасающей. Мы не отказались от запланированной поездки на Родос, но Пол не смог присутствовать на свадьбе своей сестры, состоявшейся 27 июля на Кипре, потому что был слишком болен для этого. Это был один из наших худших дней. Пока в сотнях миль от нас Лиэнн выходила замуж, Пола стошнило около тридцати раз за 36 часов. От постоянной рвоты у него начался острый стоматит, и я никогда не видела, чтобы он настолько падал духом, как в эти дни.

Я слышала, как он в ванной пытается снова и снова вызвать рвоту, но у него не оставалось уже даже слюны. Я не знала, стоит ли мне заходить к нему. А затем я услышала всхлипывания.

За все это время Пол практически ни разу не плакал, и я просто не знала, что мне делать. Может быть, он хотел остаться один, а может, ему было нужно, чтобы его пожалели. Я сделала, как велело мне сердце, и вбежала внутрь.

– Дорогой, что случилось? – спросила я, привлекая его к себе.

– А как ты думаешь, что за хрень случилась, Линдси? – сказал он. – Я устал. Я так чертовски устал от всего этого.

– Но ведь ты побеждаешь, малыш, ты побеждаешь, – сказала я ему.

– Неужели я похож на гребаного победителя? – пробормотал он, глотая слезы.

Я действительно не хотела этого видеть.

Но видела.

Он превратился в собственную тень.

Его волосы выпали.

Кожа посерела.

Глаза запали.

Он исхудал, но был опухшим от капельниц.

Его кисти и пальцы рук потеряли чувствительность.

Он дрожал, и пот лил с него градом.

Его лицо раздулось с одной стороны, и глаз налился кровью из-за того, что он напрягался, когда его тошнило.

Его вены были буквально изрешечены из-за инъекций и анализов крови, и повсюду были следы от уколов.

Его губы потрескались, кожа была жуткого, неестественного цвета, а старый серо-белый купальный халат, ставший его постоянной униформой, был весь перепачкан рвотой.

Я не смогла удержаться. Я расплакалась.

– У меня действительно все так плохо, как я думаю, – сказал Пол.

Мы сидели вместе в ванной и плакали, плакали, плакали, как никогда не делали до этого. Все эмоции, скопившиеся за последние месяцы – страх и облегчение, паника и надежда – выплеснулись в едином порыве. У нас был только один способ справиться с ними – сесть и поплакать вместе.

Когда мы немного успокоились, я сказала ему:

– Пол, мы не можем позволить этому повториться. Нам нельзя сдаваться. Мы выплакались, теперь нам нужно двигаться дальше.

– Знаю, Линдс, знаю, – кивнул он. – Я никогда не думал, что однажды буду так плакать – но теперь все хорошо, все прошло.

Мы снова обнялись, я взяла его лицо в свои руки и сказала:

– Знаешь что, Пол Хантер? Ты по-прежнему само совершенство!

Мы сидели на полу в ванной целую вечность, держа друг друга в объятиях. Пол еще несколько раз пытался вызвать рвоту, а я чувствовала, что сейчас мы с ним близки, как никогда прежде.

В августе мы вернулись в Джимми, чтобы узнать результаты анализов крови. Доктор сообщил нам, что показатели остановились на 18.

– Что это означает? – спросила я.

– Это означает, что необходимости в шестом цикле химии нет, – сказал доктор Честер. – Вы дошли до поворотной точки, Пол. Нам остается только надеяться, что это означает улучшение.

Полу сказали, что теперь ему не нужно приходить до самого возвращения из отпуска, но велели сдать кровь на анализ, результат которого мы сможем узнать по возвращении. Вернувшись домой, я взяла маркер и в самом низу моего постера на холодильнике приписала: "ПРЕКРАСНАЯ РАБОТА!! МЫ ВСЕ ГОРДИМСЯ ТОБОЙ!! КОНЕЦ!! ВСЕ ОТЛИЧНО, СУПЕРМЕН!!"

Мы улетели на Родос. Это был наш последний отпуск перед рождением ребенка. У меня шла уже 24 неделя беременности. Это было чудесное время, и порой нам казалось, что наш ребенок уже с нами – Пол постоянно гладил мой живот, и каждый день разговаривал с ним. Это было похоже на второй медовый месяц. Пол чувствовал себя счастливым после того, как узнал результаты анализов, и мы даже снова начали заниматься любовью.

За три дня до отъезда домой, когда мы возвращались в отель, Пол остановил меня. Это была прекрасная, теплая ночь. Все вокруг казалось великолепным. Пол прижал меня к себе, и мы стали целоваться.

– Линдси? – неожиданно сказал он.

– Что, малыш? – ответила я, мечтая только о том, чтобы этот момент никогда не заканчивался.

– Я думаю, что он не отступил.

– О чем ты? Что ты имеешь в виду?

– Рак. Он не отступил, – повторил Пол.

– Конечно отступил! А как же твои анализы? Не говори так, Пол. Думай о хорошем – ты должен думать о хорошем.

Я почти рыдала. Я хотела отстраниться от него, убежать обратно в отель, вернуться в тот момент, что был всего лишь несколько минут назад, но он крепко держал меня.

– Линдси, послушай, – сказал он, и у него в глазах мелькнуло то же самое странное выражение, которое я заметила, когда он сообщал своим родителям о том, что у него рак. – Он возвращается. И в следующий раз то, через что нам уже пришлось пройти, будет казаться увеселительной прогулкой.

– О, Пол, – расплакалась я. – Нет. Нет.

– Я прошел еще не весь путь в ад. Но именно туда я и направляюсь.

С этими словами он зашагал прочь. Волшебство было разрушено. Я пыталась поговорить с ним об этом ночью, на следующий день, через день, но больше он ничего не сказал. Он словно сделал объявление, словно констатировал некий непреложный факт – и на этом все.

Я чувствовала, как моя спина покрывается холодным потом.

Чего я тогда не знала, так это того, что он действительно был прав. Но как он мог это знать? Может быть, был какой-то знак, может, его беспокоила какая-то легкая ноющая боль внутри, о которой он мне ничего не сказал? Он так никогда и не признался.

Мы вернулись в Джимми через пару дней после возвращения домой. Раньше не получилось – не позволили какие-то домашние дела, обычные бытовые хлопоты, требующие времени. Однако когда мы входили в офис доктора Честера, я была в полной уверенности, что нас ждут хорошие новости. Не считая того разговора перед отъездом, отпуск был для нас как глоток свежего воздуха. Теперь все, что нам требовалось – это хорошие новости, способные поддержать наш боевой дух.

Некоторое время мы просто болтали и обсуждали наш отпуск, но внутри меня все кричало: "Скажите же! Скажите нам цифры!"

Наконец доктор произнес:

– Ну что же, Пол… Результаты анализов, сданных перед отпуском, к сожалению, не так хороши, как мы надеялись.

Все в порядке, сказала я себе. Когда все только начиналось, нам объясняли, что у полностью здоровых людей уровень АФП временами может подниматься до 30. Два последних анализа остановились на 18. Насколько же они поднялись сейчас? До 25? До 30?

– На этот раз они поднялись… – он заглянул в папку, как будто впервые видел этот листок бумаги, – далеко за пятьсот. Боюсь, это сильно смахивает на рецидив.

– Что нужно делать? – одновременно спросили мы с Полом. Я едва могла дышать, мою грудь сдавило словно тисками.

Настала пауза.

– Нужна еще химиотерапия.

Я не могла в это поверить. Неужели Полу снова придется через это проходить? Точно как он сказал тогда – обратно в ад. Нам объяснили, что те же самые лекарства применять больше нельзя, потому что у организма уже выработался иммунитет на них. Это должны быть другие препараты. Все это не укладывалось у меня в голове. Я не могла себе этого представить.

Пол был просто убит этой новостью. Думаю, он знал, что ему, как мужчине, не пристало плакать на глазах у врачей, кроме того, он всегда был непокорным. Онкологи считают, что перед тем, как начинать лечение, пациент должен целиком и полностью осознать, что с ним происходит, и принять это, поэтому они просят пациента постоянно рассказывать, что, как он считает, с ним происходит. Они хотят, чтобы пациент сам объяснял происходящее, знал, что ожидает его впереди, и имел представление о возможных последствиях. Мы с Полом всегда гордились тем, что умели сдерживать слезы на людях, но в тот день, когда ему сказали, что болезнь вернулась, он едва дождался, когда мы вышли в больничный коридор, и тут же расплакался так, словно приближался конец света.

Томография, сделанная на следующей неделе, не выявила заметных крупных очагов заболевания. Доктор Честер сказал, что, возможно, где-то в организме Пола осталась небольшая опухоль, у которой, к сожалению, есть все шансы, чтобы снова вырасти до прежних размеров. Что касается показателей АФП, то они поднялись до 5 000.

После этого внутри Пола словно что-то сломалось. Он давал небольшие комментарии, делал замечания, из чего было видно, что он осмысливает происходящее. Но все чаще прямо посреди ночи мне вдруг становилось страшно, и я склонялась над ним, пытаясь рассмотреть, не посинели ли его губы, дышит ли он еще. Однажды ночью, когда Пол спал, я поднесла ладонь к его рту, чтобы ощутить тепло дыхания. Неожиданно он схватил мою руку, открыл глаза и посмотрел на меня.

– Что ты делаешь, Линдси? – спросил он.

– Хочу убедиться, что ты жив, малыш, – прошептала я.

– Черт подери, конечно, жив! – резко сказал он, и звук его голоса успокоил меня.

У него по-прежнему было достаточно сил для борьбы; он был настоящим героем снукерного стола, и я не сомневалась, что он будет бороться со своим противником изо всех сил.

Глава 29

Нелегкий труд

Сентябрь – декабрь 2005

Вместо того чтобы вернуться из отпуска к периоду ремиссии, Полу пришлось собрать все свои силы и начать еще один цикл химии, который должен был проходить каждые три недели вплоть до января 2006 года. К нам снова приехал Даррен, чтобы поддержать Пола. Его помощь была поистине неоценимой, но все равно каждый последующий курс лечения казался тяжелее предыдущих. Иногда у Пола не было даже сил, чтобы одеться, когда нужно было ехать в больницу. Он так и ездил – в пижаме и домашних тапочках, лишь набрасывая на плечи куртку.

В те дни, когда начиналась химия, нам приходилось все утра просиживать в этой жуткой комнате ожидания. Это был настоящий кошмар. На каждом втором стуле из голубого пластика сидел лысый пациент, сопровождаемый другом или родственником. На кофейном столике валялись те же самые журналы, что и в день нашего первого визита в марте. В углу комнаты стояла витрина с разными предметами, которые пациенты могли приобрести в процессе прохождения лечения, но единственное, что мне запомнилось – это три розовые банданы, те самые, что лежали там и в тот день, когда мы впервые появились в этом отделении. Они стали для меня олицетворением всей гадости и мерзости этого места.

Обычно после того, как у Пола брали кровь на анализ, у нас появлялось около двух часов свободного времени до начала химии, и тогда мы ходили в расположенный неподалеку Медицинский музей Теккерея. Там действительно было на что посмотреть, но, помимо всего прочего, там было еще и замечательное кафе. Официантки знали Пола и были очень обходительны с нами.

– Твой сэндвич с беконом сейчас будет готов, дорогой, – кричали они, завидев его, и всегда добавляли туда темный соус – как любил Пол. Такие мелочи на самом деле очень много значат, они хотя бы на несколько секунд могут облегчить тяжесть на душе. Мне все труднее и труднее было поддерживать в Поле бодрость духа, потому что я и сама отчаянно переживала. Ситуация выглядела откровенно паршивой. Я никогда не позволяла себе думать о самом плохом – я просто не могла себе этого представить – но время неумолимо шло вперед, а мне становилось все труднее находить позитив в жизни.

Опыт, который вы приобретаете, будучи больным раком, остается с вами на всю жизнь. Пол никогда не имел дела с иголками и уколами, но через некоторое время он стал в этом настоящим экспертом. Уколы, анализы крови и капельницы стали для него обычным делом, но теперь мы знали, что все это можно делать правильно, а можно – неправильно. Эта и без того не особо приятная процедура временами оборачивалась для Пола настоящим кошмаром. Когда ему назначали визит к доктору, Пол зачастую сначала заходил в амбулаторное отделение и просил одну из наиболее опытных сестер ввести ему канюлю, чтобы не рисковать и чтобы за это не взялся кто-то, кто будет целую вечность тыкать иглой в его вены, но так ничего и не сделает. Пол заглядывал в клинику, как на разведку, чтобы посмотреть, кто из сестер дежурит. Бывали дни, когда он хмурился и качал головой:

– О, нет, я не хочу, чтобы она это делала, Линдс. Она неумеха. Я пробуду там уйму времени, и все закончится тем, что она воткнет ее не туда, куда надо, и облегченно вздохнет после этого!

Одна из сестер как-то раз действительно промахнулась, пытаясь поставить капельницу, и задела нерв, так что пальцы Пола начали нелепо дергаться. Я знала, что он с трудом контролирует себя, и это было так мучительно.

Забавно – иногда ты думаешь, что если твой любимый человек болеет раком, да еще и на последней стадии, то он сможет справиться с чем угодно. Он уже столкнулся с самым худшим, поэтому все остальное можно легко пережить. Кое у кого из персонала просто на лбу было написано: "У вас же рак, вы умираете, так что вы жалуетесь на то, что в вас втыкают иголки?"

Однако любая мелочь по-прежнему имеет огромное значение, и никому не стоит об этом забывать.

Мы часто недоумевали, почему районная медсестра не может просто прийти к нам домой, взять у Пола кровь и прислать анализы в клинику ко времени нашего визита, но, вероятно, уровень АФП определяется какими-то специальными аппаратами, и нужно, чтобы всякий раз это был один и тот же аппарат. Единственное, что мы могли сделать, это приехать в Джимми во вторник и сдать кровь, чтобы в среду утром врачи занялись в первую очередь именно анализами Пола.

Когда у нас бывала назначена встреча с доктором, все остальные планы на день зависели от нее. Никогда невозможно угадать, как долго будут принимать каждого из пациентов, и как долго будут принимать тебя самого. В кабинет заходил кто-то, сидевший перед нами, и мы думали: "Ну вот, мы следующие". Прежде чем этот человек выходил, могло пройти пять минут, а могло – полчаса. В этот день пациенту, сидевшему в очереди перед вами, могли сказать, что ему осталось жить несколько недель, а могли обрадовать, что у него наступила ремиссия. В этих комнатах одни жизни разбивались вдребезги, а для других загоралась маленькая искорка надежды. Может, это и эгоистично, но пока вы и ваш любимый человек вынуждены сидеть и ждать, невозможно думать о судьбах других людей. Все мы находились в одной лодке, но это было единственное, что нас объединяло. Думаю, все пациенты воспринимали эту ситуацию примерно одинаково – наверняка не раз, когда Пол заходил к доктору, остальные сидели и думали: "Боже, ну почему он там так долго?"

Подобные вещи не волнуют вас, если вы крайне редко бываете в больнице. Но если вам приходится ходить туда каждую неделю – это совсем другое дело. В Джимми нам всегда говорили: "Понимаете, прием ведется утром по средам, так что вам нужно быть готовым к тому, что в приемной может быть много народу". Я готова была кричать на них: "Так почему не назначить прием на вечер вторника?" В эти дни нам приходилось переживать много разочарований, и они были полны стресса. Что бы мы ни делали, внутри нас все буквально кипело от возмущения.

Тот факт, что абсолютно ничего нельзя было изменить, очень тяготил нас. Трехдневный курс лечения начинался в среду, и длился до вечера пятницы, а это означало, что Пол будет отвратительно чувствовать себя еще в течение всего уик-энда. Как-то раз я спросила, нельзя ли сдвинуть курс на один день, перенести его на вторник, среду и четверг, потому что тогда Пол мог бы отлежаться в пятницу и более-менее прийти в себя к субботе. Дело в том, что как раз по субботам к нам частенько наведывались друзья Пола. Мне сказали, что это невозможно, и курс должен начинаться именно в среду. Когда я поинтересовалась, почему так, меня удостоили пристального взгляда и ответили: "Потому что так принято. Курс всегда начинается в среду".

Конечно же, мы с Полом понимали, что они просто выполняют свою работу, и большинство из них делает это превосходно; просто когда ты очень сильно фокусируешься на своих переживаниях, значение каждой мелочи преувеличивается, и ты постоянно думаешь о ней. Кто-то из них заботился о нас больше, кто-то – меньше. Например, с некоторыми сестрами мы всегда могли быть уверены, что Пола поместят в боковой палате, одного, без соседей. Скорее всего, они на самом деле делали все, что могли, и у них был огромный объем работы, но ведь твой собственный мир – это все, что у тебя есть. У Пола оставался лишь крошечный кусочек жизни, и я хотела, чтобы он был идеальным, и его не омрачали посторонние люди и медсестры, которые не могут правильно сделать катетеризацию.

Если бы сейчас кто-то сказал мне, что у меня рак, не знаю, что бы я делала. Я видела, как все это происходит. Какому нормальному человеку захотелось бы так провести свои последние дни? Не думаю, что я бы смогла через все это пройти, если бы мне предстояло закончить жизнь такой развалиной, в какую в итоге превратился Пол, особенно если бы врачи сказали, что никакое лечение уже не поможет, разве что даст возможность протянуть еще месяц-другой. Скорее всего, я бы сказала "нет". Я видела все это своими глазами. Я – боец, но я бы не прошла через все это ради всего лишь пары месяцев.

Бесспорно, это было тяжело для Пола, но он был не таким человеком, который мог бы позволить себе сдаться. Я бы тоже не сдалась. Меня спрашивают – помогла бы я ему, если бы он решил свести счеты с жизнью? Возможно, в том случае, если бы Пола постоянно мучили боли, если бы он был не в состоянии что-либо делать самостоятельно, если бы у него в жизни уже не осталось никаких радостей… Я не знаю. Если бы он сам этого захотел... Я действительно не могу ответить, потому что Пол был не таким человеком; он никогда даже не думал ни о чем подобном. Пока вы здесь, у вас всегда остается хоть какая-то надежда, пусть даже она с каждым днем становится все слабее.

По окончании каждого трехдневного цикла химии Пол, казалось, чувствовал себя все хуже и хуже. Его ноги постоянно были ледяными, так что ему приходилось все время носить термоноски, чтобы держать их в тепле. Кроме того, у него выпали ресницы, и мелкие пылинки очень часто попадали ему в глаза, так что мне приходилось помогать ему извлекать их. Среди всего того, что даровано нам природой, мы, наверное, меньше всего заботимся о ресницах – но только до тех пор, пока не лишимся их.

Стартовал очередной снукерный сезон, и 9 октября 2005 года Пол храбро вышел к столу в Престон Гильдхолл. Несмотря на то, что в тот день ему не удалось выиграть матч, он постоянно находился в центре внимания. За весь сезон 2005/2006 он не пропустил ни единого матча. Он выходил к столу, несмотря на то, что кончики его пальцев потеряли чувствительность, несмотря на потерю волос, несмотря на боль в животе. Он все время был в своих термоносках, и день ото дня худел из-за постоянной рвоты и отсутствия аппетита. Я всегда говорила, что если он чувствует себя в состоянии, то ему стоит выйти и сыграть, но если ему придется бросить турнир, люди поймут его. Но Пол никогда никого не подводил. Он просто делал то, что считал нужным. Он ни разу не ушел от стола, не закончив матч. По окончании игры он всегда был выжат, как лимон, но невероятно счастлив, что сумел сделать это. Его чувство собственного достоинства и профессионализм, проявленные в течение этого сезона, завоевали ему уважение игроков и фанов всего мира.