Текст книги "Легкое поведение"
Автор книги: Линда Джейвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Глава, в которой Моррисон размышляет о природе обещаний и романтике и вновь убеждается в некомпетентности Грейнджера
– И что в ответ пообещала тебе она? – спросил Дюма, как только поезд отошел от заставы Шаньхайгуань.
– Ничего, – ответил Моррисон. – Как и следовало ожидать. У женщин всегда больше причин для беспокойства, потому они и требуют с мужчин обещания, по крайней мере поначалу. Ведь мужчины легко и быстро переключаются на другой объект внимания. А женщинам требуется время, ну и определенный статус, чтобы обучиться предательству. Полезную роль в этом смысле играет институт брака, поскольку он пробуждает в женщине интерес к изменам.
– Ты неисправимый циник.
– На самом деле романтик. Но я бы назвал свой взгляд на человеческую природу скорее реалистичным, нежели циничным. – Моррисон выглянул в окно. – Должен признать, я сильно увлечен ею. Она просто находка, в ней столько жизни, огня.
– И десять миллионов золотом в придачу.
– Ну и кто из нас циник?
– Только не я. Так же, как и ты, я всего лишь реалист.
Моррисон закатил глаза, но упоминание о богатстве Мэй произвело на него большее впечатление, чем он рассчитывал.
– Ага, вот и Куан с нашим чаем.
Вырвавшись из горных ущелий, поезд пыхтел по равнине. Снега на полях уже не было. Проклюнувшиеся из земли ростки чеснока тянули к солнцу свои нефритовые головки. Из труб фермерских домиков вился дымок, на крышах в плоских плетеных корзинах грелись початки кукурузы, из-под карнизов свисали связки китайской капусты. Несмотря на холода, крестьяне не прекращали свой тяжкий труд. Соломенным хлыстом мужчина погонял осла, который еле тащил за собой тележку, доверху набитую кукурузными стеблями. Взмахивая тяжелыми молотками, его односельчане дробили камни, добывая гравий. На заднем дворе девушка, семеня перевязанными ножками, разбрасывала зерно для кур.
Моррисону вдруг показалось нереальным, что далеко отсюда, на западе, по ту сторону Бохайского залива, на суше и на море бушевала война. И что он провел эту ночь – и утро – в столь интимной обстановке, да еще с таким очаровательным созданием.
– Твоя мисс Перкинс определенно редкий экземпляр, – заметил Дюма. – Ее стиль и манеры напомнили мне Алису Рузвельт, чей отец однажды сказал, что может быть президентом Соединенных Штатов или следить за Алисой, но заниматься одновременно тем и другим он не в силах. Я бы нисколько не удивился, если бы по примеру мисс Рузвельт мисс Перкинс прямо в одежде прыгнула в бассейн или начала палить в воздух из пистолета, чтобы развлечь компанию, окажись у нее под рукой бассейн или пистолет.
– Ты прямо-таки помешался на мисс Перкинс, – проворчал Моррисон. – Пожалуй, это у тебя наклевывается роман.
– Ты шутишь.
– Ни в коем случае.
– Воn giorno!
Перед ними материализовался Гуидо Пардо, корреспондент газеты «Ла трибуна», и со средиземноморским энтузиазмом расцеловал обоих в щеки. Он только что прибыл из Санкт-Петербурга, где русские хвастали тем, что уже собрали стотысячное войско в маньчжурском городе Харбин, в пятистах сорока милях к северо-востоку от Порт-Артура. Каждый день они посылали в зону боевых действий подкрепление из пяти тысяч солдат. Правда, суровая погода создавала трудности, препятствуя успеху военной кампании.
– Что ж, хотя бы это радует, – сказал Моррисон.
Пардо еще больше порадовал Моррисона, когда привел новые доказательства некомпетентности его коллеги и «заклятого друга» Грейнджера. В Ньючанге Пардо довелось сразиться с Грейнджером на бильярде. За соседним столом играли русские офицеры. Грейнджер, хвастая «отменным» знанием русского языка, якобы подслушал их разговор, а потом заговорщически шепнул Пардо:
– Сорок пять раненых.
– В каком сражении? – невозмутимо спросил Пардо. Русский был его вторым языком.
– Не могу точно сказать, – сказал Грейнджер, и у него забегали глазки. – Похоже, в последнем.
– Я уж не стал говорить ему, что русские просто обсуждают cчет игры, – сказал корреспондент Моррисону и Дюма. – Buffone! [9]9
Шут (итал.).
[Закрыть]
Все трое дружно посмеялись над Грейнджером.
В обществе Пардо время пролетело незаметно, и в начале четвертого пополудни вдали показались массивные стены Пекина.
Когда поезд подошел к городу и остановился у руин ворот Сичжимэнь, разрушенных во время «боксерского» восстания, Моррисон испытал радостное волнение от встречи со средневековой столицей, которая вновь приветствовала его своими каменными объятиями, вселяя чувство уверенности, уюта, защищенности. И одиночества.
Глава, в которой чихание сопровождается находкой, Куан предлагает свой взгляд на природу зла, раскрывается опасный секрет, а Моррисон радуется песчаной буре
Перед возвращением в Тяньцзинь Дюма предстояло ночевать в британской миссии. Его уже ждал экипаж. Пардо собирался остановиться у друзей. Мужчины тепло попрощались.
Пока они с Куаном тряслись в повозке по знакомым пыльным улицам, Моррисон предавался грусти. Надо же, Мэй была в Пекине, а он об этом не знал. Как же это угнетало его! Он бы с таким удовольствием показал ей город, рассказал его историю, богатую и удивительную. Джеймсон все-таки осел. Моррисон был уверен в том, что ни разу не слышал от К. Д. упоминания о том, что некая американская наследница мечтает познакомиться с ним за ланчем; от такого приглашения никто бы не отмахнулся.
Расправив грудь, дабы встряхнуться от тоски, Моррисон вдохнул пыльный воздух и, чувствуя, что вот-вот чихнет, полез в карман пиджака за носовым платком. Но нащупал что-то более мягкое и свежее. Каково же было его изумление, когда он извлек из кармана дамский носовой платок, обрамленный кружевами и украшенный вышитой монограммой МРП.
Какой милый сюрприз!
Начисто позабыв о том, что собирался чихнуть, Моррисон прижал к лицу кусочек нежной ткани. Она еще хранила аромат духов, и ее прикосновение было подобно прощальному поцелую.
Боже, как хороша эта девушка с лучистыми глазами! Сколько в ней жизни!
Их тряский маршрут пролегал к воротам Небесного спокойствия, потом на восток и снова к северу, вверх по проспекту Колодца княжеских резиденций, так близко примыкавшему к Запретному городу, что с заходом солнца улица полностью погружалась в тень, отбрасываемую дворцовыми стенами.
Когда повозка остановилась возле его дома – солидная постройка из серого кирпича, некогда принадлежавшая маньчжурскому принцу, – Моррисон попытался взглянуть на него глазами Мэй. Он живо представил себе ее восторг при виде грозного оскала каменных львов, гордо восседающих при входе, резного Шира под лапой самца и куба под лапой львицы. Он рассказал бы Мэй о том, как жители Пекина легко определяли статус человека по фасаду его дома, точно так же как положение при дворе – по узору вышивки на платье. Зажиточный обыватель мог украсить убогий вход в дом фресками и шелковыми фонариками, но этим невозможно было никого обмануть. Моррисон не преминул бы обратить внимание дочери сенатора на впечатляющий вид его «Скромной» обители.
Следуя за Куаном к высокой резной стене, загораживающей Проход во внутренний двор, – «духовной ширме», призванной отгонять злых духов, которые, по китайским поверьям, могли продвигаться только по прямой, – он улыбался. Ему вдруг пришла в голову любопытная мысль, и, показав на стену, он спросил у боя:
– Куан, ты веришь в то, что злые духи передвигаются только по прямой? Мне всегда казалось, что зло имеет привычку выныривать из-за угла.
Куан на мгновение задумался.
– Это люди не передвигаются по прямой, – с еле заметной улыбкой ответил он. – Не могут себя заставить. Так и норовят свернуть за угол. А там их и подкарауливают злые духи.
– А!..
В аккуратном дворике за ширмой их встретила набухшая почками карликовая яблоня; в бамбуковой клетке среди ее ветвей нежно щебетал монгольский жаворонок. Весенний фестиваль начался шестнадцатого числа этого месяца, и все вокруг выглядело по-новогоднему свежим – от ярко раскрашенных решеток на окнах до каллиграфически выписанных двустиший на створках дверей. Миниатюрные мандариновые деревца в кадках наполняли воздух тонким цитрусовым ароматом. Из глубин тридцатикомнатной резиденции доносились гортанные звуки разговора на пекинском диалекте. Серая кобыла Моррисона тихо ржала в конюшне.
Обычно Моррисон с особым удовольствием смаковал этот момент возвращения из поездки, когда звуки и запахи дороги – свист и грохот паровых двигателей, визг и толкотня толпы, крики кули и топот копыт – постепенно растворялись, уступая место знакомым ритмам и ароматам ставшего родным дома. Однако на этот раз у него возникло чувство, будто на сцену упал мрачный серый занавес и веселый красочный мир, в котором он пребывал еще вчера, растаял, обратившись в иллюзию.
Во двор вышла хрупкая, миловидная девушка с метлой в руках. Хотя она выглядела не старше шестнадцати, волосы у нее были убраны на манер замужней женщины. Завидев мужчин, девушка резко отпрянула в сторону и, крепче вцепившись в метлу, уставилась под ноги.
Повернувшись к Куану, Моррисон с удивлением обнаружил, что его всегда невозмутимый бой побледнел.
Прежде чем он успел попросить объяснений, Куан и девушка вступили в тихий напряженный диалог, но говорили они слишком быстро, чтобы Моррисон мог уловить суть. Он догадался лишь о том, что эти двое знакомы друг с другом и потрясены столь неожиданной встречей.
– Кто эта девушка, Куан? – спросил Моррисон, когда разговор завершился.
– Она… – Куан, похоже, тщательно подбирал слова. Он оглянулся на девушку, которая принялась мести двор с сосредоточенностью, показавшейся Моррисону необъяснимо трогательной. Ее тонкие брови слегка нахмурились. – Мы с ней друзья детства. Она – новая жена повара.
– В самом деле? – Моррисон был удивлен. Он искренне симпатизировал своему шеф-повару, молчаливому старому вдовцу, который был знатоком хорошей кухни и трепетно заботился о комфорте Моррисона. Но вряд ли его можно было назвать самым обаятельным человеком на свете. Его узкие глаза казались прорезями, оставленными на лице тонкими лезвиями высоких скул. Нос был необычно плоский для северянина, рот широкий и неэстетичный. Повара никак нельзя было сравнивать с Куаном, чьи большие умные глаза, ровные брови, гордый нос и красиво очерченный рот не оставались без внимания даже у знатных дам из числа знакомых Моррисона. Моррисон не ожидал, что новая жена повара окажется столь изящной и юной красавицей.
– Возможно, я ошибаюсь, но она явно не рождена служанкой, – заметил он.
Куан напрягся:
– Никто из нас не рождается слугой. Ни один родитель не пожелает такой участи для своего ребенка. Всему виной… как это вы говорите? – обстоятельства.
Моррисон понял свою ошибку:
– Конечно. Я просто хотел спросить, что за обстоятельства привели ее сюда?
Они направлялись к библиотеке, которая находилась в специально отстроенном крыле с южной стороны двора.
Куан окинул Моррисона испытующим взглядом:
– Я вам скажу, но вы не должны никому рассказывать. Даже ее мужу.
В Моррисоне взыграло любопытство.
– Говори.
Голос Куана понизился до шепота:
– Ее отец был сторонником Тань Сытуна. Знаете такого?
Тань Сытун был одним из «Шестерки джентльменов», чьи идеи реформирования китайской системы правления в целях укрепления и модернизации страны нашли отклик у молодого императора Гуансюя. Реформаторы доказывали, что Китаю надлежит перестроить все, начиная от культуры земледелия и заканчивая железными дорогами и армией. Они ратовали и за наделение правами женщин, и за всеобщее образование. Реформы продолжались ровно сто дней, пока не всполошилась тетя Гуансюя, императрица Цыси, вместе со своими царедворцами-ретроградами. Императрица арестовала племянника и заточила его в павильоне дворца. После этого она казнила лидеров движения, в числе которых был и Тань Сытун. Несколько их сподвижников ушли в подполье и выступили против династии Цин, обвиняя маньчжуров во всех бедах Китая и провозглашая курс на создание, по примеру Японии, конституционной монархии и даже республики.
Моррисон с энтузиазмом воспринял реформаторское движение. Он даже предлагал одному из лидеров оппозиции свою помощь, но ее, к сожалению, не приняли, что было вдвойне печально, поскольку спустя пару лет тот человек был казнен.
С вновь открывшимся интересом Моррисон оглянулся на девушку, которая по-прежнему мела двор. Он обратил внимание на то, что ее ступни, будучи крохотными, были связаны, но неплотно.
– Я очень хорошо знаю, кто такой Тань, – сказал он Куану, чиркнув пальцем по горлу.
Куан кивнул и нервно покосился на девушку.
– Ее отец… он тоже был казнен?
– Ему удалось бежать. Потом мои родители умерли, и меня отправили в сиротский приют. Больше я никогда ее не видел. Тогда она была совсем юной. – Его лицо исказила боль. – Совсем девочка.
– Она и сейчас кажется юной. Как ее зовут?
– Ю-ти.
Моррисон задумчиво прищурился.
– Что-то связано с нефритом?
– Нет. Это не тот иероглифам. В ее имени он означает «В ожидании младшего брата». Она была второй дочкой. А вы ведь знаете, что в китайской семье обязательно должен быть мальчик.
– Выходит, ее отец был не таким уж прогрессивным.
– Это Китай.
– Кто спорит!
Они увидели, как Ю-ти, закончив подметать двор, поспешила обратно в дом.
– А что ты думаешь о реформаторах, Куан?
– Они – надежда Китая, – пылко произнес бой. – Если мы не сделаем свою страну сильной, навсегда останемся жертвами иностранных держав.
Спохватившись, что сказал лишнего, он закусил губу.
– Пожалуйста, продолжай, – настойчиво попросил Моррисон. Вечно жалуясь на Грейнджера, который пересылал в газету сплетни китайских рикш, Моррисон, тем не менее, с профессиональным интересом относился к мнению своего боя. Но Куан, казалось, не горел желанием продолжать разговор. Впрочем, Моррисона это вполне устраивало, поскольку его ждали почта и другие неотложные дела. Он дал Куану ряд поручений и остался во дворе наедине со своими мыслями.
Во двор, мяукая, вышли два белых котенка и залегли на чистой брусчатке, свернувшись клубочками. Завидев опасных соседей, жаворонок напрягся и, склонив голову, уставился на спящих животных. Моррисон полез в карман и нащупал тонкий носовой платок. Он глубоко вздохнул. «Где она сейчас? – подумал он. – Вспоминает ли обо мне?» Его переполнило желанием.
Библиотека Моррисона, узкая комната с высокими потолками, располагала к отдыху, порядку и учению. На полках, помимо двадцати тысяч книг на более чем двадцати языках, разместились сотни четыре древних рукописей (словари и грамматика), четыре тысячи памфлетов, две тысячи карт и гравюр, и каждый экземпляр был тщательно пронумерован и занесен в каталог. Из всей своей коллекции, в которой были самые разные безделушки, нефритовые изделия и шелка, Моррисон больше всего дорожил именно книгами. Он любил написанное слово, оно позволяло сохранить на бумаге мысли и впечатления, помогало упорядочить их; лишний раз обдумать.
При всей своей успешности Моррисон весьма сожалел о том, что он не писатель. Да, он опубликовал одну книгу, написал множество репортажей и телеграмм. Но, думая о поэтах и писателях, которыми он восхищался, Моррисон чувствовал себя ничтожеством (что было ему несвойственно), ведь он не мог, как, скажем, его любимый Киплинг, дать миру понимание великой правды. И дело вовсе не в легкости владения языком и даже не в богатом воображении. Моррисон не стыдился признаться в том, что ему не хватает мастерства, но проблема, и куда более серьезная, была в другом. В глубине души он знал, что даже в своих репортажах всегда верен правде. Он не мог отрицать, что его понимание мира зачастую не совпадает с тем, что он преподносит другим. Это касалось и его сомнений в отношении союзников, которые он боялся озвучивать; и информации, которой он по разным причинам не хотел делиться; и стратегических размышлений; и даже вынужденной лести.
Откровенен он был лишь со своим дневником – «Колониальные записки», – добротным блокнотом в кожаном переплете, с рекламой пишущих машинок «Ремингтон» и сейфов и стальных дверей от «Уитфилд» на внутренней обложке, с бледно разлинованными страницами. Моррисон трепетно относился к потомкам, а перед потомками надлежало быть честным. Вместе с тем он был глубоко предан своей родине: Австралии. Туда должны были вернуться его дневники, пусть даже и не вместе с ним. Именно своему дневнику – и тем, кто жил под огромным и благодатным австралийским небом, – он собирался открыть самые сокровенные мысли, не утаив признания в своем безумном увлечении мисс Мэй Рут Перкинс. Его Мэйзи. Мэйзи, Мэйзи. Но сейчас не время предаваться сентиментальным откровениям. Стопка нераскрытой почты на рабочем столе смотрела на него с упреком.
Моррисон в последний раз поднес к губам драгоценный носовой платок, прежде чем сложить его и убрать обратно в карман. Бросив на стол рюкзак, он наугад вытащил из почты конверт и надрезал его острым, как бритва, ножом. Это было письмо от Джея О. П. Бланта, шанхайского корреспондента «Таймс». «Что нового в Городе пыльных бурь?» – начиналось оно. Моррисон уловил запах лаванды, исходивший от бумаги. Следующим оказалось послание от настырного служителя Церкви с сетованиями на то, что Моррисон до сих пор не прислал отчета о каком-нибудь колледже, учрежденном миссионерами. Он сделал себе пометку поискать что-нибудь подходящее. Пришло письмо и от его бывшего соседа, принца Су, адресованное «моему дорогому младшему брату»; Моррисон хорошо знал повадки китайцев, которые одной приветственной строчкой умели выразить и нежные чувства, и высокомерие. Из Бангкока написала его давняя знакомая Элиза Р. Скидмор, член Национального географического общества: «Надеюсь, ты счастлив. Наконец-то у тебя своя война».
Разбирая почту – откладывая в одну сторону письма, требующие срочного ответа, отбрасывая остальные, – он прервался на то, чтобы черкнуть несколько строк редактору «Таймс», Моберли Беллу, отметив чрезвычайную полезность своей поездки, позволившей увидеть общую картину собственными глазами, и не преминув отметить, что с началом войны его здоровье резко улучшилось.
А теперь – главное. Он натянул нарукавники, подвинул к себе чернильницу и пресс-папье.
Дорогая Мэй. Дражайшая Мэй. Мэйзи. Мэй, дорогая. Любимая.
После нескольких неудачных попыток начать письмо его перо уверенно заскользило по бумаге, строчки ложились одна за другой.
Он как раз запечатывал конверт, когда на город обрушилась мощная песчаная буря. Воющие ветра сотрясли оконные стекла и закружили в воздухе вихри желтой и оранжевой пыли. По всему дому захлопали двери, с грохотом полетели на пол кадки с цветами, слуги с криками бросились запирать дом и спасать имущество.
Природная стихия отозвалась счастливой дрожью в теле Моррисона. Мэйзи…
За стеганой портьерой, которая зимой помогала поддерживать в библиотеке хотя бы призрачное тепло, со стуком распахнулась дверь. Очнувшись от транса, Моррисон потянулся за связкой тряпья, которую держал в расщелине пола. Он обожал бурю, но только не беспорядок, который она несла с собой.
Когда ветер стих, он вышел из библиотеки и наткнулся на повара, который выглядел расстроенным и сильно бранился. Как выяснилось, прежде чем он успел добраться до своего жаворонка, клетку снесло с дерева, разбило о землю, и птица улетела. Ю-ти, напуганная вспышкой гнева мужа, вместе с остальными слугами спешно подметала двор.
Хотя и короткая, буря засыпала песчаником черепичную крышу, забила песком оконные решетки, оставила «сувениры» пустыни Ордос в кочанах капусты. Вернувшись к себе в комнату, Моррисон обнаружил песок и в карманах своей одежды в шкафу и комоде, между страницами книг и даже на объективе своего драгоценного фотоаппарата «Брауни», который покоился в кожаном чехле, запертый в ящике бюро.
Он снял объектив, сдул с него песчинки и прошелся по стеклу перышком. Пока он оглядывал припорошенный пылью письменный стол, в голове вдруг зазвучала мелодия.
У нас не будет свадьбы пышной:
Откуда взять мне денег лишних?
Но даже на велосипеде
Ты будешь всех милей на свете!
Каким же смешным и нелепым он, должно быть, выглядел в эту минуту, когда напевал себе под нос незатейливый куплет. И трудно было поверить, что еще не так давно он чувствовал себя настолько немощным, что подумывал навсегда покинуть Китай.
Мэйзи, Мэйзи, дай мне ответ.
В нем бушевала кровь, и он вновь ощущал себя молодым.
Глава, в которой Моррисон встречает щеголя Игана, чья белозубая улыбка напоминает ему о плачевном состоянии собственных зубов, а редакционное задание оказывается как нельзя кстати
На следующее утро Моррисон проснулся полным сил, привел в порядок записи и только принялся строчить телеграмму в «Таймс», как в комнату вошел Куан с письмом от Грейнджера.
«Мой дорогой Моррисон», – с дерзкой фамильярностью начиналось оно. Далее на двух страницах Грейнджер изливал свое недовольство тем, что его телеграммы не публикуют так часто, как ему бы хотелось, и сетовал на ненадежность современного телеграфа и почты. Он умолял своего почитаемого коллегу об услуге: не мог бы Моррисон поспособствовать тому, чтобы прилагаемый отчет, добытый потом и кровью, попался на глаза их редактору в Лондоне? Он был бы бесконечно благодарен.
Моррисон извлек из конверта отчет Грейнджера и внимательно прочитал его.
Белиберда, да еще написанная отвратительным слогом. Пустоголовый идиот.
Он порвал отчет и бросил его в камин.
Вчерашняя буря очистила небо до лазурного блеска. Моррисон плодотворно поработал до ланча, но к середине дня почувствовал, что сидеть за столом уже невмоготу. Довольный собой, он вышел во двор и подставил лицо солнцу и легкому бризу. Ветер, что бушевал накануне, оборвал нежно-розовые цветки рано зацветших яблонь и вишен, засыпав улицы ароматным конфетти. Моррисон брел по широким проспектам и узким хутунам [10]10
Хутуны – старинные переулки Пекина, окружающие императорский дворец; возникли во времена династий Мин (1368–1644) и Цин (1644–1911).
[Закрыть]пробираясь в плотном потоке торговцев и лоточников, возчиков, рикш и паланкинов. Мимо него проходили маньчжурские леди в залаченных париках, нищие попрошайки, люди-«бутерброды», рекламирующие товары. В ушах звенело от зазывных криков продавцов, гогота из винных лавок, грохота тележек, визга детворы. Его нос с отвращением вдыхал гнилостный запах канализации и с наслаждением втягивал ароматы ирисок и оладий. Улицы Пекина были одинаково колоритными и пугающими, и он ускорил шаг, чтобы поскорее добраться до пандуса, ведущего к вершине Стены Тартара [11]11
Тартар, или Северный город, – часть Пекина; когда-то была защищена стеной с девятью воротами.
[Закрыть].
Стена, возведенная сотни лет назад, возносилась на сорок футов и местами была настолько широкой, что по ней могли проехаться четыре повозки в ряд. Отсюда открывался неповторимый вид на город, просматривались даже золоченые крыши, сады и павильоны императорского дворца. Место располагало к размышлениям об истории – Китая, Пекина, своей собственной, – удивительная симметрия столицы, с ее осями, проложенными с севера на юг, и священной геометрией, помогала упорядочить мысли. Это была точка, откуда можно было наблюдать суетную и крикливую жизнь городских улиц, чувствуя себя далеким от нее. Прогулка по стене Тартара была особенно по душе Моррисону, приверженцу нерушимых бастионов, крепостных оград и сложных фортификаций.
Поднявшись наверх, журналист глубоко вдохнул и окинул взором город, ставший ему второй родиной. Бесхвостые воздушные змеи прорезали лазоревую гладь неба, отовсюду доносился мелодичный перезвон колокольчиков: они позвякивали на тележках торговцев, бренчали на шеях верблюдов и мулов, заливались под куполами городских храмов. Этот день не годился для сдержанных эмоций. Сердце Моррисона пело. «О, Мэйзи, что за девушка! – думал он. – Она возбуждает меня бесконечно».
Бесконечно. Ему вдруг вспомнилась Мэри Джоплин. Мэри, это ангельское евроазиатское создание, была медсестрой, которая выхаживала его в Калькутте, где он слег с лихорадкой в конце своего эпохального путешествия из Шанхая на субконтинент десять лет тому назад. Сладкая Мэри, в чьих руках даже хинин казался медом. В порыве страсти он посвятил ей немало строк в своем дневнике: «живость ее прекрасного личика…», «чарующая грация и бесшумное проворство ее движений…».
Когда он поправился и был готов покинуть Индию, Мэри в слезах пожелала ему встретить достойную девушку. Но он все равно не мог забыть ее. В 1899 году он убедил редакцию «Таймс» в необходимости поездки в штат Ассам, чтобы сделать репортаж о последних достижениях в чаеводстве. Правда, он и на милю не приблизился к чайным плантациям. У Мэри настали тяжелые времена, и ей пришлось заложить подаренные им украшения – всего за четырнадцать рупий, вдвое дешевле их стоимости, как он отметил с неудовольствием. Но куда хуже было то, что на этот раз хинин казался подходящим сравнением для нее. Она впилась в меня, как пиявка. Кричала, скандалила, барабанила в грудь своими маленькими карамельными кулачками. Моррисон исполнил свой долг и помог ей выпутаться из сложных финансовых проблем, но его сердце обратилось в камень. Когда он наконец покинул Индию, то уже навсегда и с великим облегчением. Он многое переосмыслил. Женщины, как Мэри, какими бы трогательно-нежными они ни были, в реальной жизни теряли свое очарование.
В неспешный поток его мыслей ворвался жизнерадостный баритон:
– Чему это вы хмуритесь в столь чудный день, доктор Моррисон? Неужели недовольны тем, как развивается военная кампания?
Моррисон с некоторой досадой обернулся на голос:
– А… мистер Иган. Какой сюрприз.
Мужчины пожали друг другу руки. Рукопожатие Игана было крепким, уверенным, а его широкая белозубая улыбка напоминала парус. Он не уступал Моррисону в росте и атлетическом телосложении, хотя, будучи на десять лет моложе австралийца, выглядел более подтянутым и мускулистым. Моррисон всегда находил Мартина Игана чересчур здоровым и энергичным, что неприятно щекотало нервы. Природа наградила парня брутальной красотой, которую американская самоуверенность усугубила, до гротеска. Возможно, Соединенные Штаты и были страной трущоб и политической коррупции, поскольку еще не успели оправиться от Гражданской войны и лишь недавно отмылись от позора рабства, и американцев можно было упрекать в бесцеремонности и грубости, но никто не мог соперничать с Новым Светом в уверенности, идеализме и оптимизме. Весь мир обожал Америку за ее веру в прогресс, демократию и лучшее будущее для всех, а заодно восхищался ее румяной, пышущей здоровьем молодостью. Рукопожатие и улыбка Игана были тому подтверждением.
Моррисон высвободил свою руку:
– Что привело вас в Пекин? – Он вдруг вспомнил, как Мэй говорила, что встретила Игана в Тяньцзине, и ему захотелось узнать, насколько хорошо они знакомы: – Я слышал, вы были в Провинции?
– Немного бизнеса, немного развлечений, – ответил Иган. С недавнего времени он работал на «Ассошиэйтед пресс», возглавляя бюро «АП» в Токио, а прежде подвизался в «Сан-Франциско кроникл». – Ничего, несколько недель бюро поработает и без меня. Ни один город не сравнится с Пекином, не так ли? Представить только, столица трех династий, последняя из которых старше Соединенных Штатов.
– Пяти династий. Ляо, Цзинь, Юань, Мин, Цин, – поправил его Моррисон. Тут он вспомнил, что Иган давал почитать Мэй его книгу. Как же он был благодарен ему за это. Его тон смягчился: – Конечно, первые две были относительно малочисленны, чтобы считать их полноценными династиями.
– Мне следует больше читать о китайской истории, – сдался Иган. – Я всегда думал, что монгольская династия Юань была первой. Вот интересно все-таки, что там происходит? – Он жестом указал на Запретный город. – Похоже на мечту Востока.
– Пожалуй, больше на мечту о восточном деспотизме.
Иган в задумчивости поджал губы. Они у него были полные, пухлые, почти женские, и Моррисон испытал некоторое отвращение.
– Я всегда понимал восточный деспотизм – по крайней мере, как его трактует Аристотель – как деспотизм с согласия сторон, вовлекающий людей в добровольное рабство. Но возможно, я ошибаюсь. – Чрезмерная учтивость Игана начинала действовать Моррисону на нервы.
– Ну, ваша личная неприязнь к Старому Будде всем известна.
– Здесь нет ничего личного. Знаете, как китайцы называют эти ворота? – Моррисон указал на юго-восточный угол стены. – Ворота дьявола. И все из-за сборщиков налогов, которые взимают здесь пошлины на рис, соль, сигареты и прочее. Каждый китаец знает, что эта дань идет исключительно на покупку для Старого Будды, императрицы Цыси, модных духов и мыла. Всем известно и то, что она пустила средства, предназначенные для военного флота, на постройку прогулочных лошадей для своего Летнего дворца. Эта женщина – коварная развратница.
Это должно его заткнуть.
С запада к стене подошел караван верблюдов, и Иган переключился на него:
– Мне всегда любопытно, что за сокровища везут на рынок эти караваны. Я представляю себе красивые гобелены или ковры, меха…
– Уголь. Из шахт в горах Западного Китая.
Иган восхищенно покачал головой:
– Пообщаешься с вами – и сразу вспоминаешь, почему вас называют мэтром журналистики!
Моррисон был падок на уважительные комплименты, как другие – на золото. Он решил, что, в общем-то, не имеет ничего против Игана. В конце концов, с ним можно было поболтать.
Иган поделился новостью о том, что известный американский писатель Джек Лондон прибыл в Японию, чтобы освещать ход войны для газет Хёрста [12]12
Хёрст, Уильям Рэндолф (1863–1951) – ведущий газетный издатель США.
[Закрыть].
– Да-да. Мой коллега из «Таймс», Лайонел Джеймс, говорил, что они вместе плыли на пароходе из Сан-Франциско до Йокогамы.
– Лондон тоже хорошо помнит Джеймса. На корабле все только и говорили о том, что он путешествует с лакеем! Американцев это здорово позабавило. Как выяснилось…
– Да, я знаю. Так называемый лакей на самом деле был нашим коллегой Дэвидом Фрейзером. «Таймс» разрешила ему освещать военные действия, если только он сам оплатит дорогу. Ему ничего не оставалось, как купить самый дешевый билет, выдав себя за лакея Джеймса. Похоже, теперь его преследуют насмешки. Кстати, про Лондона Джеймс сказал, что с ним не соскучишься. Веселый парнишка.
– Да, Джеку еще нет и тридцати. На два года моложе меня. Вы читали что-нибудь из его книг?
– Мне понравился «Зов предков». Не уверен, что его можно назвать американским Киплингом, как уверяют некоторые, хотя, впрочем, я говорю это как страстный поклонник английского поэта. Я определенно не разделяю социалистических идей Лондона. Но пишет он хорошо. У него настоящая мужская проза.
– Мы с Джеком хорошие друзья. Товарищи, как, кажется, говорят у вас в Австралии. Конечно, он развязный парень и пьет как сапожник. В баре он неизменно вызывал меня на поединок армрестлинга, стоит ему напиться. Но нельзя не признать, он хорошо образован, много повидал за свою трудную жизнь, и он самый блестящий рассказчик из всех, кого я знаю. Я должен вас познакомить. Уверен, он вам понравится. Несмотря на его социализм.
