Текст книги "Легкое поведение"
Автор книги: Линда Джейвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Глава, в которой наш герой переживает чертовски тупой день, но красота возвращает его к жизни, а чувство долга расстраивает планы
На следующее утро Моррисон проснулся с отвращением к солнечному свету и тупой головной болью после вчерашних алкогольных излишеств и открытий. Он с отчаянием, а потом и со злостью подумал о Мэй и Джеймсоне. Как она могла? Он приказал себе выбросить ее из головы. С Мэй покончено. Урок усвоен. В конце концов, он занятой человек. И у него полно других, более важных дел, чем страдания по американской потаскушке с таким дурным вкусом, что она польстилась на Джеймсона. Да, она была потрясающе хороша и опытна в постели, как любая проститутка. Но все это меркло на фоне двуличия и предательства – да еще при полном отсутствии вкуса. Джеймсон? Моррисон был близок с ней лишь однажды. И они не были помолвлены. Слава тебе, Господи!
Нет, подумал он. Это невозможно, я не верю в то, что она била с Джеймсоном так же, как была со мной. И тем не менее эта родинка… Возможно, она упоминала о ней в разговоре с Джеймсоном. Ведь Мэй болтушка, да еще такая раскованная, и, несмотря на материнские запреты, в душе остается актрисой. Она могла брякнуть про родинку ради пущего эффекта – совсем как в тот вечер, когда после ужина повергла всех в шок своим заявлением о тайном желании выйти замуж за аборигена. Как у бы не было ему больно думать о том, что Мэй могла открыть столь сокровенную подробность недостойному слушателю, он пришел к выводу, что свалял дурака, поверив Джеймсону на слово. Ведь всем было известно, что Джеймсон отъявленный лгун, а Моррисон оскорбил Мэй своими подозрениями!
Он спрыгнул с кровати и умылся холодной водой. Потом с взъерошенными волосами и мыслями бросился в свой кабинет.
Открыв ящик секретера, Моррисон схватил письмо, которое получил накануне, перечитал и облегченно улыбнулся. Разгладил лист бумаги, окунул в чернильницу перо… В своем сладостном ответном письме он целовал Мэй от ладошек до изгиба локтей, гладил ее волосы, крепко прижимал к себе, называл «моя дорогая Майзи» и умолял хранить ему верность. В конце он добавил несколько едких острот в адрес Джеймсона, справился о ее здоровье и передал наилучшие пожелания Рэгсдейлам. Запечатав конверт воском и скрепив своей печатью, Моррисон отослал Куана на почту. Отныне он не собирался доверять свои письма ненадежным почтальонам – таково было его твердое намерение.
День прошел в рабочей суете, как всегда бывало, когда Моррисон собирал материал для очередной телеграммы в «Таймс». Ходили слухи, что японцы бомбят Владивосток. Моррисон провел переговоры с японскими дипломатами и военными атташе, каждый из которых знал о текущих событиях меньше, чем предыдущий собеседник. Когда он попробовал проверить информацию Грейнджера у японского военного атташе, полковника Доки, ответ последнего уместился в одном слове, звучавшем одинаково пренебрежительно на всех языках: «Утка!»
В тот же день от Грейнджера пришла новая телеграмма с инструкциями: «Скажи, что сведения получены из надежного источника, но не от меня и не от Ньючанга».
Профессиональная непригодность Грейнджера бесила Моррисона. Именно надежность была залогом их успешной работы. Чтобы правильно оценивать ситуацию, необходимо было опираться на факты. В этом смысле он не мог полагаться на бестолкового Грейнджера. Это было равносильно тому, чтобы доверять россказням зловредного Джеймсона о Мэй. «Вся моя информация исходит из надежных источников, иначе я бы не отсылал ее», – пробормотал он себе под нос, отправляя в огонь фантазии Грейнджера.
Он как раз ставил кочергу на место, когда в кабинет вошел Куан с новой телеграммой, теперь уже от Лайонела Джеймса. Усаживаясь с ней за стол, Моррисон вдруг увидел себя Гулливером в стране лилипутов, связанным по рукам и ногам маленькими человечками. Боже правый… Сообщение Джеймса, предназначенное для публикации, изобиловало новостями и слухами о текущих и предстоящих передвижениях японской армии. Моррисон был возмущен столь очевидным отсутствием проницательности, тем более у корреспондента, который был участником боевых сражений в ходе англо-бурской войны и конфликта в Судане. С каким удовольствием смаковали бы эту информацию русские! Скомканная телеграмма Джеймса полетела в огонь вслед за писаниной Грейнджера.
На стороне молодых – Грейнджера, Джеймса, да и Игана – тоже была сила; Моррисон готов был это признать. Но прозорливость, рассудительность, хладнокровие и мудрость все-таки были привилегией возраста.
Близилась ночь, а Моррисон все мучился сомнениями, стоит ли написать Мэй еще одно письмо. Он и сам не мог сказать, почему так отчаянно сопротивляется этому желанию. Гордость, побуждавшая его к действию, одновременно призывала сделать паузу. Клевета Джеймсона разбередила ему душу куда сильнее, чем он хотел бы в этом признаться.
На следующее утро Моррисон нацепил фетровую шляпу, накинул плащ и отправился по пыльным улицам к Вратам небесного спокойствия. Выйдя из ворот, он окунулся в привычную суету Южного города. Здесь все было проникнуто духом предпринимательства – начиная от приютившихся в переулках цирюлен, Контор переписчиков и гадалок и заканчивая шумными магазинами. Фасады домов пестрели вывесками, стилизованными под предлагаемый товар, – деревянные расчески, декоративные виноградные лозы, сосуды под вино, подошвы мужских ботинок. Из аптеки, где торговали травами, на улицу просачивались таинственные запахи китайской медицины. Из чайной вырывалось стаккато местных болтунов, а на Полишинг-стрит, перед чайным павильоном Хэвенли Хэппи, уже собиралась толпа зевак, чтобы посмотреть движущиеся картинки – «электрические тени» – на оборудовании, привезенном аж из Германии. Дальше к югу простирался район Небесного моста, знаменитый своими борделями – «приютами поющих девочек» – и бандами оборванцев, которые умудрялись избавить прохожего от часов и кошелька, прежде чем тот успевал заметить их приближение.
Иностранцы из числа знакомых Моррисона с пафосом превозносили чудеса древней столицы. Его подруга, леди Сьюзан Таунсхенд, даже писала об этом книгу – «Мой китайский дневник», так она собиралась ее назвать. Она показывала ему наброски. Это были живые описания авантюр вроде прогулки на «велорикше» (одной поездки леди Сьюзан хватило) и посещения опийного притона. Нельзя сказать, чтобы Моррисон оставался равнодушным к экзотике Китая и удивительным открытиям, которые эта страна преподносила едва ли не ежедневно. И все-таки он полагал, что подобные литературные экзерсисы были уделом женщин, дилетантов и профессиональных путешественников – по никак не профессионального журналиста. С тех пор как десять лет назад он опубликовал репортаж «Австралиец в Китае», он предпочитал доверять свои впечатления только личному дневнику.
Подойдя к толпе горожан, собравшихся для какого-то развлечения, Моррисон с радостью влился в нее. В центре стоял человек с шестом, на котором гнездились три певчие птички. Легкий взмах руки – и птички взвились в небо. Когда фокусник свистнул, они друг за другом вернулись на шест, исполнив поклоны своими укороченными хвостами. Зрители смеялись и аплодировали, вознаграждая фокусника дождем медных монет.
Наконец Моррисон добрался до конечного пункта своего маршрута, улицы Люличан, где прежде располагались императорские печи, в которых отливали золоченую черепицу для крыш Запретного города. Ныне на улице Люличан процветала торговля антиквариатом, книгами, и для Моррисона это было излюбленным местом паломничества. За богато украшенными витринами скрывались драгоценные сокровища редких древних рукописей и фолиантов, старинных гравюр и каменных оттисков, а также разнообразные безделушки вроде нефритовых колец, бутылочек с нюхательным табаком и нэцке. Треск костяшек на счетах, позвякивание чайных чашек о блюдца, воркующие звуки торговли между покупателем и продавцом сегодня были особенно приятны.
Спустя полчаса, с маленьким свертком под мышкой, Моррисон, насвистывая, возвращался через Врата небесного спокойствия. Пребывая в благодушном настроении, он достал из кармана несколько монет, чтобы бросить жалким попрошайкам, которые подпирали стену, словно мешки с тряпьем. Это были счастливчики – каждое утро приезжала тележка, в которую грузили тела тех, кто не пережил прошедшую ночь.
Вновь оказавшись в Северном городе, Моррисон ускорил шаг, направляясь в сторону улицы Марко Поло в восточной части Посольского квартала, неподалеку от Врат Небесного спокойствия, к дому сэра Роберта Харта, главного инспектора китайской таможенной службы. Харт был самым влиятельным иностранцем во всей Поднебесной. «Наш Харт» – как называла его императрица Цыси.
А… доктор Моррисон. – Харт выплыл из своего кабинета, держа в руке визитную карточку журналиста. Он выглядел безупречно в своих серых брюках в полоску, черном пиджаке с жилеткой и с аккуратно расчесанной белой бородкой. Единственным диссонансом в этом ансамбле смотрелся узкий голубой галстук. Однажды, отдыхая на Западных холмах, Харт потянулся за своим, как он думал, черным галстуком – и вовремя успел отдернуть руку, потому что «галстук» на самом деле оказался маленькой ядовитой змеей. С тех пор инспектор Харт носил только голубые галстуки.
Хотя ему и был оказан сердечный прием, Моррисон не мог избавиться от ощущения, что Харт относится к нему с не меньшей настороженностью, чем к черным галстукам. Он знал, что Харт не одобряет ни его резких выпадов в адрес императрицы Цыси, ни милитаристских настроений, ни симпатии к Японии. В свою очередь Моррисон подозревал, что ирландец Харт, который за последние сорок лет лишь дважды выезжал в Европу и оскандалился тем, что сожительствовал с местной женщиной, смотрел на мир сквозь китайские очки. Харт яростно защищал «боксеров», называя их патриотами, а их движение – изначально «справедливым». Моррисона это ужасно злило. И тем не менее из всех его знакомых в Мандаринате он доверял только Харту – как источнику достоверной информации о мнении императорского двора по поводу войны.
В тот день Моррисону удалось выудить у Харта лишь сведения общего характера: Китай, скорее всего, сохранит нейтралитет. Однако, как предупредил Харт, в условиях возрастающей угрозы для китайцев – и прежде всего для жизни и собственности граждан в Маньчжурии – нейтралитет может быть пересмотрен. Императорский двор не будет нести ответственность, если население страны окажет сопротивление японскому вмешательству. Это все, что смог или захотел поведать Харт.
Моррисон уже собирался уходить, когда с прогулки вернулась розовощекая племянница Харта, очаровательная умница Джульет Бредон. Пять лет назад, во время групповой экскурсии на Западные холмы, Моррисон и Джульет, тогда восемнадцатилетняя, спрятались от занудного старого миссионера в китайском храме. Но упрямый старик все равно отыскал их и настоял на том, чтобы они присоединились к группе за чаем с бисквитами. «Плохие бисквиты, а чай еще хуже», – заметил потом Моррисон, на что юная Джульет ответила мелодичным смехом.
– Здравствуйте, доктор Моррисон, – приветствовала она его со счастливой улыбкой. – Мы так давно не виделись.
– Здравствуй, Джульет. – Моррисон улыбнулся в ответ. – Замечательно выглядишь в столь чудесное утро.
– Доктор Моррисон как раз уходит, – встрял ее дядя.
Старый цербер, мысленно огрызнулся Моррисон и откланялся. Он спешил на следующую встречу – с мандарином по имени Хван, под предлогом того, чтобы поздравить Хвана с получением одной из высших наград императорского двора.
Хван и его переводчик Кван приняли австралийца с изысканной вежливостью, блюдом сладостей и ароматным листовым чаем из Хунаня. Как только Моррисон попытался подвести разговор к военной теме, Хван заговорил о недавнем вторжении британцев в Тибет.
– Тибетская экспедиция проведена исключительно в интересах Китая, – возразил ему Моррисон. – Как вы знаете, Российская империя пытается взять в кольцо британскую Индию. Если им это удастся, ни одна из наших стран не выиграет. В то же время Далай-лама XIII столь дружески настроен к России, что держит у себя русского советника. Ходят упорные слухи, будто китайский императорский двор подумывает о том, чтобы разрешить ему впустить в Тибет русских. Англия не хочет, чтобы Тибет оставался дикой и варварской страной без правителя. Но точно так же не хочет видеть Тибет вотчиной царской империи. Нет, он должен стать еще одной провинцией Китая, управляемой так же, как Юньнань и Сычуань.
Кван перевел сказанное Хвану, после чего передал ответ:
– Англия действительно не имеет территориальных Притязаний на Тибет?
– Мы не возьмем и пяди тибетской земли. Только Китай должен сделать Тибет сильным.
– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – сказал Кван после долгой паузы, – но я припоминаю, что в 1900 году мистер Янгхазбенд [16]16
Янгхазбенд, Фрэнсис Эдуард (1863–1942) – британский разведчик и путешественник, глава британской вооруженной экспедиции в Тибет в начале XX в.
[Закрыть]написал письмо в вашу уважаемую газету. Я прочитал его и заучил наизусть – этот навык остался у меня после изучения китайских классиков. Если позволите, я бы хотел процитировать одну строчку этого письма, которую никогда не забуду…
Моррисон кивнул, стиснув зубы в ожидании неизбежного. Он прекрасно знал, что ему предстоит сейчас услышать.
– Так вот он сказал, я цитирую: «Земля слишком мала, а территория, которую они занимают, слишком велика и богата, и в нынешнюю эпоху, когда межнациональное общение так тесно, нельзя позволить китайцам держать Китай при себе». – Кван перевел эти строки, и хозяин снова обратился к гостю: – Что вы на это скажете, доктор Моррисон?
– Я полагаю, – произнес Моррисон тоном, не допускающим никаких сомнений, – что межнациональное общение выгодно Китаю в той же степени, что и Британии.
Хван, выслушав перевод, улыбнулся и предложил гостю еще чаю. Моррисон воспринял это как намек на то, что пора уходить.
Чертовски тупой день, думал он, шагая к дому. Но тут его взгляд упал на набухшие лоснящиеся почки ивовых деревьев, на проталины в рукотворных каналах. Воркующая музыка наполняла воздух. Он поднял голову и увидел, что над ним парит стая белых бумажных голубей, – лакированные бамбуковые свистки крепились к их хвостам тонкой медной проволокой. Птицы кружили в ослепительном лазурном небе над сверкающими золотыми крышами императорского дворца. Моррисон почувствовал прилив вдохновения. Недавняя грусть растаяла в лучах весеннего солнца. Он ускорил шаг.
Во дворе своей резиденции он увидел, как в бамбуковой клетке на яблоне щебечет новый жаворонок повара, а золотая рыбка, любимица его слуг, плещется в бело-голубой керамической ванне, гоняясь за стрекозами, порхающими над самой водой. Горшечные орхидеи, заботливо окученные Куаном, вот уже несколько дней ласкали глаз нежными бело-розовыми цветами. Молодая трава прорастала между булыжными камнями и в расщелинах черепицы на крыше. Природа оживала. Моррисон вдруг понял, что больше ни минуты не будет ждать писем и бороться с сомнениями.
– Куан!
Бой вынырнул из дома и поспешил к нему.
– Мы едем в Тяньцзинь.
И тут его настигло разочарование, поскольку Куан протягивал ему телеграмму. Лайонел Джеймсон был на пути в Пекин. Тяньцзинь отменялся. Если приезд Грейнджера ни за что не остановил бы Моррисона, с Джеймсоном, увы, была другая история.
Прошло больше двух недель с той поры, как он встретил мисс Мэй Рут Перкинс, и один месяц с начала русско-японской войны. Оба эти события казались сейчас далекой историей.
Глава, в которой прославленный военный корреспондент описывает схватку с тофу, а Моррисон вступает в ряды борцов за будущее журналистики
Итак, мы в Иокогаме, в комнате со стенами из зубочисток и бумаги, я сижу разутый. Не могу сказать, что все это мне по душе. Мы сидим по-турецки. Ноги ноют, сил нет. Бринкли сует мне под нос какие-то странные блюда. Я не узнаю, что за продукты передо мной. Все очень изысканно, но съедобным не выглядит.
– Вот это еда. – Лайонел Джеймс показал на свою тарелку с отварной бараниной под каперсовым соусом. – Знаешь, с чем я сравниваю все эти суши-сашими? С обрывками информации о войне, которые японское правительство подсовывает корреспондентам вместо того, чтобы допустить их на фронт. Красивая упаковка, а сущность никчемная. Впрочем, нашего коллегу Бринкли это ничуть не смущает. Я имею в виду, ни качество информации, ни качество еды. Наш человек в Японии стал настоящим аборигеном. Лопочет по-японски, ест сырую рыбу палочками, взял себе в жены миниатюрную японочку. Он уверяет меня, что японцы – великие эстеты, и гордится достижениями своей приемной родины больше, чем своими собственными.
Подталкивает ко мне блюдо. На нем лежит нечто похожее на мокрые шнурки от ботинок какого-то эльфа. «Морские водоросли», – поясняет он, как будто это должно стимулировать мой аппетит. Потом заставляет меня съесть нечто вроде молочного брикета. Он разваливается, когда я цепляю его вилкой, и вкус у него какой-то мокрый. Бринкли говорит, что белка в этой дряни больше, чем в отбивной. И вот тогда мне становится ясно, что он уже прошел критическую точку и обратного пути нет. Видит Бог, сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы вернуть его к обсуждению интересующей нас темы.
– Ты видел его жену? – спросил Моррисон.
– Нет. Но слышал, что она дивно хороша.
– Это точно. Интересно наблюдать за этой парочкой, потому что многое становится понятным в Бринкли. Внешне она производит впечатление слабой и хрупкой дамочки, во всем подчиняющейся своему мужу. На самом деле это она ведет его по жизни, как здешние фермеры водят быков за кольцо в носу. А наш коллега-подкаблучник подчиняется ей – и ее стране – с той же преданностью, что Мохаммед Аллаху. Я так понимаю, что твой план вести репортажи с места боевых действий приводит его в дрожь, хотя он и маскирует свои страхи приобретенной восточной уклончивостью.
– Я не понимаю, чего он так боится! Мой план – просто находка и для нашего работодателя, и для всей журналистики! – Джеймс стукнул кулаком по столу. Заплясала посуда. Куан заглянул проверить, все ли в порядке. – Извини, старина. – Гость понял, что погорячился.
Когда Моррисон описывал Джеймса Дюма, он упоминал о твердом характере парня. Но совершенно упустил из виду, что другой отличительной чертой его коллеги была чрезмерная эмоциональность.
– Джордж Эрнест, – продолжил Джеймс, – я вел репортажи из Африки и Индии. Доставлял свои отчеты голубиной почтой, на верблюдах и лошадях, гелиографами, бутылками, полевым телеграфом, кораблями, головорезами-пуштунами, длинноногими эфиопами. Смешно в наш век, век беспроволочного телеграфа, жить по старинке и к тому же так рисковать. Наши паровые прессы могут печатать сотни тысяч газет в час. Но что толку, если они будут печатать устаревшие новости? – Он собрался было снова обрушиться на стол с кулаками, но вовремя одумался. – Читатель заслуживает лучшего. Мы заслуживаем лучшего. Будущее журналистики связано с радиоволнами.
– Согласен. В конце концов, двадцатый век на дворе. – Моррисон неожиданно обнаружил, что заразился энтузиазмом коллеги.
Благодарная улыбка на мгновение озарила лицо Джеймса, пока он рылся в кармане в поисках трубки и кисета.
– Да, с Бринкли проблема, – сказал Моррисон, наблюдая за тем, как парень ловко набивает трубку пожелтевшими от табака пальцами. – На самом деле проблем даже две. Одна из них – давление со стороны японцев. Их беспокоит вопрос цензуры наших репортажей. Как ты знаешь, они помешаны на том, чтобы контролировать все новости, поступающие с полей сражения. Бринкли понимает, что, если у японцев возникнут претензии, они придут к нему.
– Я готов взять на себя полную ответственность за свои репортажи.
На Востоке это не пройдет.
– Но я не восточный человек. А в чем вторая проблема?
– Она очевидна. Японцы до сих пор отказывали всем журналистам и большинству военных атташе в доступе на фронт. Так что, если просочится новость о том, что они дали «Таймс» разрешение вести репортаж прямиком из Порт-Артура, да еще с их корабля, это вызовет бурю протестов среди остальных корреспондентов. На фоне твоих репортажей их телеграммы будут выглядеть еще более устаревшими и второсортными. Не говоря уже о японских военных моряках, твои же братья по перу будут следить за тобой, как стервятники. Все это, разумеется, ставит Бринкли, как твоего коллегу, в довольно затруднительное положение.
Джеймс сосредоточенно пыхтел своей трубкой, наполняя комнату ароматом табака и облаком упрямства.
– Это не моя забота.
Моррисону нравился Джеймс. Он искренне желал успеха и ему, и родной газете. И был полон решимости помочь обоим – да, он сделает все от него зависящее, чтобы этот успех состоялся.
Он вдруг подумал о том, что уже достиг того возраста и положения, когда можно отказаться от компромиссов, навязываемых юности. Ему уже не было необходимости спать на коротких кроватях. События последних дней – романтическое увлечение, вынужденное безделье – поколебали его душевное равновесие; новая цель, новая миссия должны были его восстановить.
– Мы попросим британского посланника в Японии, сэра Клода Макдональда, помочь нам. – Моррисон как бы со стороны услышал произнесенные им слова «мы» и «нам». Он взял на себя обязательство. И от этого на душе стало хорошо.
– Ты знаком с сэром Клодом? – с надеждой в голосе спросил Джеймс. – Со слов Бринкли, сэр Клод уже сказал ему, что мы напрасно тратим наше время и деньги работодателя. Адмирал Ноэл, командующий Китайской станцией [17]17
Имеется в виду Китайская военно-морская станция, составная часть Дальневосточного флота Англии, в некоторой степени игравшего роль противовеса сильному флоту Японии.
[Закрыть], сильно давит на посланника, настраивает его против нас. Как говорит Бринкли, Ноэл бесится от одной только мысли о том, что, допустив малейший промах или утечку информации, мы скомпрометируем нейтралитет Британии. Или создадим своего рода прецедент, из-за которого журналисты станут требовать беспрепятственного доступа к любым военным действиям и права свободного ведения репортажей с места событий. Я подозреваю, что это и есть реальная проблема, franchemenfi [18]18
Честно говоря (фр.).
[Закрыть]. – Джеймс произнес французское слово, как истинный англичанин, хрустнув шипящим звуком.
– В этом ты прав, – согласился Моррисон. – Макдональд, возможно, и блестящий офицер, но талантом дипломата не отличается. Ему следует поучиться противостоять таким, как Ноэл. Знаешь, говорят, что лорд Салисбери назначил Макдональда посланником только потому, что искренне верил, будто Макдональд обладает доказательствами, что он, Салисбери, и есть Джек-потрошитель.
У Джеймса глаза едва не вылезли из орбит.
– Что, правда?..
– Нет, конечно же нет, – ответил Моррисон. – Это всего лишь сплетни. Но правда то, что Макдональд – нерешительный, эгоистичный сухарь, который, как вода, неизменно стекающая вниз, всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Тем более в ситуации, когда на него давят. Знаешь старый анекдот: в чем разница между дипломатом и девственницей?
– И в чем же?
– Если дипломат говорит да, это означает возможно. Если дипломат говорит возможно, это означает нет. Если дипломат говорит нет, значит, он не дипломат.
– А девственница?
– Если девственница говорит нет, это означает возможно. Если девственница говорит возможно, это означает да. Если девственница говорит да – что ж, она уже не девственница.
– Ха! Надо запомнить.
– Как бы то ни было, наша задача на сегодня – действовать с Максимальной конспирацией. И работать с японцами. Если удастся сломать их, дальше все пойдет как по маслу.
– Я – гений конспирации, – заверил Джеймс. – И с японцами уже работаю.
Что-то в интонации Джеймса подсказало Моррисону, что в этой истории есть второе дно. Но если он о чем и догадался, то виду не подал.
– Что ж, значит, так и договоримся, – произнес Моррисон после паузы. – Я напишу сэру Клоду. Не стану упоминать о нейтралитете, поскольку он может усмотреть в этом подвох. Лучше я распишу в красках, как благодаря твоим прямым репортажам с линии фронта, если тебе это разрешат, «Таймс» станет главным вестником войны. Это благоприятно отразится на каждом из нас и укрепит авторитет Британии. Я сделаю комплимент его прозорливости и отваге, которые он проявил, поддерживая нас, и заверю в том, что в том числе и его рукой в историю журналистики будет вписана новая страница.
Моррисон упивался восхищением, которое отразилось на лице Джеймса.
