Текст книги "Легкое поведение"
Автор книги: Линда Джейвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Глава, в которой Лайонел Джеймс снимается с якоря, Моррисон и мисс Франклин попадают в плывущий мир и мы узнаем, чем же заканчивается любовь мужчины к женщине
– Мачта, укрытие, газовый двигатель, динамо-машина, шестьдесят фунтов какой-то арматуры… – Моррисон оторвался от списка, который вручил ему Джеймс, и покачал головой: – Да тут целый инвентарь.
Джеймс рубанул рукой воздух:
– Продавай все.
– А беспроводную станцию в Вэйхайвэе?
– Ее демонтируют. «Додвеллз», чартерный агент в Шанхае, организует ее возврат в Америку для нужд местных операторов. Пожалуйста, проследи, чтобы им хватило денег на отправку до Нью-Йорка. Можешь снять с моего банковского счета в Шанхае. Я сам займусь расторжением аренды на «Хаймун». Больше не могу терять ни минуты. По крайней мере, японцы сдержали обещание и разрешили мне ехать на фронт. Боюсь, что, пока кто-то из корреспондентов доберется до Порт-Артура, его жители уже будут говорить по-японски. Если я отправлюсь немедленно, то смогу застать хотя бы падение Ляояня.
Мужчины прогуливались по внешнему берегу рва вокруг токийского отеля «Империал Пэлас». День был хмурый, воздух удушливый. Моррисон достал из кармана носовой платок и вытер пот со лба. Это был платок Мэй, тот самый, который она тайком подарила ему на прощание еще тогда, на заставе Шаньхайгуань. Запах ее духов давно выветрился. Он промокнул лоб и сунул платок обратно в карман.
– У меня до сих пор из головы не идет последняя телеграмма Белла.
– Да, сурово, – согласился Моррисон.
Редактор написал им, что японский коллега в Лондоне задал ему вопрос, правда ли, что все корреспонденты «Таймс» умерли, – что-то от них давно ничего не слышно.
– Как будто он не знает, что мы не сидим сложа руки! Я в ярости от такого оскорбления.
– Да, шутка жестокая, – согласился Моррисон, потому что его она тоже задела. На что были потрачены все эти месяцы?
– Ты остаешься здесь?
– Нет, вернусь в Китай. Блант прикрывал меня все это время – и заслуживает отдыха. В любом случае, я уверен, что буду гораздо полезнее в Пекине. Когда ты едешь?
– Сегодня вечером. А ты?
– Через два дня. – Они пожали друг другу руки. – Ты достойно сражался, – сказал Моррисон. – И ты действительно стремился совершить революцию в своем деле. Но против тебя были и японский генералитет, и британский министр, весь журналистский корпус, включая нашего дорогого Бринкли, и даже иностранный департамент «Таймс». Я предлагаю тебе примириться со Всевышним, потому что, если и Он отвернется от тебя, ты будешь навеки проклят.
В тот вечер Мэй принадлежала Мартину Игану, их ожидала прощальная ночь. Чувствуя острую необходимость отвлечься, Моррисон слонялся по лобби «Империала» в надежде наткнуться на знакомых корреспондентов, которые планировали прогуляться в Йошивару, токийский квартал «красных фонарей». Он как раз завидел эту группку и уже собирался присоединиться к ним, когда с ним поздоровалась привлекательная, модно одетая молодая леди:
– Добрый вечер, доктор Моррисон.
Ее лицо показалось ему знакомым, но он не мог сразу вспомнить, кто же она.
– Мисс…
– Франклин. Элеонора.
Он улыбнулся:
– Конечно. Последний раз, когда я вас видел, вы были…
Она показала на свое платье:
– Не затянута в корсет.
Моррисон рассмеялся и хотел было сказать что-то еще, когда заметил, что взгляд мисс Франклин скользнул в сторону. Он обернулся и увидел, как по лобби под руку с Иганом вышагивает Мэй в роскошном кимоно и с прической в стиле гейши. Ее лицо и шея были выбелены, губы накрашены помадой цвета спелой вишни. Они с Мартином шли на прием, который устраивали в бальном зале отеля.
– Забавно, эффектно и одновременно жутковато, вы не находите? – заметила мисс Франклин. – От Моррисона не ускользнули нотки напряжения, звучавшие в ее голосе, хотя она и старалась играть безразличие. – Для женщины столь респектабельного происхождения она действительно ведет себя вызывающе.
Моррисон был вынужден признать, что это правда.
– Я понимаю, почему мужчины так очарованы гейшами, – продолжила мисс Франклин. – Гейша стремится к тому, чтобы возвысить эго мужчины. – Она снова перевела взгляд на парочку, которая остановилась поболтать с друзьями, и задержала его на фигуре Игана. – Я думала… – печально произнесла она, – о, я не знаю почему, но я была о нем лучшего мнения. Глупо, конечно. В любом случае, это удивительно, что западные женщины, которые только-только начали добиваться независимости для себя, вынуждены конкурировать с такими пустыми созданиями. Вам известно, что с японской женщиной можно развестись только по причине ее непослушания, ревности, слабого здоровья или болтливости?
– Если бы такие стандарты применялись на Западе, – отшутился Моррисон, – боюсь, сохранилось бы не так много браков. Во всяком случае, среди моих знакомых многие бы пострадали.
Мисс Франклин рассмеялась:
– Мне нравится ваше чувство юмора, доктор Моррисон. Я бы выпила виски, вы составите мне компанию?
К Моррисону подошел один из корреспондентов и поинтересовался, собирается ли он с ними в Йошивару.
– В Йошивару? – воскликнула мисс Франклин. – А можно я тоже пойду?
– Это район куртизанок, – смущенно улыбнулся мужчина.
– О, я знаю, – сказала она. – Я только сбегаю к себе, переоденусь в мужское платье. Это как раз то, что нужно. Я спущусь через десять минут.
Корреспондент перекинулся взглядом с Моррисоном, который просто пожал плечами.
Отправившись на нескольких jinrikisha [48]48
Рикша (яп.).
[Закрыть], они прибыли к величественному храму Сенсодзи, на окраину Бессонного города. Оттуда двинулись по узким, освещенным фонарями улочкам. Воздух был напоен музыкой и благоуханием жасмина и жженой апельсиновой кожуры, с помощью которой японцы отгоняли москитов.
– Мир цветов и ив, так его называют, – сказала мисс Франклин.
Мимо прошла поющая девушка «синг-сонг» в сопровождении своей служанки. Печальные звуки shamisen [49]49
Шамисен – шестиструнный японский традиционный музыкальный инструмент.
[Закрыть]слетая с шелковых струн, неслись из окон трехэтажного дома, перебиваемые криками пьяных мужчин. Их маленькая группка свернула на еще более узкую улочку, где «феи ночи» сидели в зарешеченных окнах, неподвижные, словно статуи, и ярко-красные фонари окрашивали в розовый цвет их выбеленные лица, похожие на маски, а золотые и серебряные нити кимоно, казалось, подмигивали прохожим.
Хотя к 1904 году токийский полусвет перебрался в другие, более фешенебельные кварталы, Иошивара по-прежнему предлагал изобилие интересных ресторанов и винных лавок. Кому-то из корреспондентов захотелось посетить «дом удовольствий», где женщины соглашались обслуживать мужчин bataa-kusai: «воняющих маслом», как они называли иностранцев. Моррисон, не в настроении для таких утех, с радостью открестился под предлогом сопровождения мисс Франклин.
– Вы находите ее красивой?
Они сидели в маленьком ресторанчике, пили саке и ели блюда, выбранные по вкусу хозяина. Задав вопрос, мисс Франклин тут же уткнулась в свою тарелку, где на жареном баклажане, словно живые, извивались какие-то овощные бледные стружки. Моррисон чувствовал, что она избегает встречаться с ним глазами.
Ему не было необходимости спрашивать, кого имела в виду мисс Франклин.
– Она обладает неким магнетизмом, – ответил он не сразу.
Мисс Франклин кивнула, печально. Она подцепила палочками маленькую жареную рыбку. Какое-то время оба ели молча, углубившись каждый в свои мысли.
– Они называют это «плывущим миром». Вы знали? – Она первой нарушила молчание.
Моррисон кивнул:
– Мир удовольствий и развлечений.
– И в более широком смысле, как трактуется в буддизме, – земное существование горя и страданий, от которых мы пытаемся освободиться. Буддисты говорят, что все страдания происходят от желаний. Не просто желаний плотских, но также желаний владеть, править, собирать, завоевывать, господствовать, делать по-своему.
– Я это слышал. И с рациональной точки зрения мне это представляется логичным. Но, честно говоря, я не уверен, что знаю, какой могла бы быть жизнь без желаний.
– Я тоже, – ответила она с тоской, которая никак не вязалась с ее оптимистической натурой. – Иногда я жалею об этом.
Моррисон с любопытством посмотрел на нее. Ему показалось, будто на мгновение приоткрылось зашторенное окно и тут же снова захлопнулось. Вспоминая, как она смотрела сегодня на Игана и их прежний разговор на «Хаймуне», он подумал, что догадывается о причине ее грусти.
На следующий день Моррисон собрал вещи, расплатился за номер и на поезде отправился в Иокогаму, где в отеле «Гранд», в подавленном настроении, его ждала Мэй. Они оба знали, что это расставание будет окончательным. Он не собирался задерживаться у нее дольше, чем на одну ночь. Не было смысла.
Они занимались любовью долго и нежно, после чего она удивила его, вдруг расхохотавшись.
– Я так счастлива, – сказала она.
– Что мы расстаемся?
– Нет, милый. Конечно нет. Просто счастлива, ну ты же меня знаешь.
– Не уверен. После всего, что было…
– Мы расстаемся, и это очень грустно. Я так любила тебя, больше, чем ты думаешь, и, наверное, больше, чем я сама от себя ожидала. Но жизнь – забавная штука. Она дарит нам эти красивые, сумасшедшие мгновения, она дала тебе меня, а мне тебя, а потом все это отобрала, и мы снова несемся в загадочную неизвестность. И в этом тоже есть своя прелесть.
– Я буду скучать по тебе, Мэйзи.
– Ты забудешь меня. Так уж устроены мужские сердца.
Он хотел было возразить, но она заставила его замолчать, прижав палец к его губам.
– Я читала про японскую поэтессу, которая жила около тысячи лет назад. Она была придворной фрейлиной и самой красивой женщиной Японии. Волосы у нее были такие длинные, что касались пола, а брови казались полумесяцами на чистом небе. Мужчины сходили от нее с ума. Обычно она спала одна в комнате, где шторы были расшиты кристаллами, а мебель отделана черепаховым панцирем. Она написала в поэме, что огонь мужской любви, как бы ярко он ни горел, в конце концов затухает и остается золой.
Пауза, дыхание.
– А женская? – спросил Моррисон.
– Мы храним все здесь. – Она постучала себя в грудь.
– А что случилось в конце? Она нашла любовь?
– Она состарилась. Ее изгнали из двора, и она умерла сумасшедшей нищенкой, преследуемой призраками мужчин, которые когда-то умирали, добиваясь ее любви. Она была наказана за свою свободу и красоту. Так всегда бывает с женщинами. С этим не поспоришь.
На следующее утро Моррисон вышел из отеля как в дурмане. Пройдя несколько шагов, он обернулся, и там была она – высунувшись из окна своей комнаты, она махала ему рукой на прощание. Такой он сохранил ее в памяти.
Глава, в которой корреспондент занят корреспонденцией и хотя бы одна история любви имеет счастливый конец
Моррисон отвалил консьержу отеля щедрые чаевые, чтобы тот заказал ему билет на поезд, где был бы и спальный вагон, и ресторан. В поезде на Кобе не оказалось ни того, ни другого.
Вагоны до отказа были забиты резервистами, направлявшимися на фронт. На каждой станции заходили все новые призывники – с серьезными лицами, молодые, гордые и в то же время робкие, с мешками, пахнущими соленьями и сухой рыбой. Матери и жены в темно-синих, «цвета победы», кимоно под звуки военных маршей в исполнении школьного оркестра махали им на прощание флажками, подписанными именами солдат. От каждой станции поезд отходил под крики «Банзай! Банзай!».
По давней привычке Моррисон вел путевые заметки, но писал чисто механически, рукой, а не сердцем, потому что сердцем был далеко.
На одной станции поезд стоял чуть дольше, и ему хватило времени, чтобы отослать телеграмму:
ПРОЩАЙ, ЛЮБИМАЯ. ДА БЛАГОСЛОВИТ ТЕБЯ ГОСПОДЬ И ДАСТ ТЕБЕ МНОГО СЧАСТЬЯ. НЕ ПЕРЕСТАЮ ДУМАТЬ О ТЕБЕ. ЭРНЕСТ.
В Кобе, в отеле «Ориентал», Моррисон встретился с корреспондентом, который был свидетелем как переправы через Ялу, так и битвы за маньчжурский город Чу Льен Ченг.
– Надо видеть японцев в бою, чтобы в это поверить. Они просто дьяволы. Ничто их не остановит, – поделился своими впечатлениями коллега.
Моррисон вышел прогуляться вдоль берега, где рыбаки раскладывали улов на соломенных подстилках, а дети плескались у кромки воды, пока их матери, расположившись тут же, штопали рыбацкие сети. Подгоняемый смутной надеждой, он развернулся и пошел к телеграфу. Он ведь оставил ей свой маршрут. Клерк проверил. Никаких писем и телеграмм для него. Он быстро составил вторую телеграмму:
ТОЛЬКО ЧТО ПРИЕХАЛ. УЕЗЖАЮ ЗАВТРА. ЛЮБОВЬЮ ЭРНЕСТ. ОТЕЛЬ ОРИЕНТАЛ.
Маясь от безделья и тревожных дум, он отправился в старый порт Хього, не обращая внимания на затейливые храмы и прочие древние постройки, встречавшиеся на пути. Не зная ни слова по-японски, он ни с кем и не разговаривал.
Вернувшись в отель, Моррисон спросил у дежурного, нет ли для него корреспонденции. Ничего не было. Чем она так занята, что не может найти время на телеграмму? Впрочем, он мог догадаться.
Японская пресса трубила о падении маньчжурского города Ляояня. Вот уж действительно хорошая новость. Моррисону было интересно, удалось ли Джеймсу стать очевидцем этой битвы.
Спал он плохо.
На следующее утро, ближе к десяти, в отель на его имя пришла телеграмма. Она была отправлена из Иокогамы в девять часов восемь минут утра.
НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ТЕБЯ И ТОСКУЮ РАЗЛУКЕ.
ПРИЯТНОЙ ПОЕЗДКИ ПЕКИН. ОТПРАВЛЯЮСЬ НА МОНГОЛИИ. ЛЮБЛЮ. МЭЙЗИ.
Моррисон тут же отстучал ответ:
ДОРИК ОТХОДИТ ПОЛНОЧЬ, ПРИБЫВАЕТ НАГАСАКИ РАНО УТРОМ ВОСКРЕСЕНЬЕ. ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ ШАНХАЙ ПРИБЫТИЕМ УТРОМ ВТОРНИК. ТВОЮ ТЕЛЕГРАММУ ТОЛЬКО ЧТО ПОЛУЧИЛ БОЛЬШОЙ РАДОСТЬЮ. НАЧАЛ ВОЛНОВАТЬСЯ. ИСКРЕННИЕ ПОЖЕЛАНИЯ СЧАСТЬЯ. ЭРНЕСТ.
На палубе Моррисон обнаружил в своем кармане памфлет, который купил несколько дней назад, когда дожидался Мэй. На корабле он успел познакомиться с японским торговцем, который поставлял брезентовые палатки для армии, и попросил его перевести брошюру. Торговец прочитал текст и нахмурился:
– Автор, Котоку Шусуи, – известный журналист. Он говорит, что, если война ведется во имя гуманных целей, за свободу и правду, она справедлива. Но если она нужна, чтобы политики и военные могли делать карьеру, а спекулянты качать прибыли, в то время как мирные люди и их дети страдают и гибнут, мы должны решительно противостоять ей.
– Понимаю.
Моррисон вдруг вспомнил острый комментарий Мэй насчет морали мужчин и войны. Конечно, он мог бы с ней поспорить. Но это бы сыграло на руку Игану. Тогда это казалось таким важным – состязание с соперником. Теперь все было кончено, и ему ничего не оставалось, кроме как смириться с этим. История получила свою развязку, его последняя телеграмма была кодой. Ему не следовало больше думать о Мэй. Моррисон и японский коммерсант уставились на волны.
«Дорик» прибыл в Нагасаки около четырех пополудни двадцать шестого июня.
МИСС ПЕРКИНС ГРАНД ОТЕЛЬ ИОКОГАМА. НАПРАВЛЯЮСЬ ШАНХАЙ. ПУСТЬ СВЕТИТ СОЛНЦЕ ВСЕМ ТВОЕМ ПУТИ ДОМОЙ. ТВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ, ХОТЯ И ЗАСТАВЛЯЕТ ГРУСТИТЬ МНОГИХ НА ВОСТОКЕ, НЕСОМНЕННО, СОГРЕЕТ СЕРДЦА ТВОИХ БЛИЗКИХ В ОКЛЕНДЕ, КОТОРЫЕ ЖДУТ ТЕБЯ С НЕТЕРПЕНИЕМ. НАДЕЮСЬ, В ЧЕРЕДЕ РАЗВЛЕЧЕНИЙ У ТЕБЯ ИНОГДА НАЙДЕТСЯ МИНУТКА НАПИСАТЬ МНЕ, И ТЫ НЕ ДАШЬ МНЕ НАВСЕГДА ИСЧЕЗНУТЬ ИЗ ТВОЕЙ ПАМЯТИ. ВРЯД ЛИ СУДЬБА КОГДА-НИБУДЬ ВНОВЬ ПОДАРИТ НАМ ВСТРЕЧУ, НО ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ, Я ВСЕГДА БУДУ ДОРОЖИТЬ ПАМЯТЬЮ О ТЕБЕ И С РАДОСТЬЮ ВСПОМИНАТЬ ТЕ СЧАСТЛИВЫЕ МГНОВЕНИЯ, ЧТО ПРОВЕЛ С ТОБОЙ. ПРОЩАЙ, МОЯ ЛЮБИМАЯ. ЭРНЕСТ.
В четыре утра пароход вышел из порта, чтобы пройти последний этап своего пути. Ответной телеграммы Моррисон так и не дождался. Впрочем, он и сам не знал, почему надеялся ее получить. «Должно быть, она уже на Монголии", – записал он в своем дневнике. – Поскольку она быстро забывается в компании новых воздыхателей, меня она уже успела вычеркнуть из памяти».
Совершенно обессилевший, он лежал на полке своей каюты. Было жарко и душно. Свисток парохода надрывался не смолкая. Ворочаясь на неудобной постели, Моррисон отчаялся заснуть и снова открыл дневник. «Но какое это имеет значение? Чем скорее все закончится, тем лучше. Это страстное увлечение было любопытным эпизодом в моей карьере».
Он снова был в движении, и это состояние было для него куда более привычным.
Завтрак состоял из чашки отвратительного кофе и жирной болонской колбасы, да еще за одним столом с покалеченным мужчиной. Как тот объяснил Моррисону – пугающе жизнерадостным тоном, – увечье было получено, когда он чистил собственное ружье.
На нижней палубе было душно, наверху невыносимо. Пытаясь читать в шезлонге, Моррисон представлял Мэйзи в ее роскошной отдельной каюте на «Монголии», или в музыкальном салоне, где она поет для других пассажиров, или в ресторане, где она разыгрывает очередной милый спектакль с деликатесами. Он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему про миссис Гуднау, которая призналась, что после того, как ее поцеловала женщина, она уже не может смотреть на мужчин. Мэй заявила, что возьмет с собой в дорогу японскую девушку, которая будет целовать ее до самой Америки. Ему стало интересно, выполнила ли она свое обещание, и он даже замечтался на какое-то мгновение. Вскоре его сморил сон, а проснулся он с ноющими ногами, головной болью и солнечным ожогом. Ко всем этим неприятностям примешивалось стойкое ощущение, что красота, комфорт и удовольствия навсегда покинули его мир.
Торговец сошел с парохода в Нагасаки. Единственной собеседницей оставалась мисс Флоренс Смит, высокая девушка с точеной фигуркой, следовавшая в Шанхай, чтобы выйти замуж за своего возлюбленного, служащего «Стандард ойл». Моррисон мог поклясться, что видел ее в Иокогаме в обществе майора Симана.
Когда на следующий день «Дорик» пришвартовался в Шанхае, возлюбленного мисс Смит на причале не оказалось, и девушка залилась слезами. Стоило Моррисону подумать, что он не ошибся в своих предположениях: еще одна неверная женщина, еще одна печальная сказка, – и даже приготовиться к тому, чтобы выставить себя в качестве утешителя, как примчался возлюбленный, и мисс Смит бросилась к нему в объятия.
Как повезло этой парочке. Какое полное счастье. Что может быть лучше, чем такая любовь?
У Моррисона защемило сердце. Он вдруг подумал о том, что, возможно, вот именно в это мгновение Мэй достает связку его писем и зачитывает их, скажем, капитану «Монголии». Он попытался улыбнуться, представив себе такую картину.
Глава, в которой жар не проходит, хотя земля и остывает
В Пекине плакучие ивы о чем-то шептались с водами Гранд-канала и большого рва, окружающего Запретный город. Цедрелы стояли, усыпанные метелками белых цветов. Рынки были забиты индийской кукурузой и дынями. Неугомонный треск цикад напомнил Моррисону о возвращении домой. После одуряющей влажной жары Японии Моррисон наслаждался засушливым Пекином.
На вокзале Моррисона встречал mafoo, и это вызвало у него тревожное предчувствие.
– Где Куан?
– Kuan tsai паш.
Он задумался над неопределенным ответом конюха, который можно было перевести с китайского и как «ничего страшного», и как «волноваться не о чем». Но это лишь усилило его беспокойство.
Куан и Ю-ти сбежали вместе. Никто не знал, куда они подались, но ходили слухи, что в Шанхай, где собирались присоединиться к революционному подполью. Моррисон не скрывал, что шокирован известием. Но, по размышлении, пришел к выводу, что все это не лишено смысла. Было совершенно ясно, что Куан и Ю-ти с детства питают друг к другу нежные чувства. Ему вспомнилось и то восхищение, которое испытывал Куан к профессору Хо, и, что особенно впечатляло, интерес Хо и его друзей к Куану. Неудивительно, что повар был в ярости, опозоренный предательством жены. Вот уже неделю он ни с кем не разговаривал. Прислуга, как узнал Моррисон, испытала облегчение, когда вернулся хозяин.
На своем рабочем столе Моррисон обнаружил письмо от Куана, спрятанное под пресс-папье. Письмо было написано по-английски, весьма осторожными фразами, и в нем содержалась просьба уничтожить его по прочтении. Куан просил прощения за то, что не рассказал о своих планах и уехал, не простившись. Он заверил Моррисона в том, что они с Ю-ти всегда будут помнить его доброту. Они оба надеются когда-нибудь снова встретиться с ним – в Китае, свободном от ненавистной Цинской династии, в Китае, сильном и независимом. Куан верил, что Моррисон поймет его и не осудит. В постскриптуме он в самых вежливых выражениях выразил надежду, что вера Моррисона в добрые намерения Японии в отношении Китая не окажется ошибкой.
Сжигая письмо в камине, Моррисон поймал себя на том, что восхищается своим боем. Он последовал зову сердца.
Спустя десять дней после битвы за Ляоянь репортаж Лайонела Джеймса увидел свет.
Свинцовый град… японская пехота не знает неудач… косит врага… перевязочные пункты полевых госпиталей. Никто не предполагал таких потерь… по самым скромным подсчетам, не меньше 10 000… многие тела так и не найдут, пока не уберут урожай… японская армия, после пяти дней самого ожесточенного сражения со времен американской Гражданской войны… заняла Ляоянь.
Знойная летняя жара отступила. Земля остывала. На столицу опустилась сладкая меланхолия ранней осени, о чем возвестили крики торговцев виноградом, которые наводнили хутонги со своими корзинами, набитыми лоснящимися пурпурными ягодами. Воздух стал свеж и прозрачен. Когда Луна Урожая уступила дорогу Луне Хризантем, зажиточные китайцы облачились в подбитые соболем шелковые платья и поддевки из овчины, а бедняки надели ватники и стеганые брюки. Страх угадывался в глазах нищих: близилась пора, когда на рассвете телеги объезжают округу, собирая замерзшие трупы бездомных. В Северном Китае теперь бездомных было как никогда много, и все благодаря войне.
Дюма заехал в столицу вместе с женой. Они сообщили Моррисону, что ждут ребенка. Моррисон поздравил супругов, и его глаза увлажнились от радости и зависти.
– Ты слышал? – спросила миссис Дюма. – Тот красавчик, американский корреспондент Мартин Иган, обручился и готовится к свадьбе.
– С кем? – Сердце едва не выпрыгнуло из груди.
– Я так полагаю, ты с ней знаком.
Дюма поспешил внести ясность:
– Это Элеонора Франклин.
– Мисс Франклин? – Моррисон улыбнулся, вспомнив их ночной разговор в Иошиваре.
– Ты как будто удивлен, – заметила миссис Дюма. – А сам-то ты никогда не думал о том, чтобы подыскать себе невесту? Знаешь, говорят, женатые мужчины живут дольше.
Он встретился взглядом с Дюма и догадался, что его друг тоже вспоминает старую шутку: «…или это просто кажется?»
– И что за секреты? – спросила жена Дюма, переводя взгляд с одного на другого.
– Хотел бы я знать, – ответил Моррисон.
Когда его гости ушли, он открыл стеклянную витрину шкафа из палисандрового дерева и взял с полки императорский нефрит – трофей, который он прихватил из дворца во время осады. Согревая его в руке, он нащупал трещину на поверхности камня. Этот изъян был ему особенно дорог, хотя и несколько смущал, ибо служил доказательством того, что даже совершенство небезупречно.
